ВЫСШАЯ МЕРА

ВЫСШАЯ МЕРА

«...Таким образом, виновность гражданина Клименко доказана показаниями свидетелей и его собственным признанием...»

В кабинет забежала вечно улыбающаяся Валя. Она работает у нас курьером уже год, но никак не может расстаться со своей привычкой постоянно улыбаться. Это, очевидно, очень грустно, когда человеку предлагают не улыбаться. Но, согласитесь, в нашем деле улыбка, к сожалению, не всегда уместна. Приходит человек и сообщает, что его родственник покончил жизнь самоубийством, а его встречают обворожительной улыбкой. Или приносит она повестку жене обвиняемого и вся светится той необъяснимой радостью, которая навещает нас только в семнадцатилетнем возрасте.

Вот и сейчас. Ворвалась без стука:

— Аркадий Владимирович, можете радоваться! Тут о вашем деле напечатано.

Бросила газету и убежала. Ищу где. На последней страничке сообщение оканчивается словами:

«Приговор приведен в исполнение».

Газета тихо опускается на стол. Приведен в исполнение... Радости у меня нет. Нет того знакомого ощущения удовлетворенности, которое обычно появляется после удачно расследованного дела.

Совсем недавно этот человек сидел передо мной вот на этом самом стуле, за этим столом. Я напрягал все свое умение, чтобы доказать его виновность, а он, естественно, старался убедить меня в противоположном. Противник он был опытный и упрямый, но в нашем поединке победил я. Победил, а вот радости нет.

Мне даже трудно объяснить, в чем дело. Ни я, ни суд не допустили ошибки. Человек, которого больше нет, совершил столько преступлений, что заслуживает самой тяжкой кары. Так почему же я, снова и снова возвращаясь к каждому допросу, оцениваю каждое доказательство, анализирую каждое свое действие? Почему это все мне в голову лезет? И надо было этой хохотушке так некстати подсунуть мне газету! Не могу продолжать работу. Пойду пройдусь. Тем более, что до обеденного перерыва осталось совсем немного.

На улице жара, хотя уже сентябрь. Липкий пот начинает образовывать на спине неприятные ручейки. Куда спрятаться? Может, в парк? Стараюсь найти защиту в тени спокойных великанов, уверенно раскинувших свои зеленые руки. Солнце здесь жжет не так, зато пыль прямо-таки доводит до бешенства. Она мелкой сетью повисла в воздухе, пробралась за воротник, трещит на зубах. Нагретый воздух словно задремал под солнцем. Никакого движения. И от этого становится еще жарче.

Впрочем, в тот день было, пожалуй, горячее. В тот день аккуратный Николай впервые поцарапал синий бок оперативной машины. На повороте не сбавил скорости, а когда тормознул, машину занесло в сторону. Она слегка качнулась и, словно легонько оттолкнувшись от забора, жадно набросилась на очередной километр.

Тогда этого никто не заметил. Не до того было. Редкое и страшное преступление совершили в нашем районе. Сожгли женщину. Живьем. И не ночью, не тайком, а в открытом поле, днем, почти на глазах у людей. Вопросы возникали, казалось, только для того, чтобы уступить место новым. За что? Почему именно сожгли? Как хватило жестокости на такое дело? И, конечно же, кто? Кто?

Среди нас новичков не было. И я, и Николай Лыгачев, старший «опер» уголовного розыска, и Виктор — все мы отлично понимали, что заранее искать ответы на эти вопросы нельзя, что только после осмотра следов преступления и опроса свидетелей мы сможем наметить первые версии, набросать наметки будущих планов. А пока надо разговаривать о чем-нибудь постороннем, чтоб приехать на место происшествия без заранее сложившегося мнения.

И тем не менее мы молчали. Просто не хватало силы воли заставить себя открыть рот и выдавить какое-либо слово, не связанное с делом.

Нырнув в небольшой овражек, машина ворвалась в аллею тополей, которая прямой стрелой вытянулась в направлении села. Николай нажал на акселератор до предела. Стрелка спидометра качнулась вправо, и деревья сомкнулись еще плотней. Вот уже показались первые дома. У крайнего столпились люди, ждут нас. От толпы отделился участковый уполномоченный Таран и пошел нам навстречу. Обычно такой степенный и неторопливый, он заметно волнуется.

Машина останавливается. Я открываю дверцу и сразу успокаиваюсь. Сомнения, вопросы, догадки — все это осталось там, на дороге. Иначе нельзя. Начинается расследование...

Глаза внимательно ощупывают каждый бугорок, каждую кочку, любой предмет, лежащий вблизи места преступления. Многочисленные следы людей, побывавших ранее нас. Как найти среди них тот, нужный? Медленными кругами, которые становятся все меньше и меньше, приближаемся к месту, где лежит труп обгоревшей женщины, прибросанный землей: попытка сбить огонь. Но помощь пришла поздно. Волосы, платье, кожа — все обгорело. Ноги подобраны, а обгоревшие черные руки вытянуты вперед, словно пытаются защитить лицо от жаркого пламени. Впрочем, одна из женщин оценила это по-своему:

— Смотри-ка, всю жизнь милостыню просила и теперь, сердешная, руки протягивает, подаяния просит.

— Так вы знаете, кто эта женщина?

— А кто ж ее не знает? Это Марийка-пьянычка.

— Мария. А фамилия?

— Не знаю. Да ее по фамилии никто и не знал. Марийка-пьянычка, и все. Наверно, не было у нее фамилии.

И все-таки нашлись в селе люди, которые вспомнили фамилию Марийки, а заодно и историю ее неудавшейся жизни.

Не было такой девушки в селе, которая б прошла мимо Игната Бела?я, не потупив глаза и не зардевшись ярким румянцем. А он шел, высокий, немного грузноватый, шел и добродушно посмеивался, не замечая, как загораются жаркие костры на щеках сельских девчат. А если какая-нибудь, самая бойкая, приглашала в кино или в клуб на танцы, степенно благодарил и обещал пойти в следующий раз.

Все стало понятно, когда он к досаде многих матерей, включая и его мать, привез в дом невесту из соседней Хотяновки — маленькую, задумчивую Марийку, тихую и незаметную. И хотя все считали, что она не пара Игнату, жили они счастливо и дружно. Игнат успевал и в школу сходить, где он преподавал в старших классах, и по дому все сделать. А вечером выходил в сад, брал свою молодую жену на руки и носил.

Марийка светилась какой-то елейной радостью, осторожно прижимаясь к могучей широкой груди и все еще не веря в свое счастье. Она никак не могла понять, почему Игнат полюбил ее, а не кого-нибудь из тех девчат-красавиц, первых певуний, которые есть в каждом селе. Сама же, будучи по характеру застенчивой и слабовольной, считала любовь Игната большим и незаслуженным счастьем. Поэтому боготворила его как могла.

«Игнат сказал», «Игнат сделает», «Как Игнат скажет», «Посоветуюсь с Игнатом», — отвечала она на любое предложение, на любой вопрос, заранее считая решение Игната наиболее правильным.

И когда Игнат пришел и сказал, что вещи собирать не надо, что они никуда не поедут из села и не такие уж немцы страшные, как о них рассказывают, она не возражала. Если говорить правду, она даже обрадовалась, что не придется расставаться с большим уютным домом, с хозяйством и десятками тех мелких предметов, которые незаметны в обыденной жизни и с которыми тем не менее жалко расставаться. Если бы знала Мария, какое горе ожидает ее...

Как только в село вошли немцы, два мотоциклиста подкатили к дому Белая. Напрасно Игнат притворялся простаком, утверждая, что он беспартийный, простой колхозник. Видно, кто-то уже успел донести. Немцы увели Игната. А через несколько дней, так ничего и не добившись от него, повесили на площади, прицепив на грудь табличку «Партизан».

Марийка на площадь не ходила. Не пустили соседи. Ее отвели к бабке Горпине, так она и сидела там. День, другой, третий. Не плакала. Смотрела в одну точку в угол на большой кованый сундук и молчала. Горе обрушилось неожиданно, лишив возможности рассуждать. Марийка никак не могла поверить, что большого добродушного Игната больше нет. Нет ее Игната, ласкового, все знающего, все умеющего, для которого не было никаких трудностей. И все-таки Игната не стало. А вместе с ним рухнуло привычное представление о мире. Мира, в котором она жила до сих пор, больше не было, потому что он, собственно, весь вмещался в великане-блондине с руками крестьянина и умными глазами учителя.

— С ума, никак, сошла девка, — решила бабка Горпина. — А если еще не сошла, то непременно сойдет.

И нашла бабка лекарство, которое, по ее мнению, могло спасти от горя.

— Выпей рюмочку, Мария, может, легче станет.

— Спасибо, не хочу. Да и не пила я никогда раньше. Не могу.

— А ты выпей. За упокой души выпей. Так надо. Чтобы ему в земле легче лежалось.

Выпила Марийка рюмочку самогона, скривилась и заплакала, забилась в истерике. Горе стало каким-то не таким большим. Слабость разлилась по телу и тепло. Выпила еще рюмочку, и еще спокойнее стало. Все такое безразличное нет ни счастья, ни горя, только слабость и тепло, да еще лампа кружится. И чего она кружится, не поймешь. Даже смешно. Нет чтобы на столе стоять, она все по хате кружится.

Так и пошло. Первое время бабка Горпина уговаривала, от горя лечила. А потом втянулась, сама просить стала. Дальше — больше. Другие встречали горе грудью. Боролись, ненавидели, мстили. А она не вынесла его тяжести, надломилась, не смогла распрямиться. И кружила по хате лампа, и в такт ей притоптывала неуверенной ногой пьяненькая Марийка.

Вот уже и война прошла.

— Мария, хватит водку пить, пора делом заниматься, в хозяйстве каждые руки нужны, — говорили ей.

— А для кого мне работать, для кого стараться? Да и зачем? Заходите лучше в гости, выпьем, поговорим.

День-два поработает, а потом пьет неделями, в поле не видно. Сначала жалели. Потом стали презирать. И все равно кто-нибудь сжалится, поднесет шкалик. А ей больше и не нужно. Постепенно перестали называть по фамилии, а все Марийка да Марийка. Так и пошло — Марийка-пьянычка.

Если эта история в какой-то мере давала объяснение моральному падению Марии Белай, то большой ясности в дело она не внесла. Скорее наоборот. Такой человек, как Мария, никому зла причинить не мог, никому не мешал, и тем более непонятной становилась жестокость, с которой расправились с ней.

Осмотр места происшествия ничего особенного не дал. К месту, где горела Белай, сбежалось много людей, они затоптали почти все следы. Удалось найти только свежий окурок, да еще недалеко на дороге был виден четкий отпечаток велосипедного колеса. Мы посоветовались, что с ним делать. Решили на всякий случай закрепить. Сделали гипсовый отпечаток, сфотографировали. А дальше?

Но когда мы пришли в кабинет председателя сельсовета, выяснилось, что дальше есть что делать.

Пока я и Николай осматривали место происшествия и составляли протокол, Виктор и Таран установили, кто первый заметил, как горит Марийка. Тут же, возле здания, на скамеечке сидела девушка, которая первая видела, как все началось.

Было около двенадцати часов дня. Солнце стояло высоко в зените и немилосердно жгло. Катя Пилипенко вместе с другими женщинами работала на огородах. Она как раз ожидала свою подругу, поэтому часто посматривала на дорогу. На дороге появился велосипедист. Может, почтальон почту везет? Нет, вроде не почтальон. Самого хорошо видно, а кто — узнать нельзя. Велосипедист остановился, положил велосипед, а сам над чем-то наклонился. Потом сел на велосипед и быстро поехал в село. Не успел он отъехать и десяти метров, как над тем местом, где он остановился, взвилось пламя.

— Ой, лыхо! Девчата, хлеб горит! — крикнула Катя подругам. Все бросили работу и побежали к огню. Вскоре они увидели, что горит женщина. Охваченная огнем, она пыталась приподняться, но тут факелом вспыхнули волосы, и она рухнула на землю. Когда к ней подбежали, она уже была мертва. Это была Мария Белай.

Итак, был неизвестный велосипедист, был след, оставленный его велосипедом, и окурок, по всей вероятности, оставленный тоже им. Для начала этого было достаточно. Оставалось отыскать велосипедиста. Каждый из нас поделился своими соображениями. Предложения, одобренные всеми, включались в план действий. Постепенно белый листок бумаги покрылся рядами однообразных полосок, которые отличались порядковыми номерами.

В селе около 500 велосипедистов. Не проверять же всех подряд! Надо искать человека, которому Белай причинила или могла причинить какую-нибудь неприятность. Одновременно мы пытались собрать сведения о преступнике.

Решили обойти все дома, которые находились вблизи места убийства. В двух крайних, расположенных на самой околице, никого из взрослых не было, все ушли на работу. В третьем мы застали дома Оксану Хораль. Николай стал расспрашивать ее, кто проезжал мимо дома в двенадцать часов дня, то есть тогда, когда совершилось преступление. Оксана совершенно спокойно заявила, что примерно в это время мимо нее проехал Иван Хоменко. Ехал он на велосипеде с поля в село.

Показания Оксаны были настолько важны, что сразу даже не верилось. Но Оксана твердо стояла на своем. Нет, она не ошиблась: мимо проехал дядько Иван.

Когда мы вернулись в сельсовет, нас уже ожидал Виктор.

— Ребята, могу вам доложить. У Марийки был только один враг, который имел основания ей мстить. В свое время она сожгла ему сарай. Напилась пьяная и с папиросой легла на сено. Тогда сгорели корова, свинья и поросенок. Теперь он ответил ей тем же. Его зовут...

— Спокойно, Витя. Не надо паники, только не падай. Его зовут Иван Хоменко. Да?

— Так вы уже знаете? А я думал вас удивить. Но все-таки, доложу вам, фигура колоритная. Бывший полицейский и староста, осужденный за измену Родине, позже амнистированный и снова осужденный, уже за кражу колхозного леса. Ну, что вы скажете?

— Не плохо. Но ты не расстраивайся. Тебе еще представится возможность поразить наше общество, — едко заметил Николай Лыгачев. — А пока, скажу вам честно, ребята, не нравится мне такое совпадение. Матерый волк, дважды судимый, днем, на глазах у односельчан лихо подъезжает на велосипеде к жертве и сжигает ее, как в хорошем гангстерском фильме, а потом садится на велосипед и самым аккуратным образом оставляет следы для гражданина следователя. Однако этого ему мало. Чтоб мы не ошиблись, он продолжает раскатывать на глазах у изумленных односельчан. Согласитесь, не похоже, чтоб так действовал опытный преступник.

Что ж, Николай был прав. Уж слишком неосторожно действовал убийца. А Иван Хоменко, судя по тем данным, которые добыл Виктор, никак не мог считаться новичком в этом деле.

— Добавьте ко всему, — Лыгачев минуту интригующе помолчал, — что с этой самой женщиной он мог уже сто раз расправиться вечером, ночью, когда и где угодно. Ведь она частенько валялась пьяная где-нибудь в канаве.

Николай говорил вполне логично. Но, с другой стороны, были точные показания Оксаны Хораль. Сомнения решили просто. Слепок следа велосипедной покрышки с места происшествия и велосипед, который Виктор изъял у Хоменко, отправили на экспертизу. Пока решался вопрос, за Хоменко установили постоянное наблюдение. Ответ пришел быстрый и категоричный: след на месте убийства Белай оставлен не велосипедом, представленным для исследования, а каким-то другим.

Заключение экспертизы было для нас неожиданным. Чего греха таить, мы уже считали это дело раскрытым. И вдруг оказывается, что ничего подобного. Выходит, Оксана ошиблась? Беседуем с ней вторично. Но она продолжает стоять на своем:

— Что хотите, делайте, а то был Иван Хоменко. А если вам мои показания не подходят, то не вызывайте меня больше. У меня и по хозяйству дел достаточно.

Положение складывалось довольно запутанное. С одной стороны, показания свидетеля, которому не было основания не верить, подтверждали виновность Хоменко. С другой стороны, заключение эксперта, построенное на объективных научных данных, утверждало противоположное. Вот и попробуй выбрать, кому отдать предпочтение. Арестовывать Хоменко или нет? Если не виноват человек, то нельзя. А если виноват?

Утром следующего дня ко мне в кабинет зашел Петро Хворостец:

— Извините меня, товарищ следователь, что я вас беспокою.

— Пожалуйста, пожалуйста. Что у вас?

— Так что когда велосипед можно будет забрать?

— Какой велосипед?

— Да тот, что у меня Иван взял. Пришел и просит: дай, говорит, Петро, велосипед, на ферму съездить надо. А то у меня, говорит, камера спустила. Я дал. Он день не везет, другой. Я встретил жену его, спрашиваю: где велосипед? Она отвечает: нету, милиция забрала.

— А когда Хоменко просил у вас велосипед?

— Так что числа не скажу, знаю только, что на второй день, как Марийку спалили.

Что ж, ход был не плохой. А в том, что это был ход, у меня не оставалось сомнений. Велосипеды в селах не регистрируют. Сказал, что его велосипед, значит, его. Поди проверь. Но Виктор тоже хорош, не мог проверить хозяйство как следует, схватил, что под руки подсунули, и обрадовался. Но ругаться некогда. Я вызвал автомобиль, позвонил Виктору, и мы срочно выехали в село. Скорее к Хоменко. Только бы не успел спрятать настоящий, тот, который, без сомнения, оставил свои следы в поле. Нам повезло. Велосипед нашли в сене на чердаке сарая. И нашел его тот же Гусев.

Теперь экспертиза подтвердила показания Хораль. А немного позже пришел ответ из судебно-медицинской экспертизы. Группа крови Хоменко совпадала с группой крови человека, курившего окурок, найденный возле трупа Белай. Дело в том, что крови на окурке не было, но была слюна. Судебные медики давно уже научились определять групповую принадлежность крови человека по его слюне. Круг замкнулся. В тот же день Хоменко был арестован.

Вот тогда и началась основная борьба за каждое слово, за каждую страницу показаний. Нет, Хоменко не хотел признавать себя побежденным. Он использовал малейшую возможность, неточность и, чего греха таить, малейшую оплошность следствия. Но с каждым днем ему становилось все труднее опровергать факты, собранные нашей группой. И вот настал день...

— Скажите, Хоменко, в день убийства Белай вы встретили в поле возле села женщину из села Гоголево?

— Да, встречал. Мы с ней шли в село.

— Но эта женщина утверждает, что показывала вам на лежавшую у дороги Марию и предлагала оказать ей помощь.

— Что ж, было и такое.

— Вы ответили, что это известная пьяница, и ничего с ней не станется, не сдохнет.

— Не согласен. Я сказал, что она известная пьяница и это не в первый раз с ней случается, так что ничего с ней не произойдет. Такое говорил.

— Значит, придя в село, вы уже знали, что в поле лежит пьяная, без сознания, Мария?

— Выходит, знал.

— Давайте уточним. Выходит, знал или все-таки действительно знал?

— Ну, знал.

— Как же получилось, что спустя два часа вы снова оказались возле Белай?

— Я решил отвезти сетку на пасеку. Отвез сетку, закурил с пасечником и поехал в село. На обратном пути, проезжая мимо Белай, остановился.

— И что сделали?

— Положил велосипед, подошел к ней, тронул ее. Она была пьяная. Выругался и поехал в село.

— А зачем вы подходили к ней?

— Хотел посмотреть, нужна ли помощь.

— Нескладно получается. Утром вам предлагали помочь Белай, вы отказались, не видя в этом необходимости. А через два часа у вас так изменилось мнение, что решили проверить. Почему?

— Изменил — и все. Что я, не имею права менять свое мнение? У нас же свобода совести. Правильно я говорю, гражданин следователь?

— Зря иронизируете. Свое мнение можете менять как хотите. Это ваше право. Вы даже можете не отвечать на вопросы.

— Ну зачем же? Мне нравится с вами разговаривать. Спрашивайте, я буду отвечать.

В голосе Хоменко была нескрываемая издевка. Но я, сохраняя спокойствие, продолжал допрос, как будто не замечая его вызывающего тона.

— Около двенадцати часов по дороге, возле которой лежала Белай, никто, кроме вас, не проезжал.

— Раз вы говорите, значит, не проезжал.

— Перестаньте паясничать! Это я вам говорю. Что же касается того, проезжал ли кто или нет; так это установлено материалами дела, с которыми вы познакомитесь.

— Если установлено, то зачем вы меня спрашиваете?

— Потому что после того, как вы отъехали от Белай, она загорелась. Результат вам известен. Сам собою напрашивается вывод, что подожгли вы и, следовательно, виновник ее смерти вы.

— Я не поджигал ее.

— А как же она могла загореться?

— Случайно.

— Но, кроме вас, возле нее никого не было. О какой случайности вы говорите?

— Сейчас поясню. Когда я наклонился над Марийкой, то выругался и окурок выпал у меня изо рта. Тогда я не придал этому значения. Теперь думаю, что она могла повернуться набок и загореться от окурка.

— Но свидетели утверждают, что вы успели отъехать всего десять метров, как она вспыхнула огнем. От папиросы так сразу не загорится никакая материя.

— Не знаю. Я пояснил, как мог. Ваше дело верить мне или нет.

— Ваша жена, соседи на допросе показали, что вы раньше никогда не курили. Почему вы попросили закурить у пасечника?

— Жена! Жена! Много она понимает, дура старая. Поменьше бы болтала. А закурил просто так, захотелось.

— Скажите, почему вы повезли на пасеку сетку?

— Она не нужна была.

— Но ведь вы ее взяли у пасечника всего за несколько дней до убийства. Просили вы ее на месяц. Почему же она вдруг оказалась ненужной?

— Передумал.

— Неубедительно.

— Ваше дело.

— Да, это мое дело. И я вам могу сказать, как все произошло. Женщина показала вам Белай. Вы поехали домой, взяли порох и спички. Потом поехали на пасеку и отдали сетку. Вы уже тогда готовили объяснение, на всякий случай. Чтобы иметь какой-то вариант, вы закурили, обложили Марию порохом и подожгли. Чтобы запутать следствие, вы подсунули нашему работнику велосипед Петра Хворостца. Ну что же, ход сам по себе хитрый. Но это была ваша первая ошибка. Как только выяснилось, что вы специально подменили велосипед, стало понятно, что вы виноваты. Иначе для чего весь этот маскарад? Есть у вас ко мне вопросы?

— Есть, — прохрипел Хоменко. — Скажи мне, скажи, если ты все знаешь, за что же я ее сжег? Ведь не за сарай же? Такое объяснение, по вашим же словам, суд не примет. Так ведь, гражданин следователь? А без мотива дело в суд направлять нельзя.

— Да, но вы не учли одно обстоятельство. Вчера мне прислали копию приговора военного трибунала, осудившего вас на двадцать пять лет. Вы обвинялись в измене Родине, в том, что выдавали фашистам коммунистов и партизан. В частности, это вы выдали Игната Белая, не так ли, господин староста?

— Я за это отсидел десять лет.

— И решили, что ваши дела забыли? Что уже нет ни одного человека, который бы напомнил вам о вашем чудовищном прошлом? А получилось, что такие люди остались. Осталась Марийка. Та самая Марийка, которой вы каждый день подносили стакан самогона, потому что боялись, а вдруг она отрезвеет и спросит вас — вы знаете, о чем. Вы встречали ее по нескольку раз в день и каждый раз беспокоились. Нет-нет, в вас говорила не совесть, а скорее страх. Вы боялись, что она расскажет всем, кто предал ее мужа. Вот нервы у вас и сдали. Вы решили разделаться с этим живым доказательством, если так можно выразиться, а заодно и отомстить за свой страх. Устраивает вас такое объяснение?

— Нет, не устраивает.

Хоменко вскочил со стула. Губы нервно тряслись и стали белыми от злости.

— Бей, бей, чего стоишь? Добивай меня, гад! Ненавижу вас! Чистенькие, культурные. Мы с такими, как ты, не панькались.

Опомнившись, замолчал, сожалея, что не сдержался и сказал больше, чем хотел. Он опустился на стул. Плечи поникли. Итак, Хоменко потерпел поражение. Продолжать допрос не имело смысла. Я вызвал конвой и попросил увести его в камеру.

Но на другой день все началось сначала. Он требовал очной ставки, дополнительной экспертизы. Просил затребовать многочисленные справки, которые не имели никакого отношения к делу. Выполнение каждого нового требования только подтверждало его виновность. Понимая всю бесцельность сопротивления, Хоменко дерзил, но упорно не желал признать себя виновным в умышленном убийстве, упрямо отстаивая неубедительную версию неосторожного поджога.

...Его нет. Приговор приведен в исполнение. Суд согласился с моими выводами, заключениями судебных экспертов, показаниями свидетелей. Почему же это справедливое решение не радует меня? Я снова и снова возвращаюсь к прошедшим допросам, пристально проверяю все доказательства. Ведь мне не жаль Хоменко. Он получил свое.

Крупная капля дождя, ударившись, расплескалась по лбу и стекает к моему глазу. Только теперь я замечаю, что дождь идет давно. Мелкие дружные капли разрисовывают землю маленькими точечками, словно вяжут свои узоры. Эти первые капли — предвестницы большого дождя, но и они очищают воздух от пыли. Дышится легко. Прохладный воздух приятно обволакивает уставшее от жары тело, Я становлюсь под густое дерево. Вокруг все настойчивее деловито стучит труженик-дождь. Он торопится напоить землю, растения, смыть с земли грязь. Я радуюсь этому очищающему дождю. Я шепчу ему: лей, лей.

Пусть земля будет чистой.