ЭФРОНУ П. Я

ЭФРОНУ П. Я

Коктебель, 6-го июня 1914 г., пятница

<В Москву>[318]

День августовский тихо таял

В вечерней золотой пыли,

Неслись звенящие трамваи,

И люди шли.

Рассеянно, к<а>к бы без цели

Я тихим переулком шла,

И, помнится, — тихонько пели

Колокола.

Воображая Вашу позу,

Я всё решала по пути

Не надо ли, иль надо розу

Вам принести.

И всё приготовляла фразу

— Увы, забытую потом! —

И вдруг совсем нежданно, сразу

Тот самый дом!

Многоэтажный, с видом скуки

— Считаю окна — вот подъезд.

Невольным жестом ищут руки

На шее крест.

Считаю серые ступени,

Меня ведущие к огню.

Нет времени для размышлений.

Уже звоню!

Я помню точно рокот грома

И две руки мои, к<а>к лед.

Я называю Вас. — „Он дома,

Сейчас придет“.

Пусть с юностью уносят годы

Всё незабвенное с собой,

— Я буду помнить все разводы

Цветных обой,

И бисеринки абажура,

И шум каких-то голосов,

И эти виды Порт-Артура,

И стук часов.

Миг длительный по крайней мере,

К<а>к час. Но вот шаги вдали,

Скрип раскрывающейся двери…

— И Вы вошли.

— „Ну, что сейчас ему отвечу?

О Cyrano de Bergerac!“

— И медленно встаю навстречу,

Уже к<а>к враг.

Но было сразу обаянье

— Пусть этот стих, к<а>к сердце прост!

Но было дивное сиянье

Двух темных звезд.

И их, огромные, прищуря

Вы не узнали, нежный лик,

Какая здесь играла буря

Еще за миг!

Я героически боролась,

— Мы с Вами даже ели суп! —

Я помню несказанный голос,

И очерк губ,

И волосы, пушистей меха,

И — самое родное в Вас —

Прелестные морщинки смеха

У длинных глаз.

Я помню — Вы уже забыли —

Вы там сидели, я вот тут.

Каких мне стоило усилий,

Каких минут

Сидеть, пуская кольца дыма

И полный соблюдать покой.

— Мне было прямо нестерпимо

Сидеть такой!

Вы эту помните беседу

Про климат и про букву ять?

— Такому странному обеду

Уж не бывать!

— „А Вам не вредно столько перца?“

Я вдруг вздохнула тяжело,

И что-то до сих пор от сердца

Не отлегло.

Потерянно, совсем без цели

Я темным переулком шла,

И, кажется, — уже не пели

Колокола.

Москва, 10-го июля 1914 г.

Я ушла в 7 часов вечера, а сейчас 11 утра, — и все думаю о Вас, всё повторяю Ваше нежное имя.[319] (Пусть Петр — камень,[320] для меня Вы — Петенька!)

Откуда эта нежность — не знаю, но знаю — куда: в вечность!

Вчера, возвращаясь от Вас в трамвае, я всё повторяла стихи Байрону,[321] где каждое слово — Вам. Как Вы адски чутки!

Это — единственное, что я знаю о Вас. Внутренне я к Вам привыкла, внешне — ужасно нет. Каждый раз, идя к Вам, я все думаю, что это надо сказать, и это еще, и это…

Прихожу — и говорю совсем не о том, не так.

Слушайте, моя любовь легка.

Вам не будет ни больно, ни скучно.

Я вся целиком во всем, что люблю.

Люблю одной любовью — всей собой — и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас.

Я любовь узнаю по безысходной грусти, по захлебывающемуся: „ах!“.

Вы для меня прелестный мальчик, о котором — сколько бы мы ни говорили — я все-таки ничего не знаю, кроме того, что я его люблю.

Не обижайтесь за „мальчика“, — это все-таки самое лучшее!

— Вчера вечером я сидела в кабинете Фельдштейна. На исчерна-синем небе качались черные ветки.

Вся комната была в тени. Я писала Вам письмо и так сильно думала о Вас, что все время оглядывалась на диван, где Вы должны были сидеть. В столовой шипел самовар, тикали часы. На блюдце лежали два яйца, ужасно унылых! Я все время о них вспоминала: „надо есть“, но после письма к Вам стало так грустно-радостно, вернее — радостно-грустно, что я, как Аля, сказала „не надо“.

— Вчерашнее письмо разорвала, яйцо сегодня съела. — Пишу сейчас у окна. Над зеленой крышей сарая — купол какой-то церковки — совсем маленький — и несколько качающихся веток. Над ними — облачко.

__________

Вы первый, кого я поцеловала после Сережи. Бывали трогательные минуты дружбы, сочувствия, отъезда, когда поцелуй казался необходимым.

Но что-то говорило: „нет!“

Вас я поцеловала, потому что не могла иначе. Всё говорило: „да!“

МЭ.

Р. S. Спасибо за рассказ о черном коте.

Москва, 14-го июля 1914 г., ночью.

Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет. Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и все понимаю: любовь к нему и любовь к Вам.

Мальчики! Вот в чем моя любовь.

Чистым сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери!

Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: „Люблю обоих, любите оба — навек!“

Петенька, даю Вам свою душу, беру Вашу, верю в их бессмертие.

Пламя, что ожигает меня, сердце, что при мысли о Вас падает, — вечны. Так неожиданно и бесспорно вспыхнула вера.

Вы сегодня рассказывали о Вашей девочке.[322] Все во мне дрожало. Я поцеловала Вам руку. — Зачем „оставить“? Буду целовать еще и еще, потому что преклоняюсь перед Вашим страданием, чувствую Вас святым.

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь даст Вам силы.

Помните: что бы я Вам ни говорила, каким бы тоном — не верьте, если в этом не любовь.

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели.

Так — не сомневаясь — сразу — по первому зову.

Клянусь Вашей, Сережиной и Алиной жизнью. Вы трое — мое святая святых.

Вот скоро уеду. Ничего не изменится.

Умерла бы — всё бы осталось.

Никогда никуда не уйду от Вас.

Началось с минуты очарования (август или начало сентября 1913 г.), продолжается бесконечностью любви.

Завтра достану Вам крестик.

Целую.

МЭ.