Глава 32

Глава 32

«Заплатишь ли, бессовестный злодей,

За пот и кровь измученных людей?»

М.Т.

По состоянию здоровья я, как непригодный к работам в шахте, был переведен в бригаду на наружные работы. Немногочисленная бригада (человек 10-12) работала на склоне сопки, перегоняя лопатами от одного человека к другому по металлическому желобу руду до бункера, к которому подгонялась грузовая автомашина. Когда бункер наполнялся рудой, открывался в бункере люк, руда сыпалась в кузов автомобиля и затем отвозилась на обогатительную фабрику.

Попал я в бригаду Иогана Кнехта, которого почему-то называли «Костя». Меня удивило, как в войну с фашистами над заключенными русскими ставят бригадиром Ганса Кнехта. О бригаде Кнехта скажу несколько слов. Прежде о тех, кто не работал, но процент выработки начислял себе хороший.

Сам Ганс Кнехт, его помощник-уголовник, татарин, который подгонял и бил работяг, затем в теплушке сидел за столом старичок в очках, единственных грамотный среди этих паразитов, он оформлял наряды и выписывал проценты выработки, и еще молоденький воришка, который следил за печкой, исправно ее топил, чтобы бригадиру и всей компании было тепло. В теплушке отсиживался и конвоир. Назначение молоденького воришки мне разъяснили другие заключенные. Этот юноша был пассивный педераст, «жена» Ганса Кнехта. Итак, мы, 10 работяг, перегонявших руду лопатами по желобам на склоне сопки, обрабатывали четырех паразитов, которые писали себе наши проценты выработки. В бригаде на этих желобах работали инспектор кавалерии Киевского военного округа, летчик Милов или Минов (точно не помню) и те, чьи имена или фамилии я забыл. От истощения и работы на холоде мои товарищи по бригаде вдруг внезапно исчезали. Возможно, не все умирали, но на прежнюю работу они не возвращались. Непосредственно за нашей работой следил помощник бригадира Кнехта уголовник-татарин. В руках он держал лопату с длинной ручкой, и вот этим черенком лопаты он подгонял ослабленных и озябших людей. Конечно, он все время не торчал около нас, предпочитая греться в теплушке вместе с Гансом Кнехтом. Время от времени он появлялся около нас, «стимулируя» нашу работу ударами черенка лопаты. Однажды он ударил меня. Я немедленно нанес ему ответный удар не ручкой лопаты, а самой лопатой, стараясь попасть ему острой штыковой лопатой по горлу. Но для этого удара я шагнул вперед, и моя нога поскользнулась на гладкой блестящей поверхности металлического желоба. Острый край моей лопаты вырвал из его бушлата кусок ткани с ватой и пуговицей. Испуганный татарин с криком буквально скатился по склону сопки и кинулся в теплушку к Кнехту. Кнехт вышел из теплушки и позвал меня. Держа лопату в правой руке, я спустился на ровное место недалеко от теплушки. Иоган Кнехт приближался ко мне с ломом в руках. «Брось лопату!» — скомандовал он. Я бросил лопату и, глядя на эту свиную розовую морду ненавидящими глазами сказал: «Ганс, если ты меня ударишь, я зубами вырву твое горло».

«Иди в контору», — сказал Кнехт. Конторой он называл теплушку, где грелись и отсиживались эти подонки. Там конвоир, взяв со стола линейку, ее ребром несколько раз ударил меня по правой руке (по тыльной стороне кисти). Я с любопытством посмотрел на этого дегенерата в военной форме и сказал: «Вам, очевидно, доставляет удовольствие это делать». Тогда он прекратил бить мою руку линейкой. После работы меня вызвали к «куму», как в лагере заключенные звали оперработника. Функция этого чина НКВД заключалась в оформлении новых дел на провинившихся, по мнению администрации, заключенных, а также он занимался вербовкой «стукачей», т.е. лагерных осведомителей, доносчиков из числа заключенных. «Кум» задал мне вопрос, почему я отказался работать. Я понял, что в теплушке старичок в очках, по распоряжению Ганса Кнехта, состряпал на меня лживую бумагу. Я ответил «куму», что от работы не отказывался, но на наносимые побои ответил ударом на удар. Потом я выразил удивление, как получилось, что бригадиром назначен Иоган Кнехт. Кто его назначил? И это тогда, когда на нашу страну напала фашистская Германия. Как получилось, что эта свиная харя, этот упитанный немец в хорошем обмундировании командует ослабленными и больными людьми? «Кум» отпустил меня, не ответив на мои вопросы. А я был переведен в аналогичную бригаду вора Игнашкина. Видно, Кнехт решил избавиться от меня — уж слишком много ненависти прочел он на моем лице. Бригадиры Кнехт и Игнашкин, вероятно, договорились о моей дальнейшей судьбе. Игнашкин поставил меня направлять лопатой на склоне сопки куски породы в желоб, который был коротким. Я должен был стоять выше желоба и лопатой направлять мчащиеся сверху куски и глыбы породы, а может, руды Значительно выше меня на площадку перед входом в шахту выкатывалась вагонетка, опрокидывалась и куски породы, скорее всего — руды, большие и малые летели вниз, скакали и проносились по воздуху. Попадание одного такого даже некрупного куска в голову означало смерть. К счастью, посреди сопки был вкопан довольно толстый столб высокой метра в два. Я спасал свою голову и по возможности тело от бешено летящих кусков. Я понял, что меня умышленно обрекли эти два негодяя — немец Ганс Кнехт и вор Игнашкин — на смерть. А когда это произойдет, то легко объяснить несчастным случаем на производстве. Одним «контриком» будем меньше. В бригаде Игнашкина был один парень, тоже вор который «косил», т.е. притворялся немым. Он внизу открывал люк бункера, когда приходила автомашина. Так этот «немой», увидя, куда меня на явную смерть поставил бригадир, разразился отборной руганью в адрес бригадира, обвиняя всю эту гнусную компанию в стремлении убить меня. Меня тут же убрали с этого опасного места. Я не знал этого «немого», не помню его имени и прозвища. Единственное, что я мог сделать, — это сказать ему: «Спасибо, друг».

И вот я уже в третьей бригаде с аналогичными трудовыми обязанностями. Снова склон сопки, железный желоб и мы, доходяги, лопатами перегоняющие руду по желобу в бункер. Большинство из нас, работающих на этой передвижке руды, явно были во власти роковой для заключенных алиментарной дистрофии. Я никогда не слыхал о галлюцинации обоняния, но такие галлюцинации наблюдаются медициной. Об этом я узнал значительно позднее. Тогда же был поражен, стоя у желоба на склоне сопки, я явственно вдыхал запах жареных котлет. В другой день в воздухе разносился запах жареных маминых пирожков. Голодная слюна заполняла мой рот, а запах вкусной еды продолжал тревожить, окружая морозный воздух таким манящим, таким чарующим ароматом. Мои коллеги по работе негромкими, явно ослабленными, голосами вспоминали, как вкусно готовили еду мать или жена, перечисляли особенно вкусные кушанья. Я понимал, что колымский мороз, дистрофия нас добьют. Одежда на нас тоже была не для Колымы с ее морозами и ветрами. Странно, что каждое мытье в бане заключенным выдавали один раз трусы, другой раз кальсоны. Все это из обыкновенной хлопчатобумажной ткани. И вот стою я на морозе, на мне ватные стеганые рваные штаны, в дыры, где нет ваты, просвечивает синее в «гусиной коже», как у дохлой вороны мое бедро. Я в этот промежуток между двумя банями ношу холщовые трусы под рваными штанами. И вот настал день, когда я потерял сознание и, ткнувшись головой в кучку руды в желобе, упал туда. Работяги были настолько физически слабы, что вынести меня на руках со склона сопки на ровное место не могли. Мне потом рассказывали, что кто-то «догадался», и меня уложили в желоб и спустили вместе с рудой в бункер. Под бункером в это время стоял грузовик, и шофер, увидев что в бункер с рудой спускают тело человека, разразился отборной матерщиной. Я, или то, что я представлял, проявляя слабые признаки жизни, вместе с рудой упал в бункер, а потом и в кузов автомобиля. И шофер, когда убедился, что я еще жив, пригнал машину не на обогатительную фабрику, а в лагерь, где я, все еще в глубоком обмороке, передан был на попечение медицинских работников, «помощников смерти», как их называли заключенные. Потом была так называемая «слабосилка», т.е. на 10 или 12 дней я и еще несколько дистрофиков были помещены в отдельное с двухэтажными нарами помещение. Одежду у нас отобрали, и мы после санобработки в одном белье «нежились» в очень теплом отделении, вероятно, лагерной больницы. Спасибо медикам — они на этот раз спасли мне жизнь.

Питание было под контролем лагерной медицины, нам его приносили и раздавали, ничего у нас не украв. Хоть «наркомовская» норма питания и была скудной, но она выдавалась в «слабосилке» без утайки. От цинги регулярно пили горькую терпкую настойку стланика или иголок лиственницы.

Тепло и отсутствие подневольного труда на морозе и колымском ветру, а также много свободного времени располагало меня углубиться в мысли. Анализируя свое положение и положение тысяч таких же, как я, рабов, я пришел к выводу, кто главный палач и убийца, и где его резиденция. Этот кремлевский затворник был главным шахматистом, играющим на шахматной Доске Смерти. А все прочие разных рангов были соучастниками этой дьявольской Пляски Смерти. Здесь же на Колыме нас убивала в рассрочку мелочь: палачи, дегенераты и разные отбросы человечества.