Глава одиннадцатая ТОРГОВЛЯ

Глава одиннадцатая

ТОРГОВЛЯ

Товары, лавки, магазины. — Купцы и приказчики. — Рынки. — Булочные и кондитерские

Товары, лавки, магазины

В 1945 или в 1946 году я впервые оказался в Елисеевском магазине на улице Горького. Он произвёл на меня огромное впечатление. Его зеркала, колонны, люстры открыли для меня какой-то другой мир, в котором я никогда не был и о существовании которого не подозревал. После наших тесных жилищ и убогой обстановки его блеск вызывал особое восхищение. «Раньше здесь можно было зимой купить свежую клубнику», — говорили старики, подразумевая под «раньше» — «до революции», и от этих слов на губах ощущалась ароматная нежность ягод и хотелось в тот далёкий, уютный мир, в котором жили наши замечательные и добрые бабушки и дедушки. Они, правда, уже не помнили, когда в газетах появилось объявление: «Торговое товарищество „Братья Елисеевы“ сим доводит до сведения почтеннейшей публики, что 23 сего января им открыто колониальное отделение. Москва, Тверская, собственный дом», — ведь было это в 1901 году, когда они сами были детьми.

Шикарные магазины с большими зеркальными окнами появились в Москве только в 1899 году, а ранее открылись просто хорошие магазины известных в России фирм. На углу Воздвиженки и Борисоглебского переулка существовал, например, магазин одежды фирмы «ОТТО», в котором можно было купить драповое пальто или халат, костюм пиджачный, жакетный или сюртучную пару, цветную рубашку «фантазия» с чёрным шнурком вместо галстука и множество других вещей. На углу Софийки (Пушечной) и Рождественки, где в наше время была пельменная, находился весьма приличный магазин торгового дома «Братья А. и Я. Альшванг», на углу Газетного переулка и Большой Дмитровки — магазин одежды «Бон Марше», а в здании, в котором в наше время находился «Мосторг», или ЦУМ, — огромный «Мюр и Мерилиз», где приказчики, то есть продавцы, не ходили, а выступали, не говорили, а вещали, и к ним не всякий решался обращаться.

Если бы мы зашли в магазин Гулаева на Тверской, что рядом с глазной больницей, то оказались бы в светлом продолговатом помещении, пол которого был застелен ковровыми дорожками, а с потолка свисали лампы. Позади прилавков, за которыми стояли приказчики, вдоль стен, до самого потолка, шли полки с отрезами разной материи: сукна, шевиота и пр. Её отмеривали покупателям с помощью деревянной линейки, только не в метр длиной, как в наше время, а в аршин, то есть 71 сантиметр. Обманщики укорачивали эти линейки, и тогда их «аршин» (так все называли эту линейку) был равен 70, 69 сантиметрам и менее. Не зря стали говорить «каждый на свой аршин меряет».

Наверху, под потолком, мы могли бы прочитать выведенную большими буквами надпись: «Продажа без запроса prix fixe[60]». Это означало то, что в данном магазине не принято было торговаться. В 1890-е годы это выражение входило в обиход. В углу, под потолком, мы бы заметили икону. По торговому залу магазина разгуливали покупатели, а вернее, покупательницы, державшие в руках белые пакеты и коробки с надписью «И. Гулаев».

Особенно большим разнообразием товаров в Москве отличались галантерея и парфюмерия. Каких только перчаток не предлагали магазины: визитные (лайковые и шведские тонкие), для моциону (юфтовые, лайковые, оленьи строковые), столовые нитяные белые, бальные, променадные и даже кучерские! А какое разнообразие представляли собой некоторые изделия из железа! Торговля предлагала даже специальные ножи для кулича и пасхи, а щипцы не только для сахара, но и для завивки и гофрирования волос. Предлагались также прессы для пюре и для лимона, гильотинки для сигар, машинки для открывания сардин и для пережёвывания пищи. Последнее изделие предназначалось тем, кому нечем было жевать, ведь зубное протезирование тогда было развито слабо. Потом появились фонографы. Стоили они 75 рублей. Валики с записями были трёх сортов: 1-й сорт стоил 2 рубля, 2-й сорт — 1 рубль 50 копеек, 3-й сорт — 1 рубль 25 копеек На них были записаны романсы, куплеты, марши, танцы.

Встречались в Москве улицы и переулки, облюбованные торговцами определённых видов товаров. На Сретенке, например, торговали мебелью, а в Леонтьевском переулке (между Тверской и Большой Никитской улицами) торговлю вели шесть антикварных магазинов. На Кузнецком Мосту, в доме 20, существовал большой книжный магазин В. Г. Готье. Книгами торговали там и при советской власти. Магазин на Никольской (улице 25-летия Октября), принадлежавший Жану Габю и продававший часы даже в наше время, торговал в конце XIX века также так называемыми «музыкальными ящиками». Фабриканты Серебряковы торговали своим мылом на Ильинке.

В Москве постоянно возникали и регистрировались какие-то новые заведения и предприятия, и администрация только успевала выдавать разрешения на их открытие. То открывалась мастерская серебряных изделий, то склад, то контора по рекомендации прислуги. Выдавались также разрешения на открытие заведений для производства клеёнки, мыловарения, на установку автоматов для продажи одеколона фабрики Лузе, на открытие ткацко-перчаточной и кружевной, ситценабивной фабрик на фотографирование Москвы и её окрестностей, на открытие бюро похоронных процессий, фабрики для выделки непромокаемых тканей и брезентов, кирпичного завода, заведения для выделки бус, игорного заведения и пр. и пр. Ничего удивительного в этом не было. После отмены крепостного права в России освободились миллионы рук и они искали работы. Шло накопление первичного капитала и рост капитализма. Возникало всё это, к сожалению, нередко на пустом месте, без опыта, традиций и хорошего оборудования. Отсюда и результат. В отличие от купцов середины XIX века, которые не стремились обогащаться за счёт финансовых афёр, в конце века открылись банки, кредитные и торговые учреждения, страховые и другие подобные им общества. Обман и нарушение «честного купеческого слова» перестали быть редкостью. Это и не удивительно. Массовость создаёт азарт, а азарт толкает людей к вседозволенности, не зря же один умный человек сказал, что, когда человек действует, у него нет времени на осмысление содеянного.

Знакомясь с рекламой, мы волей-неволей узнаём слабые места изделий настоящего и прошлого, ведь реклама из-за своей болтливости выдаёт все недостатки производства, и если в начале XX века она кричала о том, что в таком-то магазине вам предлагаются кальсоны из особо прочного материала, а также большой выбор прочных носков, знайте: кальсоны и носки 100 лет тому назад рвались так же легко, как и сегодня.

Вы, конечно, могли купить нужную вещь не в магазине, а по объявлению в газете. В середине 80-х годов XIX века, например, по объявлению можно было приобрести трюмо с фацетом[61] в красном дереве, часы с музыкой, играющие пять песен, глухие мужские часы, зеркало в форме лиры, кацавейку на беличьем меху, благовонный порошок, курительный сургуч с приятным запахом при нагревании, благовонный спирт для зубов, химическое мыло, употребляемое при испанском дворе под красным и зелёным вензелем, а для маскарадов — маску-домино, капуцин (капюшон) и воротник Вы могли приобрести также бриллиантовый эсклаваж[62] из 627 камней, перстень с солитером в 2,5 карата и 20 камнями, флигель в шесть октав и енотовую, крытую серым сукном, шинель, прямо из Кяхты, а также три цыбика[63] чая. По объявлению в газете в то время можно было купить копию карт знаменитой предсказательницы, девицы Ленорман, предсказавшей Наполеону его величие и падение.

Если же вам нужно было приобрести непременно что-нибудь новенькое, например парфюмерию, то это можно было сделать только в магазине: глицериновое мыло на берёзовом соке для нежности лица за 50 копеек, духи «Персидская сирень», «Люби меня», «Испанская кожа». Ну а если дама хотела кого-нибудь совсем добить своим видом, то ей предлагалось новое косметическое изобретение «Крем Венеры». Этот крем, как утверждала реклама, заменял румяна и белила (причём одновременно!) и вызывал на лице румянец, не смывавшийся и не исчезавший от пота! Способ применения был прост. Надо было натереть (именно натереть, а не намазать) кремом лицо, подождать две-три минуты, а затем смыть водой комнатной температуры с мылом. После этого «на лице появляется превосходный румянец, который держится в продолжение многих часов. Это действо, — как утверждала реклама, — и составляет новость». Жаль, что ни в рекламе, ни на упаковке крема не был указан состав этого чудодейственного средства, возможно, в него входило что-нибудь такое, чем сегодня удаляют ржавчину. Для укладки волос пользовались фиксатуаром, как в наше время бриолином.

С ростом эмансипации женщин рос и ассортимент товаров, для них предназначенных. В 1890-х годах, в частности, наряду с мужскими папиросами «Голова тигра», «Голубка» и «Султанским» табаком появились папиросы для дам: «Фру-фру» и «Мерси».

Большое разнообразие товаров имелось не только в промтоварных, но и в продовольственных магазинах. Из чаёв: лянсины, цветочные, зелёные, а также «фамильный», «сапсинский», из сахаров: «рафинад», «мелис», из кофе: «Мокко», «Аравийский», «Мартиник», «Куба», «Порто-Рико», «Ява» и пр. В 1904 году появилась молочная мука «Нестле» «для грудных детей и старцев». В магазине Михаила Малиновкина в Охотном Ряду можно было купить настоящую ревельскую кильку, салакушку, копчёных сигов, сельдей королевских, ливанские ядра приятного вкуса, сыр лимбургский, зелёный, швейцарский пармезан, голландские коврижки, гамбургское, а также содовое мыло, не имеющее запаха. Перечисление всех наименований спиртных напитков, имевшихся в продаже, заняло бы слишком много места, а поэтому ограничусь лишь некоторыми из них. Из столовых красных выберем «Пражский медок», «Церковное», «Бенекарло», из белых: «Вейн-де-Грав», «Сантуринское», «Кипрское старое», «Мушкатель» и «Бишоф». Из французских креплёных красных: «Сен-Жюльен», «Марго», «Шато-Лафит» (старый, высший, самый превосходный), из белых французских: «Лангоран», «Сотерн», «Шабли», «Ша-то д’Икем» 1840 года, «Францвейн» 1825 и 1819 годов, из шампанских «Жакессон и сын», «Лабри», «Вдова Клико» и розовое «Бургонское». Обратим ещё, пожалуй, внимание на «Херес золотого цветка», а также на немецкие: «Рейнвейн», «Рейнвейн старый для больных». Из крепких рекомендую батавский арак водку «Желудочную», а также «Померанцевую горечь», «Сладкую водку» четырёх сортов и нестареющий рижский бальзам. В дополнение скажу, что до революции у нас любую сорокаградусную официально нередко называли вином.

Помимо спиртного, население Москвы употребляло молоко и молочные продукты. Ещё в 1880-х годах позапрошлого века Первопрестольная постоянно снабжалась молоком от городских коров, которые паслись на окраинах. Особенно славились коровы пожарных команд. При всех частях имелись стада примерно по 50 голов в каждом. В 1891 году обер-полицмейстер Власовский и городской голова Алексеев сняли с пожарных частей обязанность содержать коров для продажи молока. Молоко задолго до этого уже поставлялось в город по железной дороге и продавалось москвичам в специальных «молочных». Первую такую «молочную» открыл в Москве Н. В. Верещагин. Со временем она перешла к братьям Бландовым, а после этого А. В. Чичкину, ставшему «молочным королём» Москвы.

С тех пор привоз молока по железной дороге в Москву стал быстро расти: этому способствовали изменение в 1895 году железнодорожных тарифов и снабжение дорог вагонами-ледниками. А в 1910 году фирма «А. В. Чичкин» построила неподалёку от Казанского вокзала, на Новорязанской улице, самый большой в Европе молочный завод.

За полвека до появления в Москве шикарных магазинов торговля тоже старалась завоевать и привлечь покупателя, хотя у неё и не было для этого таких возможностей, как потом. Однако, думаю, что и теперь вряд ли кто усидел бы дома, узнав о том, что в Охотном Ряду, в лавке купца Александра Лаврова, что напротив рыбных лавок, имеются крупные сибирские рябчики по полтора рубля за десяток, казанские крупные тетерева — 30 копеек серебром пара и ростовские крупные каплуны по рублю за пару; а в другой лавке, Фёдора Трубкина, имеется в наличии мочёная кольская морошка, она же, варённая в сахаре, и коломенская сахарная пастила. Цены в те времена на товары и услуги были невысокие. В начале XX века в «Санкт-Петербургской парикмахерской» Артемьева на Страстном бульваре бритьё, как тогда говорили, стоило, как стакан сельтерской воды, — 10 копеек стрижка — тоже 10 копеек одеколон и вежеталь — бесплатно. Такими ценами, для начала, обычно завлекали клиентов.

В открывшемся на углу Кузнецкого Моста и Петровки ещё в 1855 году магазине «Город Париж» (там в наше время находился магазин «Всё для женщин») можно было приобрести чайные сервизы, триковые пальто, халаты на фасон арабских и пружинные шляпы.

Цены на одежду более-менее обеспеченным людям не казались высокими. Можно было купить шубу на меху за 50 рублей, костюм пиджачный — за десятку, брюки за пятёрку, дамское пальто на вате рублей за 15, а за 20 рублей — ротонду, или пальто на меху. В лавке же старьёвщика что-нибудь из одежды можно было приобрести за копейки.

Когда бабушка не выпускала моего отца, тогда мальчишку, из дома и прятала его пальто, дядя Петя покупал ему новое и они, помахав бабушке с улицы рукой, шли на футбол.

Купцы и приказчики

Уходили в прошлое некоторые особенности внутреннего убранства лавок и магазинов, вывески, имена и фамилии хозяев. Прежде над входом в лавки с «красным» товаром, то есть материей, вывешивалась полоса кумача. В конце XIX века этого было мало. Зная своих покупателей, их вкусы и предпочтения, хозяева не скупились на иностранные имена и названия. Кто представлялся немцем из Берлина, кто французом из Парижа, кто англичанином из Лондона. Портнихи и модистки величали себя «Мари из Парижа» вместо Марии Ивановны, «Ефимием из Мадрида» вместо Никиты Ефимова. На Никитской, в частности, красовалась вывеска брадобрея «Фигаро из Парижа», который там никогда не был, а на Тверской существовала «немецкая молочная», в которой отродясь не служили немцы. Как тут не вспомнить «Мёртвые души» Николая Васильевича Гоголя и упомянутый в них «магазин с картузами, фуражками» и надписью «Иностранец Василий Фёдоров» в городе Н. Тогда, в начале XIX века, над входом во фруктовую лавку могла появиться такая вывеска: «Здесь продаются свечи, мыло и прочие конфекты», а над заведением цирюльника: «Здесь стригут и бреют в 24 часа». С годами такие вывески ушли в прошлое или расползлись по провинции. В провинции, кстати, как это видно из книги В. А. Волжина «Из воспоминаний судебного следователя», на вывеске какой-нибудь лавки или мастерской можно было прочитать «Сидоров из Москвы».

Помимо мнимых, в Москве было много настоящих иностранцев и инородцев, занимавшихся здесь «делом». На Дербеневской набережной, в частности, находились фабрики Жако, Гивортовского, Фаберже, Энгельбрехта. В 1906 году можно было купить вафли фирмы «Реттерс», велосипеды — «Банцгаф и К°», вентиляторы — «Общества механических заводов братьев Бромлей», фирмы «Гофман». Иностранные вина поставляли фирмы «Бриоль», «Гельце», общество «Бекман», галоши — «Колумб», галстуки — «Луи Крейцер», граммофоны — «Марвел», «Наталис», «Илеманс», гробы — «Бреннер», «Виллер», карандаши — «Карнац», оборудование для производства макарон — «Вернер и Пфляйдерер», швейные машинки — «Блок», «Зингер», «Эйхенвальд», стройматериалы — «Виллер», «Готье», «Коган», «Кольбе», волшебные фонари — «Швабе», фонографы — «Патэ», церковную утварь — «Цукерман», часы — «Павел Буре» и т. д.

Изобиловали иностранными названиями лекарств и аптеки. «В аптеке А. И. Берга, близ Сухаревой башни, на Большой Сретенке (ведь когда-то и Лубянка называлась Сретенкой. — Г. А), — сообщало газетное объявление, — получены из-за границы и продаются по сходным ценам эссенция „Сассапариль“, папье „Фай-яр“, папье „Эписпартик“, „Фонтанельская“ бумага, тинктура[64], экстракт и сироп Монезия, драже де Кюбейн, пилюли Волетта, шоколад Десбриер, таблетки „Виши“ для поправления желудка, порошки содовые Зейдлицкие, капли, утоляющие зубную боль, персидский порошок от клопов, слабительное „Sagrada barber“», которое, как утверждала реклама, «укрепляет желудок, слабит легко и нежно», а остряки добавляли: «не прерывая сна». По поводу лекарства «паратолоидин» шутили, говоря, что его можно употреблять не только от чахотки, но и как скороговорку. В 1890 году в аптеках появилась вращающаяся зубная щётка «ротифер». Тогда, как и теперь, фармацевты предлагали средства, способные помочь при всех болезнях. К таким относился, например, пластырь «Тапсия ле пердрекель-ребуло». «Это средство, — утверждала реклама, — есть наилучшее, наиболее удобное, скорое, верное и экономическое лекарство против насморка, кашля, воспаления дыхательных путей, лёгких, подрёберной плёвы, чахотки, ревматических болей, болей в пояснице и проч. и проч.». Этот пластырь, наверное, пригодился бы приказчикам одного из московских магазинов, которых хозяин, чтобы не замёрзли стёкла витрины, заставлял прикладывать к ним ладони.

В этом нет ничего удивительного. Для купца приказчик тот же холоп, ведь большинство купцов вышли из деревни, из крестьян, воспитанных ещё при крепостничестве. Происхождением купцов объясняется и отношение к ним начальства. Мы же помним, как вёл себя по отношению к ним Городничий в гоголевском «Ревизоре», как вымогал у них «подарки», как таскал их за бороды. Московский генерал-губернатор граф Закревский[65] обращался с купцами ещё хуже: бывало, вызывал к себе именитых купцов, таскал их за бороды, валил на пол и бил ногами. «Ходили слухи, — писал Варенцов, — что Закревский имел чистые бланки, подписанные Николаем I, и мог вписать в них фамилию и степень наказания вплоть до смертной казни». Прошли годы, но в купцах не прошёл страх перед этим генерал-хулиганом. В воспоминаниях того же Варенцова читаем дальше: «На собрании купечества по поводу передачи Николаевской железной дороги в частные руки, которое состоялось в амбаре Гостиного Двора, на Ильинке, некоторые купцы, помнившие самоуправства московского генерал-губернатора Закревского, испугались и постарались незаметно уйти с собрания. Они незаметно опустились на пол и на четвереньках выползли из помещения».

С годами торговые люди становились культурнее, а отношение к ним администрации менее патриархальным. Между государством и купечеством возникали новые, более сложные отношения. Например, в 80-х годах XIX века в правительственных кругах царило увлечение английской системой свободной торговли (фритредерством). Купцы же выступили против неё. Они утверждали, что открытый доступ иностранных товаров в страну приведёт к закрытию фабрик, заводов и безработице. Т. С. Морозов сказал, что если правительством фритредерство будет осуществлено, то он все свои фабрики остановит и 20 тысяч его рабочих останутся без работы. «При Николае I, — писал Варенцов, — в России стала развиваться часовая промышленность. Но благодаря проискам английских и швейцарских фабрикантов, сумевших через свои посольства убедить наше правительство в выгодности для России сложить пошлину с их часовых изделий, русская часовая промышленность была окончательно убита и фабрики закрыты». Правительство России не учитывало того, что наша промышленность была гораздо слабее западной и конкуренции с ней не выдерживала. Интересно, что никто не смел думать о том, что мы можем делать часы лучше швейцарцев, а паровозы лучше англичан. Что это было: неверие в собственные силы или, наоборот, — трезвая оценка собственных возможностей? Возможно, убогая повседневная действительность мешала руководителям России увидеть подлинные возможности своей страны и своего народа, которого они не считали нужным как следует обучать. Ну а плохие инженеры и техники не способны наладить достойное производство. Примером этого может служить история с ткацкой фабрикой купца Кормилицына в 80-х годах XIX века, о которой в своих воспоминаниях рассказал Варенцов. Построив фабрику, купец этот заказал за границей прядильные машины, да не те, что обычно шли в Россию и были приспособлены к квалификации русских рабочих, а усовершенствованные, работавшие в Англии и Америке. Машины эти вскоре были приведены в негодность неумелыми рабочими и неопытным инженером. Начались поломки, простои, и дело не пошло.

Среди самих купцов тоже не всё было гладко. Если первые купцы вышли из крестьян и знали, что такое тяжёлый труд, то сыновья их нередко вырастали избалованными оболтусами. Главными достоинствами в компаниях таких «хилых потомков» были не ум, не образование, а буйство и удаль без границ, пробным камнем для которых были драки, пирушки и безумные ночные оргии где-нибудь на окраине города в излюбленном трактиришке.

Менялись с годами и мальчики в купеческих лавках. Став приказчиками у своих хозяев, они теперь сами могли гаркнуть на мальчика или щёлкнуть его по лбу, а ведь ещё вчера купцы гоняли их за водкой и награждали затрещинами. Ещё вчера они вставали раньше всех и, наскоро умывшись и перекрестив лоб, чистили обувь, хозяйское и приказчичье платье, носили дрова, воду, будили приказчиков, ставили самовар, готовили чайную посуду, убирали постели, комнаты, помогали кухарке и пр. Если служил мальчик хорошо, то купец поощрял его 5–10 рублями в месяц. Бывало так, правда, не всегда. Если купец считал, что приказчика из мальчика не получится, или особой нужды в приказчике нет, или просто денег было жалко, то он прогонял одного мальчика и брал на его место другого, который на него работал бесплатно.

Приказчик осознавал, что он постиг всю мудрость торгового дела. Прежде всего — купеческую терминологию. Он понимал, что слово «помазать» означает обмануть, надуть, что «лаж» — это выгода от сделки, «куртаж» — комиссионный процент, доход продавца или маклера, что «разбазариться» означает распродать товары на ярмарке, а «зачертить» — значит запить, загулять. Знакомы были ему и такие выражения, как «протирать глазки барышу» — пропивать, проматывать заработанные денежки, «серый купец», то есть бедный купец, «костяная яичница» — жадный купец, а «чашка чаю» (пригласить на чашку чаю) означала собрание у должника кредиторов с предложением уменьшения суммы долга.

Особое место в коммерции занимал вексель — документ, фиксирующий долг. Вексель можно было предъявить ко взысканию, потребовав уплаты занятых денег. Когда плата вовремя не вносилась, наступала просрочка векселя. Вексель можно было опротестовать — официально заявить о неуплате по нему долга в срок Такое действие могло поставить должника в весьма трудное, если в небезвыходное, положение.

Существовало тогда слово «дисконтёр», так называли скупщиков неопротестованных векселей. Личности эти были довольно жестоки и коварны. Они пользовались своей властью над должниками, ведь по существующим тогда правилам нотариус, опротестовавший по требованию дисконтёра вексель, немедленно оповещал Государственный банк, и тот сейчас же закрывал кредит должнику. За ним закрывали кредит и частные банки, и должник лишался возможности занять деньги и выкрутиться из тяжёлого положения. Добиться снятия протеста стоило больших хлопот и трудов.

Главной задачей приказчиков было заслужить хорошее к себе отношение хозяина и увеличить хозяйскую прибыль. Ради этого шли на всё. Для достижения успеха нужно было соблюдать лишь одну, коммерческую, заповедь: «Не зевай!» Тот, кому повезло, мог стать мужем одной из многочисленных дочерей своего хозяина. Купцы нередко выдавали своих дочерей замуж за какого-нибудь своего приказчика, подающего надежды. Вот тут-то, став хозяином, бывший мальчик мог выместить все свои обиды на подчинённых. Не зря в пьесе А. Н. Островского «Бедность не порок» говорится: «Гром-то гремит не из тучи, а из навозной кучи!»

Пока человек был приказчиком, его можно было обзывать и вором, и хамом, но стоило только ему обзавестись собственной торговлей и стать купцом, как он превращался в порядочного и уважаемого человека. Отношение к нему резко менялось, и все, включая его бывшего хозяина, начинали величать его по имени-отчеству. Но выпадало такое счастье не каждому. Чаще бывало другое: проработает приказчик всю жизнь на хозяина, а когда состарится, тот станет называть его дармоедом, а потом и вообще прогонит. Остаётся старику помощи от людей ждать да побираться. Выйдя же из мальчиков в приказчики, молодому человеку лучше было не заикаться перед хозяином о будущем жалованье и, вообще, меньше беспокоить его по поводу оплаты своего труда. Вначале хозяин мог просто сказать ему: «Послужи, посмотрим, старайся, не обижу», — ну а потом, если своими расспросами и намёками на прибавку жалованья приказчик вызывал у хозяина раздражение, то мог услышать от него довольно злобную отповедь: «Договору письменного между нами не было, а по твоей работе я не мог назначить тебе такого жалованья, о котором ты говоришь, ты его не стоишь. Вот получай, что даю, и убирайся вон, а поговоришь ещё — не получишь ни копейки». Купцы вообще с неприязнью относились к тем из своих подчинённых, которые думали о деньгах. Они помнили, каким тяжким трудом досталось им их богатство. Вот взять хотя бы купца Чепурина из пьесы А. Н. Островского «Трудовой хлеб». «Я недавно и человеком-то стал, — говорит он, — а жить-то начал в лошадиной запряжке. Прежде на этом самом месте пустырь был, забором обнесённый, и калитка на тычке; нанял я подле калитки сажень земли за шесть гривен в год, разбил на тычке лавочку из старого тёсу; а товару было у меня: три фунта баранок, десяток селёдок двухкопеечных, да привозил я на себе по две бочки воды в день, по копейке ведро[66], продавал-с. Вот какой я негоциант был-с. Потом мало-помалу купил всю эту землю, домик выстроил, — имею в нём овощной магазин, с квартир доход получаю: бельэтаж двести рублей в год ходит-с».

Искать правду молодому человеку было негде. Никаких трудовых договоров приказчики с хозяевами не заключали, расчётных книжек, в которых бы указывался размер жалованья и оговаривалось бы сохранение его в случае болезни и призыва на шестинедельную военную службу, не имели. Все записи о денежных расчётах с приказчиком вёл сам хозяин. Ну а если приказчик заболевал, хозяин брал нового, а больного просто увольнял. Когда же приказчик заявлял хозяину о своём решении перейти к другому хозяину, то тот, если приказчик его устраивал, всячески задерживал с ним расчёт. Кроме того, существовал общий порядок, при котором приказчик не мог оставить свою службу впредь до подыскания на его место нового служащего.

Жизнь приказчика не назовёшь лёгкой. Получая ежемесячно от 10 до 30 рублей, он был занят в лавке или магазине с 8 утра до 11 вечера, а в мелочных лавках с 6 утра до 12 ночи. Московские лавки имели целые толпы приказчиков, а некоторые ещё и «зазывал», которые почти круглый год, изо дня в день, не зная праздников, с утра до вечера, были прикованы к лавке. Всего в Москве перед Первой мировой войной по скромным подсчётам служило 70 тысяч приказчиков. Приказчик был нужен купцу для того, чтобы «спускать заваль», то есть лежалый, плохой товар, а хороший товар мог продать и мальчик Если у приказчика это не получалось, купец говорил: «Какой ты приказчик, когда не можешь покупателя обойти? Приказчик должен продавать не товар, а слова». Лучшими торговцами, как считалось тогда, были хитрые и ловкие ярославцы, у которых «жулик в глазах сидит». Обман и жульничество воспринимались как предприимчивость и деловитость. Купец знал, что если ему удастся при расчётах с кредиторами «вывернуть несколько раз шубу», то есть заплатить свои долги по двугривенному за рубль, — то это ни у кого не вызовет возмущения; если удастся сбыть недоброкачественный товар — это тоже будет в порядке вещей. Девиз торговли «не надуешь — не продашь» стал смыслом и способом жизни не одного поколения российских негоциантов. Но вот чего совсем не терпели купцы, так это когда их обкрадывали и обманывали. Если лавочник подозревал своего приказчика в том, что тот ворует, то мог не только выгнать его, но и сделать так, чтобы его вообще никто не брал на работу, как заподозренного в краже. Приказчик, обкрадывая хозяина, утешал свою совесть тем, что мстит ему за обиды, унижения и недоплату жалованья.

Купец же, как бы ни шла у него торговля, всегда жаловался на приказчика и ругал его. Застав его за чтением газеты, даже если в лавке никого не было, говорил: «Что пустяками занялся, умнее хозяина, что ли, хочешь быть?» Если напивался, то велел приказчику говорить пришедшим, что он болен, а если болел приказчик, то говорил, что его болезнь от пьянства. Попадались хозяева, которые не только недоплачивали своим приказчикам жалованье, но и обманывали их, пользуясь их бесправным положением. Один такой хозяин устроил лотерею среди своих подчинённых. Разыгрывались его часы, висевшие в доме. Кончилась лотерея тем, что часы выиграл сын хозяина. После этого приказчики решили, что следующий раз выигрыш выпадет на хозяйку или на хозяйскую мамашу.

Подобные хозяева бывали не только в лавках. Владелец чаеразвесочного заведения вымогал у рабочих подарки. Сначала они это терпели, но когда в 1898 году он стал с них требовать деньги на приобретение выигрышного билета лотереи для общего пользования, а сам не купил его, рабочие возмутились и пожаловались в полицию. Опасаясь скандала, хозяин стал отбирать от рабочих расписки о том, что они делали ему подарки добровольно. Сочетание наивности с беззастенчивой наглостью надолго осталось отличительной чертой наших предпринимателей.

По мере развития капитализма в России в производство стала проникать «научная» организация надзора за рабочей силой. В швейной мастерской Солдатского работало более ста женщин. Чтобы они не засиживались в тёплых ватерклозетах, хозяин повелел половину двери туалета (правда, верхнюю) сделать стеклянной, а для того, чтобы следить за ними и пресекать болтовню во время работы, велел прорезать окно в двери, разделяющей администрацию и мастериц. Чтобы не разориться, хозяин мастерской платил женщинам каждый месяц 18–25 рублей. Немногие мужчины, работавшие в мастерской, получали в два раза больше. Всё на свете, конечно, относительно. Были мастерские, в которых работницы получали и по 9 рублей в месяц. Зато их, правда, кормили. Обед был из трёх блюд. На первое — щи или суп, в котором, как шутили тогда, «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой», и 3 фунта мяса на 15–20 человек На второе — клюквенный кисель и потом селёдка «из брака» и без головок, «с одеколонцем», чтобы запах отбить. Ученицам доставалось полселёдки. Вместо ужина — всем по 3 копейки. Бедные девочки!

Когда в XX веке большая торговля в столицах приобрела европейские черты, хозяева шикарных магазинов побывали в Париже, а кое-кто из них даже заговорил по-французски; скептики в России, хорошо знавшие купеческую среду, продолжали утверждать, что «если кого-либо из этих господ поскрести хорошенько, то под внешним лоском окажется тот же ярославский мужик с теми же взглядами и принципами, из-за которых Россия потеряла кредит в Европе, а наши собственные покупатели предпочитают иностранный товар отечественному, несмотря ни на какие пошлины».

В этом нет ничего удивительного. В погоне за барышом, а то и просто для того, чтобы не прогореть, не вылететь в трубу, купцы наши не щадили ни репутации фирмы, ни своего имени. В 1886 году при проверке, проведённой городскими службами в магазине колониальных и гастрономических товаров купца Ивана Дмитриевича Смирнова на Большой Лубянке, были обнаружены: червивый бычий язык с зеленоватыми краями, варёная колбаса, покрытая плесенью, прогнившая копчёная колбаса и высохший, покрытый плесенью, сыр. Суд оштрафовал Смирнова на 100 рублей. Булочник Филиппов в 1899 году был оштрафован на 150 рублей, после того как в его булочной проверяющие увидели жуткую грязь и тараканов, а пекари больше походили на кузнецов и сапожников. А сколько всякой дряни старались всучить покупателям «работники торговли»! Вот, например, какие сахарные пасхальные яйца продавались в некоторых московских лавках и «кивосках», как простые люди называли киоски. Делались эти яйца из муки с патокой, а для того, чтобы они выглядели шоколадными, в них добавляли голландскую сажу. Потом половинки их склеивали столярным клеем, а чтобы яйца блестели, крыли их чёрным «экипажным» лаком, то есть тем лаком, которым покрывали повозки и кареты. Не удивительно, что такими изделиями дети травились. В шоколадных «бомбах», которые дети нередко раскусывали, можно было обнаружить «сюрпризы» из тонкого стекла (чашечки, бокальчики и пр.). Леденцы, известные в продаже под названием «копейка за пару», продавались завёрнутыми в грязную, исписанную бумагу. А однажды полиция накрыла «фабрику спитого чая». На ней чай, для того чтобы он на вид стал новым, обливали раствором жжёного сахара.

Ну а про то, что москвичи вместо пива пили всякую гадость, и говорить нечего. Предприимчивые дельцы хмель заменяли глицерином, пикриновой кислотой, бычьей желчью, полынью, салицилкой, тмином, кубебой[67], перцем, золототысячником, челебухой[68], стрихнином, можжевельником, исландским мхом и прочими весьма несъедобными продуктами. Составляли пиво и по такому рецепту: смешивали 500 граммов соды, 150 граммов челебухи, 400 граммов кубебы, добавляли дешёвый спирт, чтобы «пиво» не портилось, или салициловую кислоту. В пиво, привезённое из Англии, добавляли серную кислоту. В общем, травили соотечественников ради наживы чем могли. Изобретательность проявляли и в другом, например, в сокрытии от полиции торговли спиртным. В винной лавке на Рязанской улице существовал «волшебный» магазин. Представьте: идёте вы по улице и видите, как через неё перебегает парень и исчезает в стене. Вы подходите к этой стене и видите дверь в магазин, закрытую на большой висячий замок, и окна, закрытые ставнями. Надо хорошенько присмотреться к двери, чтобы заметить, что она разделена на две части. На верхней — висит замок, а нижняя — открыта, и, пригнувшись, можно совершенно спокойно войти в магазин.

С целью сбыта товаров, согласно законам рынка, предприниматели наши переняли у Запада навязчивую рекламу, пополнив её собственными выдумками. Наряду с рекламой, публикуемой на последних полосах газет, например: «От главной конторы виноторговли Петра Арсеньевича Смирнова у Чугунного моста в Москве поступили в продажу вновь приготовленные свежая „Листовка“ 1893 года и „Нежинская рябина“ под № 30 в графинах и под № 23 в высоких бутылках. Можно получить во всех виноторговлях и ресторанах»; или: «Трактир „Рим“ — Разгуляй, дом Сметаниной. Отдельные кабинеты и бильярдная, бильярды фабрики Фрейберга. Буфет снабжён винами погребов известных фирм, кухня под управлением известного повара Никифорова. Оркестрион. Получает до 20 журналов и газет. Торгует до 2 часов ночи. Содержатель Фёдоров»; или: «Открыта большая оптовая продажа пасхальных яиц своего изделия и заграничного с новейшими оригинальными сюрпризами в магазинах Мих. Ив. Мишина». В конце века появились более «утончённые» способы рекламирования товаров и услуг. Объявления тогда стали печатать в трактирных меню, оклеивать марками чайной фирмы Некрасова спины извозчиков и стулья в театрах. Одно время даже театральные занавесы покрывались разными объявлениями: «Коньяк Шустова», «Антипаразит», «Глицериновое мыло», «Печи Гелиос» и др., а на театральных программках рекламировали «мыло для стирки белья», «всемирно-образцовые весы», портного Заглухинского, корсетную фабрику и пр. Немало шедевров подарила человечеству и стихотворная реклама. В 1912 году, например, она так отзывалась о дешёвых папиросах «Козырные»: «Раз доходишки не жирные. / Ты кури тогда „Козырные“. / Свои деньги сбережёшь, / Да и лучше не найдёшь!!! (20 шт. 5 коп.)».

Изменялся с годами и купеческий быт. Вышедшие из крестьян и мещан купцы запечатлели в своих привычках все те обычаи, которыми жили их отцы и деды. Варенцов, изображая повседневную жизнь старомосковского купечества, писал о том, как в купеческих семьях было заведено на Рождество ходить к заутрене и ранней обедне в церковь, дарить подарки детям и прислуге, вознаграждать, по возможности, приходивших с чёрного хода по праздникам с поздравлениями дворника, кучера, трубочиста, почтальона, ночного сторожа и пр. Как по религиозным праздникам к купцам приходили священники, пели тропари, кропили водой, после чего вместе с хозяевами садились за стол закусить, чем Бог послал. Накануне Крещения, как и в Рождественский сочельник не принимали пищи вплоть до первой звезды, то есть до темноты, когда в небе появлялась первая звезда. В два часа дня шли в церковь, на «водосвятие». Освящённую в церкви воду приносили домой в медных кувшинах и сохраняли весь год. Пить её давали болящим как целебное средство. Вечером над каждой дверью в доме ставили мелом кресты, чтобы уберечься от проникновения в дом нечистой силы. Многие в этот день ходили в Кремль на крестный ход и с ним — к «иордани» на Москве-реке. На Прощёное воскресенье прислуга просила прощения у хозяев, кланяясь до полу. Хозяева тоже просили прощения, но не кланялись. На второй неделе после Пасхи ездили на могилки родителей и оставляли на них крашеные яйца, как бы христосуясь с умершими.

Постепенно, свыкаясь с порядками городской жизни, получив возможность строить себе большие каменные дома с зеркальными стёклами в окнах, привыкая к роскошной жизни и всё более отдаляясь от народа, кое-кто из них перестал ходить в приходские церкви, а посещал свои, домовые, где можно было стоять без пальто и галош, во фраках и смокингах, а женщинам — в бальных нарядах с бриллиантами. Вернувшись из церкви на Пасху, они уже не христосовались с дворней, а разговляться предпочитали куличами не домашними, а из кондитерских, поскольку те были красивее. Выходили из моды у купцов такие обычаи, как кормление нищих в дни памяти умерших близких родственников, отсылка в тюрьмы еды арестантам по большим праздникам. Многие купцы и купчихи перестали принимать у себя в доме убогих, юродивых, монахов, странников и др.

Рынки

В Москве торговля всегда была сосредоточена в центре города, в частности в Охотном Ряду. На этот рынок за провизией приезжали люди со всех концов города и даже уезда. Заполняли площадь Охотного Ряда магазины и лавки. Здесь можно было увидеть лавку Калганова, торговавшего тогда птицей, посудные и железные лавки Можайцева, Смирнова, колбасную — Воронцова. Немало было в Охотном Ряду и мясных лавок Служившие в них мясники были здоровыми, широкоплечими людьми с заткнутыми за пояса ножами. Жили они обычно на хозяйских квартирах. Помещение для них выделялось где-нибудь на заднем дворе или в подвале. Спали они на нарах, а кормились у хозяина, благо в лавке оставались мясные обрезки. В месяц они зарабатывали обычно от 10 до 25 рублей. Большинство же лавок располагалось в двухэтажных помещениях. Особенно грязными были помещения второго этажа мясных и «курятных», как тогда говорили, лавок Их заполняла домашняя птица, которую ежедневно здесь же забивали, а поэтому в этих «курятных» лавках было не только грязно, но и зловонно: непроданная битая птица портилась, а оставшаяся на полу кровь разлагалась. Зашедшую как-то сюда в последний год XIX века санитарную комиссию городской управы возмутило, что владельцы домов в Охотном Ряду, получавшие до ста тысяч ежегодного дохода с лавок и трактиров, поскольку магазины и лавки на этой площади брались нарасхват за громадную арендную плату, спускали без всяких фильтров в городскую водосточную трубу все помои, отбросы и нечистоты. Однако никаких мер к устранению всех этих безобразий город не принял, хотя со стороны городского начальства было сделано даже предписание о необходимости, в видах охранения народного здравия, перевести Охотный Ряд в другое место. Мешали переменам на рынке не только лень и инертность чиновников, но главным образом то, что он приносил неплохой доход. По данным за 1905 год, с одного только владения Журавлёва, занимавшего в Охотном Ряду вместе с лавками и двором более четырёх гектаров, город получил 145 тысяч рублей. Кроме того, 28 других его лавок принесли городской казне ещё 823 тысячи рублей дохода, а городская управа сдала за 2750 рублей 14 торговых мест на тротуаре и за 15 455 рублей — на тротуаре у тумб, возле которых швартовались ломовые извозчики. Всего же вся эта часть рынка Охотного Ряда дала тогда доход городу в размере 246 365 рублей.

В 1913 году Московская городская дума снова отмечала, что, несмотря на громадный доход, рынок этот «остаётся неустроенным и представляет по фасаду ряд уродливых мелких лавок и ларей, которые придают площади вид грязного азиатского захолустья, нетерпимого ни в одной из столиц крупного европейского государства».

Накануне Первой мировой войны московское руководство вообще преисполнилось желанием европеизировать Первопрестольную: поливать, как в Европе, её улицы, открыть общественные туалеты, как в Европе, в целях борьбы за качество и безопасность продуктов питания создать в Москве, как в Европе, оптовые рынки, главным из которых сделать рынок на Болотной площади, обустроить по-европейски улицы и пр. и пр. Жаль только, что спохватилось оно слишком поздно. Москва до самой революции так и осталась городом далеко не европейским.

На так называемом «Болоте», на набережной Москвы — реки, напротив Воспитательного дома, существовал ягодный рынок Набережная летом и осенью была заставлена возами с товаром. Мелкий продавец свой товар, три-четыре решета, таскал на спине. Большинство мелких продавцов составляли бабы из Замоскворечья, имевшие в своём хозяйстве несколько вишнёвых деревьев или десяток-другой кустов смородины. Торговали здесь и крестьяне-садоводы из Серпухова и с Калужского тракта. Крестьян этих, к сожалению, мало поощряло и поддерживало государство. Некоторые из них торговали сами, но большинство через посредников, или балаганщиков, по названию их торгового предприятия, балагана. Садовод находился в кабале у владельца балагана. Дело в том, что тот ссужал его деньгами зимой, когда он в них нуждался. По деревням тогда шныряли агенты скупщика и заранее, под будущий урожай, выдавали задатки. И попробуй крестьянин не отдать летом товар скупщику: зимой наплачется, ни копейки тот ему не даст.

Продавцы на Болотном рынке бессовестно обманывали покупательниц, подсовывая им ягоды, уложенные так, что хорошие находились сверху, а под ними — помятые и гнилые. Барышникам, разбирающимся в ягодах, продавец такое решето с закраской, то есть с ягодой, не показывал, так как знал, что их не обманешь. Сколь ни странным это может показаться, но торговля ягодами на этом рынке шла ночью. Главная причина ночной торговли состояла в том, что благодаря ей люди были лишены возможности приобретать товар из первых рук — по ночам действовали перекупщики.

Часть этого «Болота» составлял грибной рынок. Он тянулся вдоль набережной от Устинского до Каменного моста. Открывшись в Чистый понедельник, он становился излюбленным местом гуляний москвичей (за исключением, конечно, аристократии), а поэтому теснота и толкотня здесь всегда были жуткими. В глубоком, вязком снегу, превращённом тысячью ног в грязь, ничего не стоило потерять галоши, или «резину», как их иногда называли. Грибы, мёд, баранки, редька, капуста, солёные огурцы, лук, деревянная посуда, плетёная мебель, материя, постный сахар, валявшийся на рогоже, сласти, игрушки привлекали сюда помимо москвичей жителей захолустья. Городская одежда была здесь редкостью, всё больше чуйки, полушубки, бабы в кацавейках и платах. Замоскворецкие хозяйки приходили сюда в сопровождении приживалок, ключниц, кухарок.

А когда-то на грибной рынок выезжали домовитые хозяйки богатых купеческих домов и возами отправляли купленное на весь пост в свои кладовые. Тогда, в середине века, здесь пахло старой Москвой, в начале же XX века покупатели таскали в баночке фунтик грибков, да в бумажке медку столько, что языком можно было слизнуть, а рядом, в лавочках, отоваривались обыватели, живущие «на книжку», то есть в долг, который в ту книжку записывался.

Порядок на рынках наводили старосты или базарные смотрители. Они следили за тем, чтобы торговцы оплачивали занимаемые ими торговые места. Старосты были и на толкучих рынках. Говорили, что они занимаются поборами. В 1912 году неизвестный, торговавший на Таганском рынке, обвинил базарного смотрителя Субботина в том, что он с торгующих на рынке разносчиков собирает каждый месяц по рублю. Тех же, кто ему денег не платит, прогоняет и не даёт торговать… Деньги, по 50 копеек в месяц, для Субботина с краснорядцев (торгующих «красным товаром») собирал некий Алексей, живущий в доме Чугунова в Больших Каменщиках, а с торговцев тёплыми товарами — Александр Борисов по рублю с каждого. С селёдочников собирали тоже по рублю.

Проверки таких сообщений результатов, как правило, не давали. Обычно никто из торгующих на рынках сообщений о злоупотреблении старост не подтверждал. Что поделаешь, любит наш человек повозмущаться, покритиковать, но когда доходит до дела, предпочитает отношений с начальством не портить и отмолчаться.