[Конспект обращения к Р.К.Магазину]

Мы пришли, чтобы поблагодарить Вас за то внимание и чуткость, которые Вы проявили к нам в нашем деле, и просить Вас.

Это было ошеломляюще великолепно, когда нам предложили выбор наиболее удобной для работы квартиры.

Но, как говорится, казнить – так казнить, миловать – так миловать.

Только один вариант может по-настоящему удовлетворить нашу потребность в площади и свете: это планировка двухкомнатных квартир с большим коридором, хотя метраж там 29 м^2. Такая квартира будет вдохновлять каждый день.

Все варианты малогабаритных квартир при их метраже нам невозможны, потому что там не хватает дневного света.

Мы едем в Восточный район, потому что там светлые комнаты, но тесно.

Если бы Вы могли нам помочь: там сдаются дома на Юбилейной. Это было бы настоящей большой удачей в нашей жизни, большим счастьем, это была бы вторая путёвка в жизнь, которая рождает железные обязательства перед обществом и перед самим собой.

Комнаты почти такие же, но коридор делает квартиру настолько удобной для живописи, как будто специально для этого сделанной.

Большое Вам спасибо за квартиру, а там всё же тесно, не помещаемся.

Как Вы думаете, есть ли возможность рассчитывать на такую квартиру? Можно ли что-нибудь сделать, чтобы получить её?

‹21 марта 1975 г.›

Я, Витя, дурно начинаю о тебе думать в такие дни.

Деньги в кармане оказались – и всё. Они тебя томят. У тебя будет портиться настроение, ты начнёшь придираться, начнёшь хитрить. Начнёшь говорить, что тебе тяжело.

Ты упрекаешь меня, что я не даю тебе денег. А как же я могу давать денег, когда ты их ни на что не тратишь, кроме как на выпивку?

Если я уйду в больницу – значит, можно напиться. Стал лгать, и выкручиваться так легко, и хитрить.

Одного дня уже мало, надо второй прихватить.

Там заваливали помойку пузырьками, теперь здесь будем заваливать.

У Натальи Сергеевны устроил какую обструкцию – вино бедному мальчику не додали. А потом всю ночь что вытворял? Истерику закатывал.

Как я мечтала, что всё изменится в новой квартире, что мы заживем по-другому. Ты справишься со своим пороком.

Скажи, что тебе нужно, чтобы не пить? Какие блага положить к твоим ногам, какую свободу дать твоей душе? Как же так – деньги есть и не нажраться!

Пошел за подарками к 8-му марта, а чем кончилось – напился до беспамятства. Это мне к празднику, вместо цветов.

Упрекаешь меня во всём том мелком добре, которое для меня делаешь, и делаешь, чтобы потом иметь право напиться. «Надо же быть иногда самим собою», – твоя любимая пьяная фраза. Так что самим собой – значит, подлецом.

Сегодня будешь смотреть на меня заискивающе и стараться угодить, а завтра, послезавтра этим же начнёшь попрекать. Господи, как твои попрёки твоим добром надоели и горьки.

Разве я не любила тебя, уж меня ты в холодности не можешь упрекнуть. Две трети жизни, наверное, вместо того, чтобы писать, мы провалялись в постели, и нам было хорошо. Это ты в этом виноват. Ты вытравливал из меня любовь.

Ты книжки читаешь, и всё о благородных людях, хоть немножко бы благородства перенял бы – нет.

Нет, Витя, ты просто ошибся – не на том женился, и меня обманул. Какой ты добрый – человек, который ни за что оскорбляет жену, не может быть добрым, а если ты и бываешь добр, то уж попрекать будешь этим.

Нет, я так жить не буду с тобой. Надо лечиться от алкоголизма.

‹15 апреля 1975 г.›

Витя, беситься на меня за то, что я не сплю и что-то делаю, нельзя же.

Ты хочешь довести меня до полного уничтожения личности, доказать мне, что я ничтожество, что всё, что от меня, никуда не годится.

Витя, оставь мне просвет. Ты хочешь сделать меня женою пьяницы, чтобы я привыкла, чтобы считала за благоденствие, что ты пьёшь ещё не хуже всех.

Идеал твоей жены: покорность и исполнительность.

Ведь если бы ты ненавидел меня за что-нибудь, что-то другое требовал. Ведь посмотри, я всё сделала, чтобы тебя не раздражать.

Все наши катастрофы из-за вина, все наши скандалы, все наши беды, всё наше общение с людьми, всё наше творчество – всё упёрлось в алкоголь.

Убери этот пункт из нашей жизни, и жизнь наполнится жизнью.

Как ты гордо и просто начнёшь смотреть на художников, общаться с ними, ходить на все встречи и будешь чувствовать себя выше других. И с художниками, и со мной.

‹5 сентября 1975 г.›

Короедово. Утро на пруду. Гуси. Колодец. Тропинка на колодец с осенними листьями. Зелёная-зелёная трава. Буро-коричневые кусты. Лиловый стожок. Гуси, большие и розовые, стоят на тропинке. Потом вдруг, как будто проснувшись, подымают крылья и с криком, приподнимаясь на цыпочки и пританцовывая, бегут в воду. Домик такой прекрасный, лилово-розовый. Ива тёмно-зелёная. Края светло-зелёные…

Выйдешь ночью на порог дома и взглянешь на небо, небо иссиня-чёрное и такое живое, какое никогда не бывает днём. Оно живёт звёздной жизнью. Всё в неподвижном движении, всё закручено в сказочном вихре. И самым неподвижным, грубым и посторонним – мигающая прямолинейная точка самолёта. Только здесь, в деревне, наедине с чёрным небом, познаёшь величие Вселенной и веришь в необходимость ночи – иначе как бы мог человек увидеть всю эту невозможную красоту. Только не опускаешься, а поднимаешься в ночь. А в городе – мёртвые белые фонари. Слева прекрасный ковш Большой Медведицы, впереди – тополь, похожий на гигантские сапоги – Кота в сапогах. Красная яркая звезда села в развилок.

Мы вышли на крыльцо и умолкли, испытывая волнение перед открывшейся (громадиной ночи) картиной ночи.

‹29 сентября 1975 г.›

Спим в светёлке в пять окон среди яблок, пахнущих тяжёлым яблочным ароматом. Я не сказала – в начале этого месяца я была счастлива приездом сюда. Счастлива радостью в самой себе.

‹1 октября 1975 г.›

Утро. Мороз. Как радостно идти по седой скользящей траве! Пастухов пёс сидит перед домом и дрожит. Коровы мычат – не гонят их – холодно. Цветной лес в лучах солнца и голубой дымок от печей. Всё древнее и живое, как природа.

‹Поездка в Ленинград [После 1975 г.?]›

Рассвет над Ленинградом.

Открыв глаза, я увидала Северную реку. Взволнованное небо с очень серой, сине-серой грядой облаков, небо в просветах светлое, желтоватое, зеленовато светящееся. Кверху зелёное. Наверху обрывки отдельных облаков и по светлому прорыву летит стайка птиц. Книзу теплее. Под грядой не знаю как. Гряда сине-серая с светловатыми холодными отливами. Река светлая, очень светлая, сероватая стальная, на ней маленькая баржа. Берега тоже светлые, с отливом в зелень и в лиловое, и в зелёное. Очень низкие. Какие-то мглистые. Всё– как прекрасное видение. «Северный рассвет».

Опять рассвет. Очень серая туча боком. Из-под неё сияет свет низкого солнца – жёлто-светящийся. Полосы света внизу. Вода вся в обрывках света и тени, лилово-серых облаков с просветами. По цвету темно и густо. Сияние не попадает в реку. Отражение – из лилового, ясно-синего. Кусты и зелень почти тёмно-сине-лиловым силуэтом.

‹20 января 1976 г.›

Прошел и этот день. День унизительных тревог и бессмысленного напряжения. Он окончился тихой мирной болезнью и прекрасным спектаклем Театра Сатиры пьесы Б. Шоу «Дом, в котором разбиваются сердца». Блеск, ум, цинизм разоблачения, и изящество, и вкус совершенно английский. Разоблачение друг друга и самих себя – это великолепно. Странно, мне хочется говорить не о пьесе, а о своём житье в доме, о доме, о прошлом доме. О прошлом доме, в котором горела жизнь и в котором я ничего не успела записать по живым следам, и остались лишь общие места.

Мне надо кому-то доказать, как скверно мне здесь жить, как дом похож на тесную щель, а район небольшой. Но все почему-то хотят сказать, что всё прекрасно и хорошо, потому что есть стульчак со спуском и есть горячая вода в вечно тухлой крошечной ванной. Как будто больше уже ничего человеку не надо.

С утра я мучилась бессонницей и тяжёлыми сновидениями. Мне снились люди и звери в одном помещении и приятные лица и львы за загородкой.

С утра: у В. боль в боку. Растирала его истово, потом запросил выпить. Побежала звонить Белле (договорено было перевозить подрамники). Потом дома дала 100 гр. коньяка и помчалась к Н.С. за лекарством, там ждала. Потом помчалась в контору. По дороге искала водку – нигде не было. В конторе получила деньги и на ходу поговорила с художниками. Потом выскочила и опять искала водку. Было уже 3 ч. 30 м. Потом села в троллейбус и ехала, ехала. Всё старалась столкнуть его внутренним напряжением. Потом выскочила и в гастроном – 2 бутылки коньяка по 100 гр. И бегом домой. Уже пятый час. Потом конфликт с В. Он сидел дома и ждал выпивки, надулся. Заставила его залезть в ванну. Сама нажарила картошки. Потом стали обедать. Уже 6 ч. вечера. Побежала в магазин и купила бутылку плохого разливного вина. В. лежал с грелкой. Сама легла. Усталость и тупость. А потом прекрасный спектакль. И жизнь увидела свою во всем её ничтожестве.

‹8 февраля 1976 г.›

Витя, я могу лечь в больницу. И должна до этого тебе сказать всё, что у меня есть. Я очень обиделась. Как так можно? Моя вина, я заболела в субботу. Уже давно я скрываю, когда болею, именно поэтому, что случилось сегодня. Это так оскорбительно и стыдно. Я заболеваю, а ты тут же, с места в карьер, чувствуешь возможность начать пить.

Как ты можешь делать мне больно, именно когда я болею, когда нужен мне покой? Я долго скрывала свои болезни, а тут не успела, и тут же с вечера стала говорить себе: зачем я не скрыла, что будет завтра? Но так заманчиво было поверить и полежать.

Наступило завтра. Вскочил спозарань от бессонницы. Извини, я думаю о тебе дурно: ты уже думаешь пойти за молоком и прихватить пузырёк или два новой отравы. Как же, Нина больна, а в кармане деньги. Давно ты не ходил в магазин, Витя. И вот пошёл и сразу забыл. Ты бы хоть раз оправдал доверие. А как ты любишь говорить, что у тебя не бывает денег. Как же они могут быть, когда тут же начинается пропивание?

А как же я мечтала переехать на новую квартиру и всё начать по-другому. Как я мечтаю проснуться утром и не бояться, что ты начнёшь пить, что можно спокойно дать тебе денег, и ты принесёшь продукты, а я тем временем займусь домом. А потом можно идти куда угодно и опять ничего не бояться.

Витя, было время, когда ты болел алкоголизмом и много было потрачено сил, чтобы справиться с этим, и мы вместе справились. И вот ты вывел новую теорию: опасность для меня миновала, а время от времени я буду напиваться, а много Нина не даст. Ты только забываешь, придумав это оправдание, что на этой точке устоять нельзя. Ни тебе, ни мне. Благодаря этой твоей теории ты ненавидишь меня каждый раз, когда хочешь напиться. Потому что это разрешённое тобой хотение. Раньше, когда было плохо тебе, ты пытался обойтись лекарствами, ходил к врачу. А теперь хочешь стать хроническим алкоголиком с постоянной интоксикацией. (Так и ходишь, полуотравленный алкоголем.)

Ты мне клялся бросить пить совсем, а теперь ты и не думаешь. Тогда зачем же всё это нужно? В твоей воле начать пить или бросить. И от этого в твоей воле – хочешь, чтобы я была с тобой, и не пить; или хочешь пить – значит, не быть со мной. Ты мне скажи – я уйду сама.

Или скажи: я больше не пью – это было бы громадным счастьем для меня. Витя, молю тебя, одумайся, оглянись. Посмотри, как часто ты стал напиваться. Остановись, решись.

У меня сердце – ни к чёрту, опять началось с глазами, а ты хоть бы что. Я знаю, что если не переменится наша жизнь категорически резко, я очень быстро начну деградировать. А ты тоже, кстати.

Ты можешь перейти на наркоманию или алкоголизм. Теперь это в твоей воле. Я с тобой измельчала и одурела. Как злой деспот надо мной.

‹24 апреля 1976 г.›

Плохо и мрачно. И неверно. Видно, нельзя слишком много брать на себя. А надо подняться! Надо подняться и идти! Господи, помоги мне! Я уже погибаю в борьбе с грозным чудовищем. Так всё отбросить. Зачем это? Я не могу выразить себя. Вчера была у врача вместе с В. Я устала. Надо было ожидать. А В. сказал что-то мрачное, сказал: «Зачем ты всё это делала? Лучше бы не делала». Удивительно жестокие близкие люди. Апрель так ждали, но получилась неприятность, и он почти весь апрель пропил. Чтобы не переживать. А я не перенесла.

‹Июнь 1976 г.›

И какая кругом чистота зелёной растущей травы, что жалко сделать шаг в сторону. И это естественный душевный ход. А разве это не любовь к родине? Есенин, Твардовский, Солоухин, Никитин. Разве это не родина – картины Юкина с их мерцающей красотой? Где, когда, как возможно стало пройти все дома деревни и обесчестить, изуродовать их? Что такое «абстрактное» понятие – дачники? Это люди большого города, люди труда: учителя, рабочие заводов – надо видеть то счастье, когда открываются окна, столы перед окнами, цветы. Одеяла и детские фигурки, мелькающие между деревьями. Вековые липы и берёзы стоят вдоль деревни, река течёт за лугом. Бульдозером крушить деревья, заваливать пруды. Деревня Октябрёвка (а таких много), шесть домов и даже амбарчик, и туда приходит ткачиха. «Я так отдыхаю здесь после шума, у меня перестаёт болеть голова».

‹Август 1976 г.›

А этой осенью сгорели два лучших дома деревни. Почему сгорели, кто виноват, кто поджёг? – никто не знает. Паломничество в город сменится скоро паломничеством из города, из каменных мешков в природу, в деревни.

Отправили бы их на покос. Сколько бы пользы принесли. Лучше, чем выкашивать цветочки с бедных городских газонов. Не поливают. Цветов не сажают. А стригут, стригут. Сердце грустит, глядя на такой «покос». Только бедная земля справится с опустошением и зацветёт трогательными полевыми цветами, ромашками, лютиками и пр. Всей маленькой радостью для городского жителя. Почему это надо уничтожать? Для заработка. Так лучше отправить этих здоровых молодых мужчин на настоящий покос. Была бы польза государству и сельскому хозяйству, чем здесь «баловаться».

‹8 августа 1976 г.›

Короедово.

Вчера пришли. Вчерашнее «прекрасно» пропало. Было тепло и темно по-летнему. Вечер в Короедове на пруду и на реке, как на холстах Коро. Розовая луна светила за сараем, на реке фигуры, туман, купанье. Бледные всплески. Вечером в белой комнате с пятью окнами. Когда В. уснул, я почувствовала себя такой наполненной, такой счастливой и сильной, как будто ничего не было и время роковое не унесло этого лета, а с ним и силы. Этот год был роковой. Я другая, я спокойная, я равнодушная: мою посуду, ставлю самовары и не бегу на реку увидеть последний луч. И не чувствую отчаяния, что прошёл этот миг.

Но я лежу на половиках. За окном чернота и тишина, дует холодный ветер (но это уже не пугает). Чувство от деревни, как голодному дали кусок хлеба. Он счастлив. Всё-таки вырвалась из западни нашего нового жилья. Погибаю я в нём.

И такая большая прекрасная ночь мчится над головой. В ночи я ощущаю стремительное движение. Я – и вселенная. Я – и Бог-создатель. Господи, помоги.

Но, по правде: я уже не трепещу, я уже ничего не жду: ни тепла, ни времени, ни живописи. Только цветные полоски половиков мелькают перед лицом и ласкают глаз. На стенах фотографии чужих людей, ставших близкими. Нинка, которая через два месяца попадет в сумасшедший дом, тётя Паша – маленькая, немощная старушка – держит большую разнолюдную семью и работает, работает, работает.

Куда же пойдут люди из города в летние дни, когда Бог заберёт этих старушек, а люди сломают и уничтожат деревни? Куда? Где они напоят свои души «живой водой»?

‹9 августа 1976 г.›

Ночного вчерашнего настроя уже нет. Пришла суетность.

Мы пришли в этот раз и не думая писать – только перенести вещи. Потому такой холодок в груди. Раньше не утерпели бы. Испугалась я напряжения дня. Да, сегодня надо уходить. В чём же катастрофа? Неправда. На дам я «лукавому» над собой потешаться и над В. тоже. Это лето… (Но жалиться мне нельзя.) Я хочу вспомнить всё с весны.

‹24 сентября 1976 г.›

Как будто рок над нами. Не можем мы выбраться в деревню. И вот сбылось…

С перерывами, с уходами этот месяц мы были в деревне. И удача была с нами, и солнце светило нам, как никогда не светило. Мы купались в его лучах и радовались свету и деревне, и славили создателя, и постепенно работа разбирала нас больше и больше.

А сегодня обещали снег и холод. И первый раз я усомнилась в чуде. Пошли за деревню по дороге. Из-за леса долго, курлыкая, летел над нами большой усталый клин журавлей. И небо и даль наполнились этим клином. И вспоминала я старые темы с далью, с небом, с журавлями. Цепелёво… Митрофаниху… Песня осенняя Руси, песня неба, и я в смятении… Не знаю, как это делать.

Давно я берегу эти темы с далью, небом, луной.

Вечером поднялись из Октябрёвки: над полем овса, над леском, над белой сухой дорогой – большое сизое небо, и луна, тёмно-розовая, чуть склонясь на бок, глядит на мир. Мимолётное «ох, как хорошо, я бы стала писать», и идём домой.

Утром – идём на этюды. Наверху с дороги – такая даль с холмами и сжатыми полями. Каждый раз останавливаюсь. Потом бегаю по кустам в поисках сюжета. А поля, и дали, и небо поют свою песню. Что тут делать? Как тут красить? Я не знаю, и вспоминаются мне другие художники. Один парень Володя, который делал аскетические, почти сухие этюды с голыми холмами и большим небом и где-то лошадка, где-то дерево, а вечная жизнь земли над ними. Как же быть? Взять старые темы, взять песню цепелёвских заречных далей с рекой и ветвями бордовыми дуба и писать заново? – Как тут быть? А как писать заново?

О милая скромная деревня Октябрёвка! Как ты мне нужна для настоящей работы вместе с домом, с тётей Пашей, которых уж нет. Чтобы уйти рано утром и оглядеться вокруг, чтобы сбегать вечером после работы на бугор… и решить самое главное – как писать эти волнующие вещи? Вот так – у самых врат настоящей работы, а надо уезжать. И опять суета.