Глава 25

Глава 25

«Во глубине сибирский руд

Храните гордое терпенье…»

А.С. Пушкин

Бараки, в которых, размещались заключенные, были явно не для Колымского климата. Они представляли собой огромные брезентовые палатки, снаружи обложенные большими кусками торфа или дерна, вероятно, «для тепла». Внутри по обе стороны двухъярусные досчатые нары, посередине «печка», собой представляющая вертикально поставленную железную бочку с вырубленным для дверцы боком, внутри прилажены колосники, поперечные железные толстые брусья. Перед такой печкой — кусок бочки с каким-либо топливом чаще с углем.

Вновь прибывшим выдали из каптерки по грубошерстному армейскому одеялу, матрацную наволочку и наволочку для подушки. Ответа на вопрос, чем же их набить, никто не получил. Новый этап распределили по бригадам, и «в забой направился парень молодой», как поется в известной русской песне. Лагерь и рудник Юго-Западного горнопромышленного управления Дальстроя МВД, или НКВД, назывался «рудник имени Чапаева». Я подумал, если бы Василий Иванович Чапаев увидел, в качестве туриста, «свой» рудник, он, наверное, понял бы, что он «за что боролся, на то и напоролся». Я эту фразу много раз слышал от большевиков-ленинцев, посаженных по приказу Сталина в качестве «врагов народа». Да я и не уверен, будь жив Чапаев, не попал ли бы он этапом на Колыму, как это случилось со многими героями гражданской войны, воевавшими за Советскую власть, и которых не успели расстрелять сталинские опричники.

Как я уже говорил, наш лагерь был расположен в наклонной к речке долине, у подножия сопки, а в сопке, метрах в 300-х вверх был вход в шахту. Там мне суждено было работать; со мной в бригаде был и мой этапный спутник — шахтер Николай Таноян. Он сразу стал работать бурильщиком. Я, естественно, не имеющий шахтерского опыта и никаких навыков, был поставлен отгребщиком породы для расчистки забоя. В первые же дни моей горняцкой работы у меня в бараке украли новое одеяло. На вопрос мой, адресованный дневальному, о судьбе моего одеяла, я получил выразительный ответ, состоящий из гнусной ругани. Смысл ответа: дневальный — не сторож и не обязан сторожить мое барахло. Вопрос, для чего же он, дневальный? — не получил ответа. Потом, с годами, проведенными мною в лагерях, я понял, что торговля вещами новичков, конечно, не блатных, — это источник наживы для дневального. За украденное у солидного вора дневальный мог лишиться здоровья, а, возможно, и жизни. Потеряв одеяло, я весьма спокойно отнесся к краже матрацной и подушечной наволочек. Когда поставил крест на своей жизни, когда уверен, что умрешь и никогда не увидишь тех, кого любишь, то что для тебя какие-то материальные потери? Ценность жизни выше всех материальных благ и вещей.

Размышления о ценности человеческой жизни привела меня уже тогда к ясному пониманию, что власть, вся система абсолютно равнодушна к судьбе человека, ей совершенно безразлична смерть множества людей, а все эти пропагандистские разговоры и печатные статьи о заботе советской власти о людях — все это ложь, гнусное лицемерие, ибо осужденные тоже люди. И «заботу» о нас я ощущал на себе

Моя работа на руднике им. Чапаева и жизнь в ОЛТПе этого же имени подобна жизни всех, кого злая воля обрекла на жалкую жизнь и медленное умирание. Помню, что со мною в бригаде работали двое из польского этапа: Феликс Романович Типпе и молодой, рослый, физически сильный Буйвило. Типпе был немолод и страшно угнетен своей горькой судьбой и судьбой Польши, его родины. Помню, как, подымаясь по склону сопки утром на работы в шахту, он тяжело вздыхал и тихо бормотал о жалкой судьбе и судьбе Польши, его родины. Я шепнул ему: «Еще Польша не сгинела…» Это, кажется, слова из их гимна. Он благодарно взглянул на меня своими печальными глазами. Однако, ближе к осени поляков куда-то увезли. Ходили слухи, что из них формируют части для военных действий против фашистской Германии. Я подумал, что перед этими несчастными, привезенными на Колыму и вкусившими все «прелести» советских лагерей, стоит дилемма: или сражаться за Советский Союз и Польшу против фашистских агрессоров, или сдаться в плен немцам и погибнуть в фашистских лагерях. Третьего не дано.

До сих пор мою душу тревожит одно загадочное явление: 22 июня 1941 года наша бригада, как обычно, вышла с вахты лагеря на работу, было раннее утро, тепло, светило солнце, обещая жаркий день, и вдруг… в моих ушах ясно зазвучали крики: «Ура! Ура! Ура!» О начале войны мы еще ничего не знали. Я упорно прислушивался, нет, сквозь какую-то трескотню и шум, стоящие в моих ушах, я продолжал слышать неоднократно повторяемые крики «ура». И вот теперь на склоне своих лет я думаю: не был ли это момент, когда погиб мой двоюродный брат Борис, с которым я рос в семье тети в Нижнем Новгороде. Мы очень любили друг друга…