Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

Дружинина разбудил телефонный звонок. Часы со светящимся циферблатом, лежавшие на ночном столике, рядом с телефоном, показывали без четверти четыре. Дружинин взял трубку. Дежурный из комитета просил его срочно приехать на службу.

— Что стряслось? — сонным голосом спросил Николай Васильевич.

— Получено важное сообщение, — сказал дежурный.

Сон как рукой сняло. Дружинин стал быстро одеваться, стараясь не разбудить жену. Но она все равно проснулась. Надев халат, пошла на кухню сварить ему кофе, пока собирается.

Через полчаса подполковник уже был в комитете и читал расшифрованную радиограмму из Мюнхена. Она была сравнительно невелика, но содержательна. Замысел Сологубова попытаться взять Мальта в Будапеште понравился Дружинину (о происшедшей автомобильной катастрофе и ее последствиях Николай Васильевич еще не знал, сообщение об этом от Кантемирова получил только на следующий день, в понедельник).

Прочитав радиограмму еще раз, Дружинин позвонил дежурному, чтобы выяснить, когда отправляется из Москвы в Венгрию ближайший по расписанию самолет. Потом попросил срочно вызвать лейтенанта Строгова.

Живший за городом Веня приехал примерно через час. Дружинин уже получил санкцию на командировку лейтенанта в Будапешт. Вручая ему перед отъездом на Внуковский аэродром пакет с фотографиями Мальта, Николай Васильевич сказал:

— Для нас очень важно, чтобы операция по захвату Мальта не бросила ни малейшей тени на источник информации о нем. Позиции Сологубова в американской «Службе-22» должны быть прочными. Поэтому передайте нашим венгерским друзьям, чтобы Мальт, по возможности, был арестован не один, а с теми из своих сообщников, с кем он будет в Будапеште встречаться, и как бы по их вине...

С этим напутствием Веня и покинул Москву. Это было ровно в десять, в воскресенье, двадцать первого октября.

Дружинин с нетерпением ожидал его возвращения. Прошел один день, второй, третий. И тут радио известило о чрезвычайных событиях в Венгрии.

Дружинин услышал это сообщение перед сном и сразу подумал: дело Мальта, по которому лейтенант Строгов оказался в Будапеште, видимо, надо рассматривать в прямой связи с происходящими там событиями. Эта мысль всю ночь беспокоила Дружинина, из-за нее он плохо спал. А утром, как только почтальон принес свежие газеты, он нетерпеливо набросился на них. На четвертой полосе было напечатано:

«Попытка контрреволюционного путча в Будапеште.

Будапешт, 24 октября (ТАСС). Вчера поздно вечером подпольные реакционные организации предприняли попытку вызвать в Будапеште контрреволюционный мятеж против народной власти. Эта вражеская авантюра явно готовилась в течение длительного времени, причем силы зарубежной реакции систематически подстрекали антинародные элементы к выступлению против законной власти.

Нападениям подвергся ряд государственных и общественных учреждений и предприятий. Распоясавшиеся фашистские молодчики начали грабить магазины, бить стекла в жилых домах и учреждениях, пытались разрушать оборудование промышленных предприятий. Отряды бунтовщиков, которым удалось захватить оружие, и диверсанты вызвали в ряде мест кровопролитие...»

«Да-а, — сказал себе Дружинин, прочитав сообщение. — Дело, выходит, намного серьезнее, чем предполагал Сологубов. Тут уж не локальной диверсией пахнет, не те масштабы».

Но истинные масштабы мятежа в Венгрии, подготовленного подпольными фашистскими организациями при поддержке американской, западногерманской и английской разведок, раскрылись перед ним значительно позже, когда он в конце 1956 года вплотную приступил к следствию по делу арестованного в Будапеште и доставленного специальным самолетом в Москву Пауля Мальта.

В Венгрию Мальт прибыл с паспортом корреспондента западногерманского телеграфного агентства. Но это выяснилось уже потом. А в первый момент он был обнаружен по фотоснимку, когда спускался по трапу из самолета на будапештском аэродроме. Его взяли сразу под наблюдение, установили гостиницу, в которой он снял номер. Вернуться туда ему не пришлось. В тот же день, поздно вечером, его арестовали на конспиративной квартире в районе Восточного вокзала вместе с небольшой группой «боевиков» — руководителей диверсионных «семерок», созванных для последнего инструктажа.

На следствии Мальт показал, что подготовка контрреволюционного путча велась по двум основным направлениям: во-первых, формирование подпольных контингентов в самой Венгрии, во-вторых, обучение диверсионно-террористической агентуры американскими и западногерманскими разведцентрами на территории ФРГ.

Всего в Западной Германии для участия в мятеже было заблаговременно подготовлено и обучено более одиннадцати тысяч венгерских контрреволюционных эмигрантов. В частности, кадры мятежников готовились в Траунштейне (Верхняя Бавария), откуда они группами перебрасывались в Австрию, а затем на санитарных самолетах и автомашинах Красного Креста — в Венгрию. В Баварии же, близ Графенвера, была другая учебная база, с которой по ночам стартовали американские самолеты без опознавательных знаков. На их борту находились агенты, специально обученные тактике уличных боев и диверсионно-террористической деятельности. Они сбрасывались на парашютах над Венгрией.

Обо всем этом Дружинин прочел в следственном деле, которое было прислано вместе с самим Мальтом из Будапешта. В высшей степени интересные в определенном аспекте эти факты, однако, для Дружинина могли служить только в качестве вспомогательного подсобного материала. Объектом его следствия была другая сторона дела: все то, что касалось отношений Мальта и генерала Мишутина в годы войны. Этим он и продолжал теперь заниматься.

Вначале, перед тем как приступить непосредственно к допросу Мальта, Дружинин еще раз просмотрел все относящиеся к нему донесения Сологубова, и особенно внимательно те из них, где говорилось о пребывании Мальта в Летцене, в штабе «остлегионов».

Кроме этого, Николай Васильевич располагал материалами немецких архивов. По счастливой случайности, в руки ему попало личное дело абвер-офицера Мальгена. Наряду с другими документами там имелось несколько характеристик на него. В одной из них было написано:

«Пауль Мальген является преданным сторонником национал-социализма, закаленным в беспощадной борьбе с врагами рейха. В работе проявил себя большим мастером своего дела. В порочных связях не замечен. Неоднократно отмечался наградами фюрера. Обладает стойким нордическим характером...»

На первом же допросе в Венгрии этот человек с «нордическим стойким характером» предложил свое сотрудничество против американской разведки, в которой служил с первого послевоенного года. Ради спасения собственной жизни Мальт был готов на все. Отчасти именно этим объяснялась его «полная откровенность», как он сам выражался, и на последующих этапах следствия. Своим демонстративным «раскаянием» он зарабатывал снисхождение.

Но это, пожалуй, являлось не главной причиной покладистости Мальта на допросах. Дружинин припирал его к стенке фактами, от которых было трудно увильнуть. Через ГУК Министерства обороны подполковник разыскал несколько бывших советских военнопленных, в 1942—1943 годах находившихся в лагерях на территории Польши и Норвегии, где Мальт вербовал добровольцев в «остлегионы», и устроил им очную ставку с ним. Аналогичным путем Дружинин сумел доказать преступный, варварский характер «работы» Мальта с пленными советскими офицерами в самом Летцене, где он «обслуживал» штаб «остлегионов» генерала Кастринга.

Так, постепенно сужая кольцо неопровержимых улик, Дружинин шаг за шагом шел к цели: прояснить обстоятельства, при которых имя советского комдива Мишутина в гнусных целях было использовано врагом. Следствие длилось более пяти недель. Наконец настал день, когда Дружинин смог сказать себе, что сделал все, чтобы пролить свет на трагическую историю в Летцене.

Вот как она произошла.

Летцен находился недалеко от Растенбурга, в глубоких подземельях которого размещалась ставка Гитлера — «Вольфсшанце» («Волчья яма»).

Это соседство генерал Кастринг считал не особенно удачным для себя: вызовы в ставку, по его мнению, были неоправданно частыми. А впрочем, он, может быть, ошибался. Причин для его систематических приглашений в Растенбург, пожалуй, имелось достаточно. С тех пор как после провала расчетов на молниеносную кампанию в России фюрер издал приказ об активном использовании советских военнопленных в формированиях вермахта, Кастринг они дня не знал покоя. Привыкший работать планомерно, размеренно, с вышколенным, хорошо обученным контингентом, он теперь был вынужден большую часть своего служебного времени непроизводительно тратить на разрешение бесконечных вопросов, связанных с комплектованием подчиненных ему «остлегионов»: желающих служить в них находилось мало, явно недостаточно для выполнения тех задач (по охране коммуникаций и тыловых объектов вермахта), которые были поставлены перед этими подразделениями.

Чтобы выполнить приказ фюрера, принимались все меры. В ход были пущены испытанные приемы — обман и провокация. Советских военнопленных одной национальности натравливали на другую, организовывались различные националистические, религиозные союзы и комитеты — все для того, чтобы вызвать, разжечь антисоветскую активность этих людей. В лагерях пленным создавали невыносимую обстановку, старались поставить их перед выбором: или умереть от голода и болезней, или идти служить немцам. Ставка делалась прежде всего на лиц, враждебных Советской власти. Комплектование «остлегионов», в частности, шло за счет белогвардейских и кулацких недобитков, бывших уголовников, подонков, шкурников. Однако эта разношерстная недисциплинированная публика не могла решить проблемы. Требовалось расшевелить, активизировать основную массу военнопленных. А это, несмотря на все потуги и старания, гитлеровцам никак не удавалось.

При каждом вызове в ставку генерала Кастринга начинала бить дрожь, он терял самообладание, бывал настороженно мрачен всю дорогу, пока ехал из Летцена в Растенбург в своем черном «хорьхе» и потом спускался по витой длинной лестнице в гулкое бетонированное подземелье. Всякий раз после беспардонного разноса за «неразворотливость» фельдмаршал Кейтель напоминал Кастрингу, что о неблагополучии с комплектованием рано или поздно должен узнать сам фюрер и тогда могут быть сделаны далеко идущие выводы. Попасть в немилость к Гитлеру Кастринг боялся пуще всего и потому из кожи лез, делая все, что было в его силах.

Однажды, в конце лета сорок второго года, после очередной поездки в ставку Кастринг возвратился в Летцен, в свой штаб, и, пригласив к себе в кабинет с толстыми крепостными стенами Мальгена, сказал ему:

— Полковник, я намерен поручить вам одно весьма ответственное дело. Необходимо подыскать несколько высших советских офицеров в наших лагерях для военнопленных. Эти люди должны быть достаточно авторитетными в Красной Армии. И в то же время... — Кастринг пощелкал длинными сухими пальцами, подбирая нужное слово. — В общем, желательно, чтобы в их биографиях имелось нечто такое, на чем мы могли бы сыграть, чтобы привлечь их на нашу сторону.

Выполняя это задание, Мальген поехал по лагерям. Сперва в местный, в Летцене, затем в Танненберг, тоже в Восточной Пруссии, и, наконец, в Хаммельбургский, офицерский, в долине реки Заале. В результате этого вояжа были отобраны в доставлены в Летценскую крепость, где находился штаб Кастринга, три советских генерала и полковник.

Но на другой день у одного из этих генералов открылось сильное кровохарканье, и его поспешили отправить обратно в Хаммельбург. А заодно с ним и полковника: Кастринг решил, что по чину он не подходит для той роли, на которую его прочили.

Из оставшихся двух генерал-майоров первым в списке значился Павел Семенович Мишутин. В краткой справке на него, составленной Мальгеном для Кастринга, было написано:

«Герой Халхин-Гола; награжден орденом Красного Знамени; довольно известная фигура в Советской Армии предвоенных лет: в сентябре 1939 года в одной из центральных русских газет был опубликован очерк о полковнике Мишутине, как об одном из особо отличившихся офицеров в боях с японцами, и напечатан его портрет. Окончил военную общевойсковую академию. Последняя должность — командир пехотной дивизии. Захвачен в плен летом 1941 года, когда, пытаясь пробиться из окружения, был контужен и ранен.

Обращает на себя внимание подходящая для нас родословная Мишутина (сын священника), а также то, что его брат был репрессирован Советской властью (раскулачен, т. е. лишен принадлежавшего ему имущества, прав и выслан в отдаленный сибирский край)».

Прочитав эту справку, Кастринг одобрил выбор полковника Мальгена и приказал ему начать «подготовительную работу».

В тот же день Мишутина из крепостного подвала, в котором он временно содержался, перевели в отдельную большую светлую комнату на втором этаже флигеля, где жил сам Кастринг. Вместо засаленной телогрейки и изношенных, рваных сапог, в которых его привезли из лагеря, ему выдали полный комплект нового обмундирования, положенного советскому генералу, только без петлиц и знаков различия, а также свежее, тонкого полотна нижнее белье. Начали вкусно и сытно кормить три раза в день. К обеду даже подавали французский коньяк «Наполеон»... И так целую неделю.

На восьмой день утром в комнату к пленному генералу в сопровождении Мальгена пришел Кастринг. Чинно поздоровавшись, он сел за стол напротив Мишутина и сказал:

— Генерал, я не дипломат, а солдат, потому буду с вами говорить прямо и предельно откровенно.

Когда Мальген перевел это Мишутину, тот негромко, скороговоркой заметил:

— Я тоже сторонник прямоты и откровенности.

— Тем лучше, — сказал Кастринг. — У меня к вам сугубо деловое предложение. Нам нужен умный, образованный помощник из русских, чтобы заниматься делами комплектования вверенных мне фюрером «остлегионов». Надеюсь, вы слышали о них?

— Да, довелось. И должен сказать, что эти ваши формирования находятся в вопиющем противоречии с Женевской конвенцией, которая запрещает подобное использование военнопленных.

Кастринг пропустил это замечание мимо ушей и продолжал:

— Так вот, эту должность я предлагаю вам, генерал.

Тонкие бледные губы Мишутина дрогнули в иронической усмешке:

— Значит, решили меня в зазывалы?!

— Что есть зазываль? — вдруг заговорил Кастринг по-русски, обращаясь к Мальгену. И когда тот объяснил, Кастринг сдержанно улыбнулся: — О, нет! Мы фам, герр Мишутин, предлагайт быть глафный пропагандист «остлегион».

— Я так и понял, — сказал Мишутин.

— Зер гут, — кивнул Кастринг. — Ви будет софсем дофольны. Мы сохраняй фам чин генераль и все привилегий. Плюс большой сумма рейхсмарка кажди месьяц. Это есть очшен вигодны фам сделка.

Он немного помолчал и потом заговорил по-немецки — не спеша, назидательно. Мальген стал переводить:

— У вас, господин Мишутин, безвыходное положение. Германские войска стоят под Ленинградом, успешно продвигаются на Кавказ, вышли к Волге. Участь вашей страны предрешена... К тому же лично вам вообще не по пути с большевиками...

— Это как же понимать? — спросил Мишутин.

— Вы выходец из семьи духовного лица, а Советская власть, отделив церковь от государства, поставила ее служителей в положение преследуемых и гонимых.

— Да, я сын священника, — сказал Мишутин, глядя глубоко посаженными глазами в глаза Кастринга. — Но должен вам заметить, господин генерал, священники бывают разные. Мой отец был из бедных крестьян, попал в семинарию благодаря своим выдающимся способностям, учился, можно сказать, на медные гроши. Что касается преследования лиц духовного звания, то это относится лишь к тем из них, кто пошел с контрреволюцией, ее поддерживал. Священники, оставшиеся с народом, получили возможность делать свое дело, хотя оно и не одобрялось Советской властью, которая отделила церковь от государства. Я не помню своего отца, он умер задолго до Октябрьской революции, но, если судить по рассказам матери, он был из тех священников, которые понимали нужды народа.

— При всем этом, господин Мишутин, ваша семья понесла тяжелый урон от большевиков: ваш родной брат был лишен нажитого им имущества, гражданских прав и отправлен в ссылку... Разве родная кровь не взывает к мщению?

— Мой брат был раскулачен по ошибке, отчасти потому, что являлся сыном служителя культа, хотя хозяйство его не было кулацким. Это перегиб местной власти. И это в конечном итоге исправили: брат был восстановлен в правах, он возвратился домой, ему вернули все имущество.

— Ладно, оставим вашего брата в покое и из прошлого вернемся к насущным проблемам, — недовольно сказал Кастринг. — Всякий умный человек должен быть реалистом: положение Советской Армии катастрофическое, исход войны очевиден. Вы, господин Мишутин, можете непоправимо просчитаться, если пренебрежете открывающимися перед вами спасительными возможностями.

— Благодарю за заботу, — усмехнулся Мишутин. — А если говорить серьезно, вы опасно заблуждаетесь, господин Кастринг.

— В чем именно?

— В ваших пророчествах относительно исхода войны. Запомните, генерал: никогда, ни при каких условиях не победить того народа, который осознал, что, отстаивая Советскую власть, Советское государство, он отстаивает свою свободу, собственное благополучие и счастливое будущее своих детей...

Так они разговаривали около двух часов. А желательных для Кастринга результатов все не было и, похоже, не предвиделось. Кастринг помрачнел, стал резок, даже груб. Мишутин не мог не заметить этой перемены и с иронической улыбкой сказал:

— Вы напрасно нервничаете, генерал. Все равно мы с вами не сторгуемся. И вообще, мне кажется, это не тема для разговора военных людей, для которых верность присяге превыше всего.

— С такой амбицией, господин Мишутин, надо бы сразу себе пулю в лоб! — зло заметил Кастринг. — А вы тем не менее сдались в плен.

— Прошу сообщить вашему генералу, что в плен меня взяли, когда я был в беспамятстве после контузии, — резко сказал Мишутин переводившему Мальгену.

— А то бы, хотите сказать, застрелились? — последовал насмешливый вопрос Кастринга.

— Наверное, да... Правда, это была бы никому не нужная смерть. Пустить себе пулю в лоб — не лучший выход из положения. Это равносильно бегству с поля боя. Ведь если бы я застрелился, то убавился бы на одного солдата строй врагов фашизма, ваших врагов, господин Кастринг.

— Но вы теперь не солдат, а пленный.

— Я коммунист и, пока жив, всегда буду считать себя в этом строю. Впрочем, вам, генерал, этого не понять. Хотя бы потому, что вы сами не испытали той унизительной жизни (если это скотское существование вообще можно назвать жизнью), которую вы создали в ваших лагерях для советских военнопленных.

— Да, там далеко не курорт. И вас, господин красный генерал, опять ожидает возвращение в лагерь, если вы не примете наших предложений.

— Вы начинаете повторяться, генерал, — сказал Мишутин. — Мне это надоело...

Кастринг понял, что он проигрывает. Но сдаваться было не в его правилах. Этот надменный пруссак был до безрассудства упрям. Он не мог примириться с мыслью, что какой-то пленный, судьба которого полностью в его руках, к тому же бывший намного моложе его, не только не поддается на уговоры, но и держит себя перед ним, старым, заслуженным немецким генералом, как равный, непозволительно гордо и независимо. Кастринг решил во что бы то ни стало сломить его волю, подчинить своей.

Для начала он хотел было посадить Мишутина на несколько суток в крепостной карцер, на полуголодный режим, с лишением условий для сна, чтобы сломить его строптивость перед повторным разговором. А если и это не даст желаемых результатов, применить меры прямого физического воздействия.

Но Кастринг тут же отказался от этого замысла. Он вдруг заметил, как поразительно похожи Мишутин и Мальген. Собственно, это ему бросилось в глаза еще прежде, почти в самом начале разговора. Тогда он не придал подмеченному сходству особого значения. Теперь же у Кастринга возникли вполне определенные мысли, которые навели его на принципиально новое решение относительно дальнейшей работы с пленным советским генералом.

Чтобы проверить себя, Кастринг еще раз бесцеремонно оглядел своих собеседников. Действительно, общего у них было много. Оба невысокого роста, худощавые, у обоих глубоко запавшие глаза под выпуклыми надбровными дугами, прямой нос, тонкие подвижные губы. Но главное было не в идентичности их отдельных черт, а в сходстве общего облика этих двоих людей. Правда, до двойников, которые в жизни встречаются довольно редко, им было далеко, но можно было смело сказать, что они похожи друг на друга, как родные братья. Кастрингу для задуманного им дела этого было вполне достаточно.

Три дня спустя состоялась вторая встреча. На этот раз в служебном кабинете Кастринга, куда пленный был препровожден комендантом штаба гауптманом Лемке.

По обыкновению безбожно коверкая русские слова и перемежая их немецкими, Кастринг спросил Мишутина, достаточно ли он подумал над своей судьбой и какое принял решение.

— Мое решение остается неизменным, — сказал Мишутин. — И я прошу, чтобы меня отправили обратно в лагерь, где содержатся мои товарищи.

— Это не есть гут, — неодобрительно покачал седой головой Кастринг. — Вы очшен глупо думаль.

Чуть помедлив, он строго сказал Мишутину, что спрашивает его в последний раз: согласен ли он сотрудничать с вермахтом?

— Нет! — ответил Мишутин.

— Зер шлехт, — раздраженно пробормотал Кастринг и нажал кнопку на столе.

Тотчас в кабинет вошел Мальген. Он был в мундире советского генерала без знаков различия и петлиц. Точно в таком же, как Мишутин.

Когда Мальген сел в кресло у стола, Кастринг, кивнув в его сторону, сказал:

— Это есть генераль Мишутин. Он будет поезжать в лагери русски пленный и вести вербовка для «остлегион».

Кастринг с минуту помолчал, глядя, какое впечатление этот его новый ход произвел на пленного. Затем резко, с угрозой в дрожащем голосе заговорил по-немецки. Мальген начал быстро переводить:

— Знайте, Мишутин: отказываясь от наших предложений, вы подвергаете смертельной опасности собственную жизнь. В то же время вы все равно не спасете свою репутацию, о чистоте которой столь щепетильно печетесь. Мы постараемся сделать так, чтобы о генерале Мишутине, якобы добровольно перешедшем на службу в германскую армию, узнало как можно больше советских людей: они будут слушать его публичные выступления в лагерях военнопленных, читать листовки с его биографией и портретом, призывающие их к сотрудничеству с вермахтом. Но это не все. Об измене генерала Мишутина станет известно по ту сторону фронта, его боевым товарищам, друзьям, наконец, главному командованию Красной Армии.

Выпалив все это почти на одном дыхании, побагровевший Кастринг вызвал коменданта и приказал посадить пленного в карцер, на строгий режим.

Когда Мишутина, до синевы бледного, со стиснутыми губами, в стальных наручниках уводили из кабинета, Кастринг, все еще не остыв от гнева, крикнул ему вдогонку:

— Имейте в виду, если вы не измените своего решения, крепостной каземат будет не самым худшим вашим обиталищем. Мы вас упрячем туда, откуда не возвращаются!

— Есть необходимость еще раз вернуться к некоторым вашим показаниям, — сказал Дружинин.

— А что конкретно вас интересует? — вкрадчиво спросил Мальт. После недельного перерыва в допросах, о причине которого он не знал, его снова привели в кабинет подполковника. — Мне, признаться, казалось, что я уже обо всем достаточно основательно рассказал.

— А обо всем ли? — сирого спросил Дружинин.

Мальт остановил на подполковнике пристальный вопрошающий взгляд, как бы пытаясь определить по его лицу, что же такое еще может быть известно следователю.

— Напрасно себя утруждаете, Мальт: на мне ничего не написано, — усмехнулся Дружинин. — Лучше начинайте рассказывать все по порядку... Ну, хотя бы с того момента, как генерал Мишутин был заключен в Летценскую крепостную тюрьму.

Николай Васильевич дал знак сидевшему рядом с ним Строгову, чтобы тот включил магнитофон.

Отхлебнув глоток воды из стакана, Мальт начал:

— Примерно через неделю после неудачной попытки привлечь Мишутина на нашу сторону, стало ясно, что и другого советского генерала, Никифорова, который был мною привезен из лагеря одновременно с Мишутиным, нам тоже обработать не удастся. Кастринг был в бешенстве, что называется, рвал и метал. Так продолжалось несколько дней, пока у него не созрел новый план.

Как-то вечером Кастринг пригласил меня к себе на квартиру, угостил кофе с ликером, хорошими сигаретами и сказал: «А вы знаете, полковник, мне кажется, имеет смысл довести до логического конца затеянный нами маскарад с подставным генералом Мишутиным. Думаю, подобное перевоплощение для вас не составит особой сложности. По-русски вы говорите свободно, жизнь советских людей и, в частности, их армейскую жизнь знаете — недаром столько лет служили в военном атташате при нашем посольстве в Москве. Против вас, если вдуматься, не устоит ни один самый красноречивый агитатор из настоящих советских генералов, потому что вы будете работать без принуждения, не из-под палки, а добровольно, на благо нашей великой Германии...»

— И что же дальше? — спросил Дружинин.

— После этого я вынужден был поехать в ряд лагерей для советских военнопленных, — сказал Мальт.

— Под именем генерала Мишутина?

— Я выполнял эту работу эпизодически, между основными занятиями в штабе Кастринга.

— Ну и как, это помогло разрешить проблему комплектования «остлегионов»?

— Мои выступления в лагерях перед пленными, несомненно, кое-что приносили. Какой-то небольшой процент антисоветски настроенных людей из числа кулацких и уголовных элементов, ранее репрессированных Советской властью, нам все же удавалось завербовать. Это достигалось в большинстве случаев с помощью угроз, запугивания, создания невыносимых условий жизни в лагерях. Однако в целом эта проблема не была решена. С пополнением личного состава «остлегионов» по-прежнему делю обстояло плохо. По крайней мере, до моего откомандирования от Кастринга к генералу Гелену, в аппарат разведки «Иностранные армии — Восток».

— А как вы расцениваете эти ваши поездки по лагерям и вообще всю вашу работу, связанную с принуждением военнопленных к вступлению в формирования вермахта, в свете норм международного права? — спросил Дружинин. — Ведь то, что вы делали, является преступным попиранием этих норм, а сами вы, Мальт, военным преступником. Не так ли?

— Я был только исполнителем, — невнятно проговорил подследственный.

— В таком случае, и генерал Кастринг только исполнитель, и фельдмаршал Кейтель. Ответчик, выходит, один Гитлер, — усмехнулся Дружинин. — Знакомая песня, Мальт. — Николай Васильевич что-то записал в лежавшей перед ним тетради, затем сказал: — Теперь перейдем к другому вопросу. Расскажите о последних днях генерала Мишутина.

Мальт долго молчал, потом допил воду в стоявшем перед ним стакане, попросил налить еще и наконец начал свой рассказ:

— Как я уже говорил на одном из допросов, генерал Мишутин в крепостном каземате просидел около месяца. Кастринг не терял надежды, что пленный не выдержит тяжкого, изнурительного режима, запросит пощады и примет наше предложение. Но эти надежды не оправдались. И тогда Кастринг решил отправить Мишутина в Аушвиц.

— Это Освенцим? — негромко спросил лейтенант Отрогов у Дружинина.

— Да-да, Освенцим, — услужливо подхватил Мальт, — Особый лагерь. Но генерала Мишутина туда не довезли. По дороге он и еще несколько других русских пленных выломали доску пола в товарном вагоне и на одной из станций ночью пытались бежать. Собственно, они убежали, но их начали искать по следу с собаками и нашли.

— И что же потом? — спросил Дружинин.

Мальт опять жадно отхлебнул из стакана.

— Что же потом?.. Генерал Мишутин был расстрелян в Летцене. Об этом я уже вам рассказывал.

— Да, об этом вы действительно рассказывали, — заметил Дружинин. — Но далеко не все.

— Я к своим прежним показаниям ничего прибавить не могу. — Мальт как бы в недоумении, обиженно пожал плечами. — Как я уже говорил, седьмого ноября сорок второго года, на рассвете, генерал Мишутин в специальной закрытой машине был вывезен из крепости за город, в песчаный карьер, и там расстрелян.

— Кто непосредственно руководил этим?

— Гауптман Лемке, комендант штаба в Летцене.

— Вы опять лжете, Мальт?! — резко сказал Дружинин. — Казнью Мишутина, так же как и другого советского генерала — Никифорова, руководили вы лично!

— Ну, знаете ли... — Мальт с видом глубокого возмущения развел руками. — Такими тяжкими обвинениями бросаться нельзя.

— Я еще не все сказал, Мальт. Выслушайте меня до конца, — продолжал Дружинин. — Вчера мы получили из ГДР, из Главной прокуратуры, протокол допроса Лемке, проживающего в Дрездене. Потрудитесь прочесть этот полностью изобличающий вас документ, и вы поймете, что дальнейшее ваше запирательство попросту неразумно.

Мальт читал долго. Видимо, содержание протокола не сразу укладывалось в его перевозбужденном мозгу. И все время, пока глаза напряженно скользили по строчкам, он не выпускал из дрожавших пальцев стакана с водой, несколько раз прикладывался к нему, делал мелкие глотки — острый кадык судорожно ходил под выступающим, в седой щетине, подбородком.

Наконец Мальт осилил последний лист протокола, допил остатки воды в стакане.

— Ну, что вы скажете теперь? — спросил Дружинин.

Мальт ничего не ответил. Он тяжело откинулся на спинку стула, уставя взгляд прямо перед собой. В глазах его был смертельный страх.

Через несколько дней следствие по делу Мальта было закончено. Все, что требовалось доказать в соответствии с данными разведки Сологубова и в развитие их, Дружинин доказал. Более того, ему удалось вскрыть ряд новых фактов преступной деятельности Мальта в предвоенные годы, в бытность его помощником германского военного атташе в Москве, весомо дополнявших «послужной список» матерого шпиона.

Теперь, покончив со всем этим, Дружинин, что называется, мог вздохнуть с облегчением и всецело заняться набежавшими делами. Дружинин не имел прямого отношения к следственной работе, и сам он ни за что бы не взялся за дело Мальта, хотя и был достаточно опытен в ведении следствия, если бы оно неразрывно не переплеталось с другим делом — комдива Мишутина.

Вот об этом, другом деле Николай Васильевич и думал сейчас, вернувшись от генерала. Он думал о человеке, который случайно вошел в его жизнь из рассказа другого человека, но занял в ней такое большое место, словно был его близкий друг или лучший товарищ... Дружинин сразу поверил в комдива Мишутина, как только услыхал восторженную и печальную повесть о нем от Ивана Тимофеевича Воронца в вагоне поезда. И хотя потом эту веру временами отягощали тяжкие сомнения, Дружинин в глубине души никогда не терял надежды на лучший исход, ощупью идя по отравленному гнусной ложью следу. Вера в доброе имя Мишутина давала ему силы в длительном напряженном поиске. Но не только это. Перед взором Дружинина часто вставала семья комдива. Подполковнику запомнились и невысказанный укор в грустных глазах вдовы Мишутина, и злая истеричность его дочери, несправедливо полагавшей, что все ее беды происходят из-за пропавшего без вести отца. Дружинин не мог равнодушно отмахнуться от этого, и потому продолжал начатое дело.

По-другому поступить он не мог еще и оттого, что твердо был убежден: все мы, живые, в неоплатном долгу перед павшими на войне, жизнью своей заплатившими за счастье людское, за мирное небо над головой. Безымянных героев не должно быть.

Светлая память о них должна жить в веках, переходя из поколения в поколение. И каждое восстановленное имя героя по праву занимает свое место в строю живых...

Раздумья Дружинина были прерваны лейтенантом Строговым, появившимся на пороге кабинета.

— Товарищ подполковник! Получена радиограмма от Сологубова.

— Вот как! — обрадованно сказал Дружинин. — Значит, наконец, вышел из больницы!

Дружинин начал читать радиограмму. Прочитав, улыбнулся.

— Надо поздравить Петра Константиновича с выздоровлением и сообщить ему, что он представлен к награде.

Когда лейтенант ушел, Дружинин решил, не откладывая, с утра, пока не захлестнула деловая текучка, написать письмо в Минск Воронцу. Иван Тимофеевич первым пошел по следу своего комдива и первым должен узнать о конечном результате поиска. Потом (но это уже завтра, в воскресенье, дома) нужно написать Гущину, Сережину, всем другим, помогавшим восстановить доброе имя генерала Мишутина... А самая деликатная миссия ему предстоит сегодня вечером: встреча с вдовой комдива, его дочерью и зятем. Встреча, надо полагать, нелегкая, волнующая — время хотя и затягивает старые раны, но полностью не властно над ними, как и над человеческой памятью.

Дружинин достал из стола лист бумаги, чтобы написать письмо Воронцу. Но ему помешали. Сперва пришла секретарша, принесла документы на подпись. Затем один за другим, словно по вызову, в кабинете появились три сотрудника, узнавшие, что их шеф приступил к своим основным занятиям, — у каждого из них тоже были неотложные вопросы.

Начинался новый трудовой день, с новыми делами и заботами.