ВИТАЛИЙ КРИНИЦКИЙ ДЕВУШКА ИЗ «ДЕТСКОГО МИРА»

ВИТАЛИЙ КРИНИЦКИЙ

ДЕВУШКА ИЗ «ДЕТСКОГО МИРА»

Зеленый глазок рации мигает часто-часто. Комната наполнена треском электрических разрядов. У микрофона — помощник дежурного по второму отделению милиции Советского района Алма-Аты старший лейтенант Тасбулат Салимбаев. Лицо его спокойно, только во взгляде отражается напряженная работа мысли. «Что там стряслось на участке «Восемьдесят третьего»? — тревожно думает он. — Последний киносеанс в «Ракете» закончился час тому назад… Ресторан «Достык» закрылся давно… В районе выставки все должно быть спокойно… А «Восемьдесят третий» молчит!»

Тасбулат уже наклоняется к микрофону, но в этот миг репродуктор воспроизводит приглушенный расстоянием автомобильный гудок и затем четко докладывает:

— Я — «Восемьдесят третий»… Я — «Восемьдесят третий». На участке происшествий нет. Прием…

Облегченно вздохнув, Тасбулат берет со стола раскрытый блокнот и, не отрывая от него глаз, обращается к микрофону:

— «Сорок девятый» слышит вас. Следуйте по проспекту Жандосова до угла Девятой линии. Повторите адрес…

— По проспекту Жандосова до угла Девятой линии… Выполняю!

Рация умолкает, и в комнате на время воцаряется тишина. Даже слышно, как тонко повизгивает перо в руке ответственного дежурного. Хмуро сдвинув брови, капитан Абугали Утебеков вносит очередную запись в журнал. Строчки бегут, порывисто закругляясь у вертикальных линий бланка. Графы рассчитаны на предельную лаконичность изложения: фамилия, имя и отчество, год рождения задержанного, время, место и суть преступления… Сколько таких записей сделал Абугали Утебеков за долгие годы работы в органах милиции! У него мудрый и в то же время печальный взгляд — у этого пожилого худощавого капитана. Взгляд человека, повидавшего на своем веку много такого, от чего некоторые седеют в двадцать лет. Что ж, говорят, советские чекисты — люди без нервов. Может быть, это и правда. Но никто еще не сказал, что они — люди без сердца. И не скажет.

Резкий звонок телефона и стук в дверь раздаются почти одновременно. Капитан, приветливо улыбаясь вошедшей девушке, берет трубку:

— Ответдежурный второго отделения милиции Утебеков слушает вас! Так… Адрес… «Скорую» вызвали?

Девушка замерла у порога. В ее больших, устремленных на капитана глазах — немой вопрос и просьба. Капитан кивает утвердительно. Девушка подходит к столу, берет стопку чистой бумаги, карандаш, кладет их в сумочку.

— Валя, вы едете с нами, — говорит Утебеков, доставая из ящика стола электрический фонарь.

…Пронзая лучами фар густую темь, «оперативка» на предельной скорости мчит по спящим улицам предместья. Стекла кабины опущены, и ветер, насквозь пропитанный ароматами свежевскопанной земли и апрельского сада, озорно играет девичьими локонами.

— Да, кстати, простите мне мою рассеянность, — спохватывается капитан. — Забыл познакомить вас… Прошу, как говорится, любить и жаловать: наш общественный следователь Валентина Михайловна Еремченко. Или просто: Валя. Вы ведь разрешаете мне называть вас Валей?

— Разумеется, капитан. Не вижу в этом для себя опасности, — отвечает она.

— Вот, пожалуйста, поговорите с нею! — притворно вздыхает Утебеков.

Валя смеется, хотя по всему видно, ей сейчас не до веселья. Девушка хорошо понимает, что предложенный капитаном тон разговора, совершенно не свойственный этому человеку, есть не что иное, как плохо замаскированное желание ободрить, отвлечь от мрачных мыслей, которые каждый раз, когда она едет на место происшествия, не дают ей сосредоточиться, обрести необходимое спокойствие.

— Где вы работаете, Валентина Михайловна? — спрашиваю я.

— В «Детском мире». Продавцом…

— Учитесь?

— Да. Третий курс юридического…

— Кем хотите стать? Судьей? Адвокатом?

— Нет. Я буду следователем.

— Правильно! — оборачивается к ней капитан. — Следствие — это самое трудное и, пожалуй, самое главное в процессе правосудия…

Машина резко притормаживает. Гулко хлопают дверцы кабины. В горестном молчании люди расступаются, давая дорогу представителям закона. Вдоль этого живого коридора идем до самой калитки.

Аккуратный дворик. Небольшой сад. Он весь в цвету. Даже мысль, что здесь могло случиться нечто бесчеловечное, кажется дикой. Но обильные пятна крови на полу в сенях и кухне призывают вернуться к действительности.

Хозяйку дома, шестидесятишестилетнюю женщину, мать взрослых детей, увезла карета «Скорой помощи». Две проникающие ножевые раны. И ужаснее всего то, что нанес их самый близкий человек — муж. После сорока восьми лет совместной жизни! За два года до «золотой свадьбы»! Невозможно поверить в это…

Но место преступления обследовано, страшная улика — большой кухонный нож — изъят, свидетели опрошены. Протокол составлен и подписан понятыми. Еремченко складывает бумаги в сумочку. Девушка необыкновенно бледна.

— Алкогольный психоз, — поясняет она, заметив недоумение во взглядах присутствующих. — Он еще и сейчас пьян…

Оперативный дежурный младший лейтенант Веденяпин недоверчиво смотрит на следователя, затем обращается к преступнику.

— Зачем вы это сделали? — спрашивает он, еле владея голосом. — Как можно?!

Тот почти отрезвел и сам уже подавлен случившимся. Но все-таки продолжает тупо твердить одно и то же:

— Пусть не перечит мне! Я — живой человек аль нет?

Он идет к машине старческим дрожащим шажком, опираясь на палку. В кабину его чуть ли не вносят.

— Живой человек… Вот идиотство-то! — шепчет Валя. Она забилась в угол сиденья и устало прикрыла глаза.

Деловито потрескивает рация. Время от времени эфир заполняется густым мужественным голосом Тасбулата: «Сорок девятый слышит вас…

Сопровождая оперативную группу на место вызова и обратно, я то и дело возвращался к мысли об этой девушке.

«Валя — Валентина, — думал я. — Нелегкое дело выбрала ты! Как-то ты справишься с ним, имея столь впечатлительную, легко ранимую душу? И какой случай свел тебя с отважными людьми, искореняющими остатки преступного мира?»

* * *

Последний автобус торопился в парк. Он то и дело кренился вправо или влево, круто «срезая» углы перекрестков, и почти не задерживался на стоянках. Но у поворота с проспекта «Правды» на проспект Жандосова он вдруг затормозил и, нетерпеливо вздрагивая, постоял десять-пятнадцать секунд — как раз столько, сколько нужно было для того, чтобы трое подростков успели войти сами и, помогая друг другу, втащить за собой тяжелые мешки.

Пассажиров в автобусе было немного — человек десять. И все они, сидевшие на передних креслах, как по команде, оглянулись на вошедших. Оглянулись и… отвернулись. Только какая-то парочка влюбленных посмеялась слегка по поводу не совсем респектабельного вида ночных «экспедиторов». А те, забившись в угол заднего сиденья, с настороженностью волчат смотрели в спокойно-равнодушные спины взрослых.

Тому, кто сердцем не очерствел, достаточно было лишь взглянуть на эти побледневшие от страха лица, чтобы почувствовать острую до боли обиду.

Ему захотелось бы подойти к ним и спросить: «Кто послал вас на это грязное дело? Кто толкает вас с человеческой светлой дороги на гибельную звериную тропу воровства? А еще сильнее захотелось бы сказать тем, взрослым, сидящим впереди, благодушно беседующим и хихикающим: «Послушайте, вы! У вас есть, а если нет, то будут, дети… Неужели вы так же отнесетесь к их судьбе?»

Но… лекции на педагогические темы в автобусах не читают. Плохо это или хорошо, но ни программой общества «Знание», ни правилами поведения в общественных местах такая форма воспитания пап и мам не предусмотрена.

Впрочем, комсомолка Валя Еремченко превращаться в лектора не собиралась. К тому времени она уже усвоила разницу между методами убеждения и принуждения. Правда, в этот вечер она очень устала, потому что после работы ей пришлось провести несколько часов у больной подруги, помогая по хозяйству. Что поделаешь, раз надо, значит, надо. Девушка поднялась, когда автобус подходил к улице Розыбакиева, сказала шоферу: «Здесь остановитесь!» — и направилась к ребятам.

— Яблочки везете, добры молодцы? — спросила она. — Следуйте за мной!

В мешках, и верно, оказались яблоки. Дежурный по второму городскому отделению милиции лейтенант Дмитрий Дорофеевич Зверев внимательно оглядел задержанных и грустно усмехнулся:

— Сезо-о-онники…

Затем, прищурясь, всмотрелся в развязанные дружинниками мешки и, с неподдельной иронией в голосе пройдясь насчет «хорошего урожая фруктов», приказал:

— Ну, идите, напишите, как… работали! Да подробнее, не то придется начинать сызнова… Дома соскучатся, вас ожидаючи.

Робко приняв из рук лейтенанта по листку бумаги, «сезонники», каждый в сопровождении дежурного дружинника, разошлись по отдельным комнатам. Чтобы написать объяснения размером на полстранички, им потребовалось не менее часа. Любой поэт ужаснулся бы при виде таких «мук творчества». И любой учитель языка, принимающий близко к сердцу всякое отклонение от правил грамматики, упал бы в обморок, прочтя «перлы» русской орфографии, рожденные фантазией этих учащихся. Комсомольцы и дружинники из оперативной дружины имени Дзержинского, каждый в силу своей профессии (Николай Марущенко — работник ресторана «Достык», а Юрий и Валерий Самохины — комбината торгового оборудования Казпотребсоюза) относящийся к словесности хладнокровно, и то досадливо морщились, еле-еле разбирая каракули.

Но как бы там ни было, из показаний пятнадцатилетнего Сашки Воробьева, ученика седьмого класса школы № 13, удалось выяснить, что мать его работает на плодо-консервном комбинате. Отец же, Владимир Николаевич, сторожит общественные огороды, принадлежащие коллективу домостроительного комбината. Рядом с огородами есть сад, и восемь яблонь в этом саду якобы являются собственностью сторожа Воробьева. «Вот мы и ездили к отцу за яблоками!»

Все это было бы похоже на правду, если бы не два маленьких «но». В объяснениях Валерия и Василия Сазоновых (мать, Антонина Матвеевна, работает на Алма-Атинском домостроительном комбинате, отец, Гавриил Гавриилович, — пенсионер) фигурировал некий дядя Федя — сторож сада с недвусмысленным прозвищем «Глухарь». Кроме того, вопреки утверждению задержанных, что они собирали яблоки с земли, плоды при осмотре оказались сорванными и не совсем созревшими.

Вот тогда-то Валентина Еремченко и предложила свои услуги в качестве помощника следователя.

Ее беседа с ребятами была весьма недолгой, но результативной. Уже через полчаса они поняли, что дальше запираться бесполезно, и сознались в краже. Когда с формальностями было покончено, самый младший из них, Сашка-Воробышек, спросил:

— А вы, Валентина Михайловна, следователь, да?

— Да, я следователь, — ответила она серьезно.

А строгий лейтенант милиции Дмитрий Дорофеевич Зверев улыбнулся, но тут же посуровел и приказал дружинникам:

— Возьмите этих паршивцев, посадите… в дежурную машину и немедля доставьте… домой! Матери, небось, с ума уже сходят…

Потом он долго курил, задумчиво шагая по комнате. А Валя сидела за столом и пыталась по выражению лица определить, о чем он размышляет.

«Может быть, он вспоминает, и перед взором его встают картины далекого детства? — думала девушка. — Да, оно, наверное, было тяжелым. Мы тоже не избалованы, но они, наши старшие братья, — дети особенно суровой эпохи.

Детство старших было оглушено солдатскими песнями и вдовьими причитаниями. Поэтому они рано задумывались над всем, что происходило вокруг, и, задумываясь, взрослели. Взрослели, чтобы стать к станку или сесть на трактор. И то, что называлось «улицей», теряло над ними власть. Потому что нет на земле власти сильнее, чем власть труда. И нет мудрее воспитателя, чем труд».

Потом Вале Еремченко неоднократно приходилось убеждаться в том, что улица сейчас — это все мы — граждане, труженики заводов и фабрик, школ и институтов, строек и учреждений. Улица в нашей власти, по крайней мере в течение семнадцати часов ежесуточного нерабочего времени. И если порой это могущество наше слабеет, то главным образом из-за того, что некоторые из нас с равнодушием взирают на постоянное, пагубное ничегонеделание детей.

Девушка вскоре убедилась в том, что во многих семьях бытует еще ошибочное и вредное представление об отдыхе подростков: «Мальчик устал за время учебы — пусть на каникулах погуляет в свое удовольствие…» А каково это удовольствие? Получает ли мальчик радость от такого «свободного» отдыха? Это интересует далеко не всех. И вот четырнадцатилетний Сашка С., «развлекаясь», обстреливает камнями плафоны уличных люстр. А три пятнадцатилетних «мушкетера» — Юрий Б., Николай В. и Владимир К. — делают с помощью ломика брешь в каменной ограде плодоконсервного комбината.

— Там собака, молодая такая, черная… Мы хотели покормить ее хлебом… — объясняют они цель этой «саперной» операции.

У Юрия в кармане брюк обнаруживается истрепанная колода игральных карт. «Мамины», — говорит он. А мама, медсестра городской больницы Мария Кирилловна, едва ли думает о том, чем занимается ее единственный сын. Ее совершенно не волнует вопрос, насколько полезен и содержателен отдых сына. Что ж, долг платежом красен: сын, прекрасно осведомленный о том, за какой оградой живет сторожевая собака, не знает, где и в качестве кого работают его родители. А ведь такое взаимное равнодушие отцов и детей друг к другу неотвратимо приводит их к той страшной отчужденности, в результате которой всегда папы и мамы в отчаянии хватаются за голову и причитают:

— Откуда, откуда в нем этот жестокий эгоизм?! Такой был милый, ласковый ребенок!

* * *

Колька Костылев приехал в Алма-Ату на правах гостя. Соседи сестры, накануне отправленной в больницу, приняли его как своего, вручили ему ключи от квартиры, посочувствовали, ласково спросили, не нуждается ли парнишка в чем-либо.

Парнишка не нуждался. Ни в людском внимании, ни тем более в ласке. Позже выяснилось, что в Перми он бросил больную мать, а в Алма-Ате, пока сестра была дома, жил у приятеля.

Кольку задержали дружинники в одном из комиссионных магазинов, куда он принес продавать ковер. Это была не первая вещь сестры, сплавленная таким способом. Районный прокурор Гайса Гарифулович Доспулов в санкции на арест Костылева отказал.

— Я и сам неплохо вижу, что состав преступления есть, — ответил он сердито представителю милиции. — Не вижу лишь смысла в применении крайних мер по всякому поводу… Что? Закон? Первый враг закона — это формализм! Да-да! Будьте уверены, пострадавшая не станет счастливее от того, что брат ее окажется за решеткой. Как это — «что делать»? Прописать! Трудоустроить! И воспитывать, черт возьми! Мальчишке нет и семнадцати, а вы его сразу под стражу…

Кольку прописали в квартире сестры. Кольку трудоустроили. По утрам, уходя на работу, он брал с собой завтрак, заботливо приготовленный для него сестрой. Разумеется, она простила ему все. В определенные дни Колька являлся в милицию и спрашивал:

— Ну, что нового?

Это несколько развлекало сотрудников райотдела. В общем, внешностью своей, бесхитростным взглядом живых задорных глаз Колька вызывал симпатию. Над ним даже по-свойски подшучивали. Только Захар Ишмухамедов, шеф практикантки Еремченко, нет-нет да и скажет, бывало: «Темнит чего-то паренек…» Но дело Костылева сдавать в архив не торопился. Однажды, когда кто-то напомнил ему об этом, Захар отрезал:

— Не к спеху. Подождем…

Ждать долго не пришлось. Костылева поймали с поличным в универмаге. Колька попросил там свитер, сделал вид, что примеряет его, а когда продавщицу отвлекли покупатели — «дал тягу».

— Ну, вот, что и требовалось доказать, — с горечью сказал Ишмухамедов. — Я же чувствовал: пареньку надо побывать на казенных харчах… Возьмите, Валя, дело на себя. По совести говоря, мне с этим неблагодарным юношей возиться не хочется…

Из квартиры сестры, где его прописали по просьбе районного прокурора, Колька переселился в КПЗ. На этот раз Доспулов в санкции не отказал, но, подписывая ордер, от упрека в адрес милиции не удержался.

— Пинкертоны… Чистюли, — проворчал он, протягивая бумагу курьеру. — Глупый мальчишка три месяца водит их за нос, а они даже не поинтересуются, как он воспользовался помощью и доверием…

На допросах Колька вел себя нагловато. Его ответы были густо сдобрены издевательски-вежливыми интонациями. Всякий раз, когда Еремченко делала попытку вызвать своего подследственного на откровенность, он неизменно уклонялся от сути разговора и начинал усиленно распространяться насчет морального облика торговых работников. Еремченко недоумевала. Она по простоте, вернее, по чистоте души своей не догадывалась, что Кольку, который мысленно считал себя уже законченным вором, взбесило то обстоятельство, что вести  е г о  «дело» поручили какой-то девчонке, нештатной сотруднице и  п р о д а в щ и ц е. Он-то думал, что роль свою сыграл оригинально и даже остроумно. Он-то был уверен, что, обманув милицию, заслужил большего внимания. А тут такое пренебрежение!

Однажды Ишмухамедов спросил девушку:

— Не кажется ли вам, что мы несколько затянули с делом Костылева?

— Нет, — ответила она, — не кажется. По-моему, он не рассказал и десятой доли того, что знает.

И поведала шефу свои сомнения.

— Ну что ж, — согласился Захар, внимательно выслушав ее. — Видимо, вы правы: с ним стоит еще поработать. Но вот вам мой совет…

На этот раз, очутившись в комнате следователя, Колька вдруг почувствовал какую-то ноющую боль под «ложечкой». Валя Еремченко, нарядная, веселая и оттого еще более привлекательная, заканчивала разговор по телефону.

— Да-да, через полчаса я освобожусь, — щебетала она совсем по-девчоночьи, — и мы продолжим нашу беседу с глазу на глаз… Пока!

Не переставая улыбаться, Еремченко прошлась по комнате, постояла у залитого солнцем окна, затем обернулась и, словно только сейчас заметив Кольку, посерьезнела.

— Садитесь, Костылев, — сказала она. — Думается мне, мы с вами встретились в последний раз. Так как протокол дознания вами уже подписан, в краже свитера вы признались, нам, собственно, разговаривать уже не о чем. Мне только хотелось уточнить одну маленькую деталь. А именно: из каких соображений вы, Костылев, оказавшись в камере предварительного заключения, поспешили обменять новые шерстяные брюки на ту рвань, в которой сейчас щеголяете?

Сердце у Кольки дрогнуло, но он, поборов страх, изобразил на своем лице подобие улыбки.

— Охота вам, гражданка следователь, говорить о пустяках, — сказал он и пожал плечами. — Давайте лучше поговорим о хорошеньких, продавщицах…

Но для Кольки наступил день неприятных неожиданностей. Вместо того, чтобы, как это бывало в подобных случаях, замкнуться и перейти на сугубо официальный тон, Еремченко рассмеялась. Она смеялась долго, так долго, что Колька почувствовал даже какое-то опасное для него неудобство и нетерпеливо заерзал на стуле.

— Ох, никто не умеет рассмешить так, как вы, Костылев, — сказала наконец Валя, делая вид, что вытирает слезы. — Вы пользовались бы у девушек успехом, если бы… — она сделала паузу и словно отрубила, — если бы не были жалким мальчишкой! Но, пусть будет по-вашему, поговорим о продавщицах…

И начала рассказывать о девушках, работающих в ЦУМе и «Колосе». Она до мельчайших деталей описывала их внешность (и при этом с улыбкой смотрела Кольке в глаза); вспоминала, кто из них и где учится, чем страстно увлекается, о чем мечтает, к чему стремится и сколько иждивенцев «тянет» на своих слабых, «не мужских плечах»; говорила о том, как больно бьют по их и без того не роскошному бюджету разные там не зависящие от продавца недостачи и как бывает обидно, когда какой-нибудь грязный воришка лишает их честно заработанной копейки…

С каждым словом ее Колька все сильнее и сильнее убеждался, что эта, как он раньше думал, «зеленая девчонка» давно уже «расколола» его. Она просто все это время выжидала. Неужели, чтобы дать ему возможность добровольно признаться во всем и тем самым облегчить свою участь? Ну, а ей-то это зачем? Ведь уличила бы — и авторитет заработала! Всякие там отличные оценки за практику, слава среди сокурсников…

Колька, подавленный и растерянный, поднял голову и снова встретился с ее взглядом. В этом взгляде не было торжества. В нем было сочувствие и еще, пожалуй, презрение. «Знает! Все знает! — мелькнула мысль. — И презирает… Мальчишкой назвала… Воришкой!»

— Прощайте, Костылев, — донеслось до него. — У вас будет достаточно времени для размышлений. Постарайтесь употребить его с пользой для себя. Если, конечно, найдете в себе мужество…

Сердце метнулось раз, другой, будто тесно ему стало за решеткой ребер. Колька медленно поднялся и побрел. Он почувствовал вдруг, что раздавлен. Его не избили, не изругали, а уничтожили. Уничтожили презрением к его трусости, признанием его человеческой неполноценности.

И Колька обернулся. Еремченко смотрела сурово, выжидающе.

— Чего же вы так… — он скривил губы. — Может, я хотел еще кое-что сказать… Признаться…

— Стоит ли? Того, в чем вы уже признались, для суда вполне достаточно, — равнодушно произнесла Еремченко. — А тут могут еще срок добавить… Подумайте, Костылев!

Колька помолчал секунду, потом решительно вернулся к столу.

— А может, я хочу получить сполна? — с горькой лихостью спросил он. — Чтобы рассчитаться? Насовсем?

…Прошел час после того, как увели Кольку, а Еремченко все никак не могла успокоиться. Возбужденно шагая по комнате, она вспоминала каждую подробность в признании Костылева и вслух анализировала его поведение. Ишмухамедов листал «дело» и поощряюще улыбался.

— Знаете, Захар, ведь он ничего не утаил! Все рассказал! Даже многое такое, о чем мы и не догадывались! Брюки из ЦУМа и «Колоса» он взял, но мог в этом не признаваться. Кроме предположений, у нас на этот счет ничего за душой не было. А брюки из салона мужской одежды? — Она начала загибать на руке пальцы. — А брюки со стола закройщица в ателье мод? А куртка из ларька на Никольском рынке? А брюки из универмага на Геологострое? Об этих кражах его мы даже знать не могли, потому что никто о них не заявлял… Нет, я верю, что парень исправится. Есть у него самолюбие!

Суд учел чистосердечное признание Костылева в совершенных кражах и приговорил его к трехлетнему заключению в исправительно-трудовой колонии. С той поры минуло полтора года. Недавно сестра Кольки встретила Валю на улице и, передав ей очередной привет, поделилась радостью: скоро брата освободят. Досрочно.

«За образцовое отношение к труду, примерное поведение и активное участие в культурной жизни колонии»

— Так сказал начальник. Николай школу там закончил. Возмужал, Я ему гостинцев принесла, а он: «Ты еще и передачи носишь!» — говорит. И так — всякий раз. Просто не верится — как изменился человек!

Весь второй райотдел милиции радовался этой вести.

— Вот, Валя, и первая ваша победа, — сказал Ишмухамедов, пожимая руку Еремченко. — Поздравляю!

— Это вам спасибо, Захар. Помните, вы сказали: «Процесс перевоспитания правонарушителя начинается в кабинете следователя»? Я запомнила!

— Ну, это не мои собственные слова… А то, что запомнили, — хорошо. И вот вам в награду поручение. По вашей части, так сказать. Связанное с подростками.

* * *

Первая встреча Захара Ишмухамедова с этим преступником состоялась в конце 1963 года. Она была одинаково неожиданной и неприятной. Долгие поиски одного из похищенных мотороллеров привели следователя на квартиру гражданки Ратушковой, которая в то время заведовала клубом Биокомбината. След оказался верным: мотороллер был здесь. Правда, он представлял собой груду железа, так как его тщательно, со знанием дела разобрали и сложили в угол до лучших времен. На вопрос, откуда появился мотороллер в ее квартире, гражданка Ратушкова дала исчерпывающий ответ:

— Да сынишка приволок! Сказал — товарищ попросил отремонтировать…

«Сынишка» — великовозрастный балбес — глупо улыбался.

Все запчасти Ишмухамедов привез в свой кабинет, затем вызвал пострадавшего. Бывший владелец мотороллера явился, посмотрел на бывшую машину и оскорбленно пожал плечами:

— К чему мне этот металлолом?

Чтобы замять дело, гражданка Ратушкова в присутствии следователя отдала потерпевшему триста рублей. Ишмухамедов не воспротивился этому: «сынишка» ее ушел от ответственности по суду ввиду своего несовершеннолетия — прокуратура дело прекратила, и оно было сдано в архив. И если такая компенсация убытка пострадавшему была по форме незаконной, то по сути своей она отвечала все же понятиям справедливости.

В общем же Валерий Михайлов произвел на Захара впечатление хотя и несовершеннолетнего, но вполне совершенного негодяя.

Потом не однажды в разговорах между собой следователи упоминали имя Михайлова. Для этого поводов было сколько угодно. То он имел какое-то косвенное отношение к ограблению, то находился поблизости от места, где происходила драка, то был замешан в пьяном дебоше. Но в делах следствия Михайлов не фигурировал: прямых улик против него не было. Чувствовалось, что дружки оберегают его.

Долгие раздумья и профессиональная интуиция подсказывали Ишмухамедову, что Михайлов держит в страхе своих дружков-приятелей. Что-то они знают такое, что накрепко прищемляет им языки. Но что? Нужен был случай, который помог бы разобраться в этом.

Такой случай представился. Это произошло 26 сентября 1964 года на вечере в 58-й школе. Один из старшеклассников, отличник и активист — назовем его условно Сашей Пономаревым, — вышел по чьему-то вызову во двор. Саша так и не успел увидеть того, кто его вызвал: предательский удар пришелся прямо в лицо, и юноша рухнул с переломленной челюстью.

По подозрению оперативники задержали некоего Мосина. Тот признался, что выходил вместе с пострадавшим, но заявил — Пономарева ударил Евгений Мартышев. Последний упорно отрицал свою вину. Вскоре Мартышева призвали в армию, и тогда Мосин сказал: «Пономарева ударил я».

— Ну чего ты тянешь? — говорили Ишмухамедову товарищи. — Преступник сознался. Дело яснее ясного… Привлекай!

Можно было привлекать. Мосин, повторив свои показания на суде, сел бы за решетку. Преступление считалось бы раскрытым, возмездие свершенным, а бандит… остался бы на свободе. Нет, нельзя допустить этого!

— Вот вам поручение, — сказал тогда Захар Вале. — У вас хорошая связь со школами города. Там уважают вас. Попробуйте узнать через знакомых учащихся 58-й школы, кто из посторонних «осчастливил» ее в тот вечер своим визитом.

Остаток дня Валя провела в бесплодных, как ей казалось, беседах с девчонками. Они в подробностях выкладывали «гостье из райкома комсомола» новости школьной жизни, давали характеристики (в подавляющем большинстве положительные) соклассникам и соклассницам, рассказывали смешные истории и анекдоты о любимых учителях, но как только речь заходила о деталях интересующего Валю вечера, разговор тут же расклеивался. Можно было подумать, что все эти девочки так увлеклись в тот вечер танцами, что не только не увидели посторонних, но даже не заметили, как чуть не убили их товарища! Правда, одна упомянула каких-то ребят с Биокомбината. Но что это может дать следствию? Ни имени, ни фамилии, ни… Стоп! Девочка сказала, что одного из них кто-то назвал «Ратуш-пашой». Ратуш-паша? Но может быть, это и не кличка вовсе, а просто случайно брошенное слово, обрывок фразы? Или что-нибудь вроде иронической реплики? Нет, уважаемая товарищ Еремченко, ничего-то нового вы Захару не скажете. А он так надеется на вас!

— Что? С Биокомбината? Ратуш-паша? — к великому изумлению Вали Захар вскочил из-за стола и резким движением пятерни взъерошил свой черный чуб. Так он выражал обычно радость. — Это же адрес и кличка Михайлова! Мамаша — Ратушкова, а сын — Ратуш-паша! Просто! Примитивно! А-а-а, дорогой «сынишка», теперь тебе не уйти от нас! Ну, молодчина Валентина, готовьтесь к встрече со светлейшим владыкой хулиганов! Папка с делом об избиении Пономарева в среднем отделении сейфа…

Валя была в восторге. Наконец-то ей поручили вести по-настоящему сложное дело. Теперь у нее есть хитрый и ловкий враг, прекрасно владеющий искусством маскировки. Ему не раз уже удавалось уйти от карающей руки правосудия, но теперь-то возмездие настигнет преступника. О, она, Валентина Еремченко, девушка из «Детского мира», как в шутку называют ее друзья, вырвет признание из уст этого, возомнившего себя неуловимым, «паши»!

Но радость оказалась преждевременной. Валя и Захар опоздали. Преступник накануне разоблачения совершил убийство. Его выследили, арестовали, а дознание поручили вести следователю городской прокуратуры по уголовным делам.

* * *

Однажды вечером — это было примерно через неделю после ареста Михайлова — мы вместе с Николаем Георгиевичем Веденяпиным провожали Валю до остановки автобуса. Из распахнутых настежь ярко освещенных окон доносился смех, музыка. «Куба, любовь моя!» — пел чей-то сильный девичий голос, и город, словно зачарованный песней и весной, становился все тише, тише… Улицы, казалось, блаженствовали, омываемые щедрыми волнами теплого воздуха. А Валя, молчаливая, задумчивая, то и дело вздрагивала, поеживаясь, будто от холода.

— Что, Валюша, боязно перед сессией? — спросил Николай Георгиевич, по-своему поняв состояние девушки. — Завтра экзамен?

— Завтра… — машинально ответила она. Потом, помолчав, заговорила быстро и сбивчиво, будто боясь, что ее не дослушают и не поймут до конца: — Экзамен уже был. Я вот шла все и думала, думала… Знаете, что сказал мне сегодня Захар? Он сказал, что Михайлов за время, которое минуло с того школьного вечера, совершил не одно, а три убийства! Три человеческих жизни! А я… я могла раньше взять на себя дело об избиении Пономарева. Могла, но не догадалась. И вот результат…

— Никто вам это в вину не поставит, — попробовал я возразить, видя, как тяжело девушка переживает случившееся. — Вы работаете на общественных началах и делаете все, что поручают. Юридически вы не ответственны за подобную непредусмотрительность. Вы не могли знать…

— Ах, причем здесь юридическая ответственность! — воскликнула она. — Я должна была знать! Должна!

— Вот она — смена наша! — сказал Николай Георгиевич Веденяпин, когда красно-зеленые огоньки увозящего Валю автобуса растаяли вдали. — Серьезный народ!

Я промолчал. Мне не хотелось почему-то разговаривать. Маленькая продавщица из большого столичного магазина игрушек, скромная и внешне ничем не примечательная, преподала нам урок гражданского мужества. Теперь, если во мне когда-нибудь возникнет желание не вмешиваться во что-либо ради собственного спокойствия или благополучия, я обязательно вспомню Валентину Еремченко и скажу себе: «Я должен!» И пусть эти слова станут девизом моей жизни. Девизом, призывающим к высокой моральной ответственности за все, что делаешь сам, за все, что делают другие.