Черновик письма или неотправленное письмо сестре Ольге Луговской

9 сентября 1963 г.

Дорогая Олюшка!

Пишу тебе из заброшенной деревни, на краю берёзового леса. Я одна, Виктор уехал в город, хозяйка ушла играть в лото, и я одна в доме в этот долгий осенний вечер. Только в деревне по-настоящему понимаешь, как коротки становятся дни, как быстры сумерки, как мрачно окрашены закаты и что значит солнечное удивительное утро после мрака и холода ночи. Тишина… чёрт знает какая. Вот уж неделю, наверное, как нам удалось вырваться на этюды. Не так, как мы думали (получается урывками), – надолго и спокойно-сосредоточенно, но, тем не менее, осень проходит перед нами, как никогда ещё нам не доводилось видеть – с первых вспышек огненных осин в яркой зелени и одиноко пожелтевших берёз, когда лес ещё летний. Потом шумел ветер и засыпал листьями землю, и земля становилась необычайная, как в сказке, а на молодых ёлочках лежали цветные листья, как игрушки в праздник. И было грустно, и казалось, вот-вот всё облетит. Потом начались заморозцы и в дрожащем мглистом воздухе всё преобразилось, нельзя было узнать дороги. Золото берёз стало нестерпимо ярким, дальние опушки переливались от розовых до чистого жёлтого, и лиловые пашни сменялись суровыми зеленями. Не знаешь, как вместить всю это красоту в этюд, робеешь, хочется ходить, смотреть и мечтать.

Летние достижения не только превзойти не можем, но делаем всё хуже, чем летом. Нет той освобожденности и напора, которые нужны для сдвигов, но каждый почти этюд – это такой богатый материал для зимней работы. Да и тема осени для нас слишком ещё нова. Писать трудно бывает, когда холодно и ветер пронзает насквозь. Но мы идём и трудимся, и то прекрасный образ совсем близко, то опять всё бесконечно далеко. Волнуемся, сердимся, ссоримся, но ни на что не променяешь этой жизни, этого созерцания красоты, этого волнения, когда пишешь.

Олюшка, как дела у тебя? Как твоя школьная работа и удаётся ли иногда заняться живописью? Очень хорошо, что ты познакомилась с художниками, совсем одной тяжело – нужно с кем-нибудь делиться. Серёжа ведь равнодушен к живописи? Савва занят, а ты молодец, что не бросаешь этюдов. В этом и жизнь, и секрет вечной молодости.

Как, сердце по Наташе не болит? У меня и то беспокойство – как-то она там коротает свои длинные вечера. Не собираешься к ней зимой?

Ну вот, дорогая сестричка, и всё пока. Целую тебя и твоих мужичков.

Привет от В. Пиши. Нина.

‹[Осень 1963 г.]›

Среди больших берёз хороводом закружились маленькие ёлочки, все убранные крупными очень жёлтыми листьями. Кто это их так разукрасил? А под ногами в высокой траве остроконечные коричневые шапки гномиков, насупившихся и уснувших.

Листопад и ветер. Порыв ветра. Земля. Осинные алые листья, как огоньки. Кто это празднует праздник осени?

Тёмные сизые стволы – маленькие ёлочки и невыносимо яркие красные, бордовые, жёлтые листья. Вот картина!

И на всех длинных ветвях ёлок – жёлтые и разные листья. Пластично и грустно, а рядом суровые стволы.

Самое сильное ощущение от леса: порыв ветра, падающие крупные и яркие листья и очень цветная, невозможно яркая земля.

Ветер дул до тех пор, пока не сорвал всех листьев с деревьев; тогда он затих.

Бездарный день, бездарный этюд. Не хватило силы решить этюд. Не решено – значит, никуда не годно.

Дятел стучит. Солнце катится по небу. Всё застыло, как в сказке, и шуршит лист. То ли ящерица, то ли змея. Костёр в лесу. Тишина и тепло.

Пейзаж сквозь костёр. Дрожит, как сквозь стекло, осенний пейзаж.

Тоска. Падают листья.

Жёлтые грустные листья кружат крупным снегом, а дальше сумрак.

Уходящий день – гонкие два деревца на фоне острого закатного неба. Жгучие силуэты.

Очень большая красная луна, как грозный символ, подымалась в конце тропинки. Небо сизо-серое, берёзы мглистые, а луна нависла на горизонте и поперек сине-тёмная полоса пересекла её. И охристо-серая тропинка.

Язык музыки очень условен – иначе не могло быть музыки. Так и живопись должна отбирать и группировать звуки – краски, взятые у природы.

Утро. Луна. Дрожащие осины на фоне берёзы. До наива довести листья – и получится.

Опушки то розовые, то охристые, то золотые, большими массивами.

Берёзка желтоватая на сизом небе. Стволы зелёные осин, белые – берёз, сизые – сосен, охра ветвей и листьев, желтизна – всё это просто в высоту на сером небе, пласты красок. Главное запомнить – святость и чистота и нежность красок.

Освобожденность приобрести в работе. Когда созерцаешь лес, мечтается легко и создаётся легко образ картины: так попробовать писать этюды в лесу, чтобы берёзы белели и мерцали, чтобы ёлочки танцевали, усыпанные листьями, чтобы ветка берёзы с тонким рисунком листьев и стеблей сплеталась в этюд, чтобы где-то на фоне неба мерцали, будто узор на ткани, розовые и золотистые листочки. Никаких канонов, делать только что хочется и как хочется; менять композицию, менять приёмы и знать, знать, для чего делаешь этюд. Чтобы лапы чёрных елей пересекались огоньками берёзовых листьев и ковёр земли искрился и сверкал.

Или аскетический осенний пейзаж с белыми и строгими берёзами и чёрными ветвями и чёрными полосами на берёзах. Изредка зелёные стволы осин.

Скупее цвет. Цвет берёз, цвет листвы, цвет земли.

Зашла в лес и опять поразилась красоте и сплетению еловых веток, листьев, стволов, неба.

Листья. Простые осенние листья собрать в разгар осени и выткать из них этюд. Разложить тона осени по листьям.

Порыв ветра. Склонённые ветви берёз, и от них по диагонали падают листья. Фоном служит лес.

Воспоминания тех лет тяжёлые и смутные, как поздняя осень. Белые, помертвевшие стволы берёз и вспышки листьев на тёмном общем лиловом фоне.

Особая грусть. Лилово-сизая. Прозрачные, строгие, очень тёмные зелёные ели опушек. Очень белые, голубые, как стебли в высокой воде, берёзки. (Хорошо под Юрьевцем.) Силуэт леса. Зеленя. Передние перелески, узкая оранжево-розовая полоса горизонта.

Берёзы стоят, как пасхальные свечи.

Иногда хочется писать легко, просто движением кисти строя цветные стволы деревьев, раскладывая нежные тёплые полутона листвы на светлом и тёмно-синем небе. Чтобы всё бесхитростно звучало и пело.

Болдино – прекрасная осень. Маленькая речка с цветными берегами.

Если хочешь увидеть корабельные сосны высоты невозможной, если хочешь увидеть громадные кленовые листья на дорожке, как в старых парках, и золотую утомлённую летом берёзу, пойди в сад, что за домом.

Гогеновские листья на бархате земли.

И плакала осень тоскою туманов, и жёлтые листья поплыли по водным просторам дорог. Как будто самое родное оставила я в том саду. Как старого друга встречала я вечерние клены. А жёлтые листья лежали на лиловой тропе.

Марке – очень просто и широко. Чёрный широкий контур, иногда цветной, иногда никакого. Свободно, может быть, небрежно. Никаких ненужных подробностей. Большие пятна и свободная трактовка воды. «Собор Парижской богоматери» – серая громада, серое, чёрное, белое.

Вламинк – грубо, открыто, широкий контур, откровенные зелёные, красные, синие – живут плеском и солнцем.

Гоген – пластичность его «Сбора фруктов», музыкальность цвета, как ни у кого. Каждое пятно как бархат наполнено сложными полутонами. Они как бы углубляют поверхность. Делают картину в глубине, внутри, несмотря на яркость.

Прекрасный дом, прекрасный сад с подмосковной сизой осенней тоскою в высоких соснах, заглохшие лиловые тропы и вспышки жёлтых листьев на сине-лиловой мгле. Тишина и красота.

И почему-то в таких домах, в таких садах живут люди, которым всё равно, которым ничего не видно, кроме грядок, которые осень называют скучной порою. Они не могут понять, как поёт ветка чёрным силуэтом на небе.

Жить там, где все как камертон настраивает на искусство, где мысль становится прекрасной, а душа тонкой, где хочется писать картины и сочинять стихи, а там живут люди, которые мечтают спилить сосны, чтобы тень не падала на грядки с огурцами. Почему у нас ещё так мало почитается прекрасный дар, который рождает искусство?

Как переполненная до краёв драгоценная чаша, наполнена впечатлениями этюдов и искусства. Несёшь её перед собой на вытянутых руках и хранишь, боишься расплескать, открыть до времени.

‹22 сентября 1963 г.›

Наступила чудная пора, так называемое в народе «бабье лето». Тихая радостная красота без бурь и гроз, и капризов, мудрая сознанием жизни и скорой смерти. Безоблачное и грустное небо, мягкое тепло, душевное умиротворение. Где багряные осины красовались в небе синем, Где сквозь золото берёз…

И вера, что всё это ещё повторится. Бабье лето – оно покатилось над землёй, как поздняя радость, как незаслуженная благодать.

‹27 сентября [1963 г.]›

День пасмурен и грустен. Будет, наверное, дождь. А вчера всё млело в знойном воздухе. Едем в деревню, надо встряхнуться. Надо приехать и упорно начать работать. Пусть без вдохновения.

Ранний троллейбус. Осеннее утро. Запотевшие окна от ночного холодка. И радостный солнечный день, весь в брызгах света и тени.

‹16 октября [1963 г.]›

Паустовский как чистая родниковая вода в душный день. Сила его таланта в глубочайшем романтическом отношении к жизни. Когда мещанство и тина быта затягивают душу, Паустовский звучит, как открытое окно в сад.

Бетховен – Пятая симфония. Музыка завоевателей. От неё страшно.

‹13 ноября [1963 г.]›

С утра было тихо и как будто не в силах рассветать. Казалось, стояли сумерки. За рекой на юге густо синело, и тянуло холодком. А в 9 ч. пошёл снег. Когда мы шли полем, снег засыпал дороги и канавы, и всё стало светлым и изысканным. Зеленя и лиловые кусты зазвенели, как звук. Так мы и ехали, глядя на засыпанную землю. Дали теряли свои очертания и стали розоветь и сливаться с небом. И оттого ли, что зима рождалась на наших глазах, она показалась ласковой и совсем не страшной. И стало весело. Снег чистый и очень белый. Берёзы стройные, живого, тёплого тона.

Поздние озимые, как заунывная русская песня, чем-то постоянно волнуют меня. Мерцающий и сложный изгиб борозд, закругляющийся к дороге. В нём весь секрет. Всё соткано из зелёного: светлого, и тёмного, и лилового, и синего в тенях. И за всем строгие грустные леса, сизые и лиловые. Как это передать?

‹23 декабря 1963 г.›

Мотор. Сперва я мужественно борюсь с ним. Он входит в жизнь комнаты, как небольшой посторонний шум, от которого надоедливо отмахиваешься. Но уже через час-другой он завладевает тобой, входит вовнутрь, где-то в середине живота, под ложечкой, дрожит и ноет, и тяжкое, назойливое, похожее на тошноту чувство ударяет в голову, и ты чувствуешь, что не принадлежишь себе, что стараешься уловить интонации этого назойливого шума, а он гудит и растёт, и чем тише в квартире, тем страшнее шум, и ни одна мысль не проникает в мозг, кроме одного желания, – избавиться от него. Он как тяжкий сон, который душит, а проснуться не можешь. И ты ждёшь, ждёшь, и, наконец, полдесятого он, взвыв, стихает, и тишина кажется невозможной, тяжкой и вязкой. Кто избавит несчастные истерзанные человеческие нервы от бесконечных и бессмысленных шумов?

‹25 декабря 1963 г.›

А вчера вечером я увидала небо. Оно было очень высоким и покрыто светлыми серебристо-сиреневыми облаками. Луна светила сквозь них зелёным фосфорическим светом. И даже город, и огни, и шум не могли затмить этого неба.

Это было 25-го. Я горько плакала. Скупо и жарко. Слёзы были такие горячие, что растопили зиму. С утра закапала капель под окном. И снег таял по всем дорогам. И стало тепло. Какая чудная тема для сказки. Человеческие слёзы, человеческое горе победили мороз.

Я плакала о жизни, об утраченных иллюзиях, о потере надежд. И мало ли о чём можно плакать среди ночи в день своего рождения.

И опять надо начинать жизнь, которая продиктована какими-то внешними обстоятельствами, условностями, силой инерции, а не своими внутренними потребностями.

‹28 декабря 1963 г.›

Опять Паустовский, как свежий ветер полей, как дыхание лета в раскрытое окно поезда, как запах фиалок, ворвался в мою жизнь. И сладко, и больно. И оглядываешься на жизнь свою, в которой столько потеряно. Каждый день этой зимы как острая безвозвратная потеря. Мы живём, как в погребе, и закрыли все окошки, чтобы нигде не пахнуло ветром. А за стенами радость, свет, великолепная природа. Снег и тишина леса, светящиеся живым теплом стволы берёз. И от всего добровольный отказ. Почему? Где, как это случилось? Что надо сделать?

Человеку не хватает беспечности, чтобы быть счастливым. Где её искать: в обстоятельствах или в самом себе?

Паустовский – это как будто я, но только талантливо выраженная. Все впечатления жизни, мысли, чувства, всё так мне близко. Но он всё мог, а я ничего. Он всё это мог выразить захватывающим образом и не побоялся всем сказать, как он любит природу, «и в поле каждую былинку, и…», а я побоялась.

Где нет покоя и тишины, там нет творчества. Где бы взять тишину деревянного дома в лесу и окнами в сад, чтобы лес шумел за стеной, чтобы комната была твоя, и покой был твой, и тишина была твоя, как в старых дачах под Москвой.

Описать свою жизнь, свою душу, свою любовь к жизни и к красоте.

В чём причина, что так тяжело отстаивать право на эту красоту?

‹31 декабря 1963 г.›

Последний день старого года. С утра пурга. Нерассветающий день. Хочется всё бросить и уехать в деревню. И там в пустом доме затопить печь и отдыхать от всего: от города, от людей, от себя, от работы. А потом с новыми людьми, простыми и весёлыми, встречать Новый год. И чтобы луна нам сияла на громадном пустом небе, как факел жизни.

Всё, что я ни делаю, всё не то. Не то! А надо вечером идти в культурный дом и с культурными людьми сидеть за столом, пить водку и съесть много закуски. Всё не то.

Всё, что я ни делаю, всё не то. Как найти, чтобы было то? «Если жизнь не представляется тебе незаслуженной радостью, значит твой ум ложно направлен». Это верно. Но мне очень тяжко жить; где же найти истину? В самопожертвовании, в работе для других? А как же живопись? Она – моя потребность. Я не смогу без неё жить.

‹1 января 1964 г.›

Очень тепло и бело. Были в лесу. Странно. Всё, что было тёмным, стало белым. Грустно. И всё чего-то ждём. Какой-то большой полноценности во всём, без чего невозможно жить. Без чего жизнь кажется «пустой и глупой шуткой».

В детстве я любила праздники, потому что не надо было ходить в школу и можно было целый день заниматься любимым делом: читать, рисовать или идти на соседний двор играть в мяч; потом я любила праздники потому, что можно было отоспаться, но, когда меня убедили, что праздники надо непременно праздновать: т. е. готовить много еды, есть, много пить и веселиться, я стала не любить праздники. Мне неловко, и я не могу найти себе места, праздновать и пить – всё во мне противится этому, делать обычные свои любимые дела – все кругом с укором замечают это. И дни проходят в бесконечной праздности и в ожидании конца праздников.

Надо делать не «как надо», а как хочется, надо быть самим собою.

‹13 февраля 1964 г.›

Поезд отъехал от очередной станции: февраль 1964 г. И мчится в неизвестное. Первое веяние весны. Маленькие птички поют в парке. Они недавно прилетели. Они протяжно вскрикивают и долго слушают, сидя на верхушках лип. В лесу вечером по-весеннему светилось небо и две ярких звезды зажглись над берёзой.

‹28 сентября 1964 г.›

Тишина. Я одна. Я больна. Умер Славка Потехин. Он был большой и лёгкий. Со странно открытым лбом, чёрными глазами и детским ртом. Казалось, он постоянно живёт какой-то своей внутренней жизнью, которая даже мешает ему и заслоняет собой жизнь настоящую. Отвечая, он немного задумывался, и глаза его как будто с усилием возвращались от той внутренней жизни. Это чувство всегда возникало при общении с ним. А может, это только казалось и ничего не было. Только теперь уж не узнаешь и не докажешь. Он лежал очень тихий и успокоенный, странно такой же и совсем другой. И оттого, что он был такой неподвижный, было очень страшно.

‹[1964 г.]›

Я всю жизнь любила цветы и деревья и всю жизнь мечтала что-нибудь посадить своими руками. Но всё как-то не получалось. То негде, то некогда, то время ушло. Весной это желание становилось особенно требовательным и даже мучило меня. И только два раза удалось мне внести свою лепту. Однажды это было в уральском городке. На скромном дворе появился кустик шиповника и стебель тополя. И я уехала оттуда.

И другой раз здесь, во Владимире. Мне удалось достать тоненький высокий куст сирени и посадить его у каменной глухой стены театрального здания. Он прижился и на второй год выпустил крепкие веточки с глянцевыми красивыми листьями. Театральное здание было старое. На боковой стене его, на крыше, была крупная каменная кладка с барельефными буквами «Народный дом» и даты постройки: 1853–1855 г.

Каждый год здание красили. Но однажды осенью был ремонт. Утром, проходя мимо, я увидела груду кирпичей рядом с молодым кустом. Безобразную битую кучу. Всегда куча кирпичей вызывает у меня чувство тяжёлое, особенно после войны (бомбёжки, разруха). Откуда она, эта куча? На гребне надписи «Народный дом» сидела девица. Глядя снизу, там, где ослепительно белое здание упиралось в очень синее осеннее небо, по-ван-гоговски сияющее, сидела девица в комбинезоне и равномерно деловито отбивала кирпичи от «Народного дома» и сбрасывала их вниз в траву. Кладка была крепкая, бить приходилось долго, а груда кирпичей неумолимо росла. Сирень ещё стояла.

Через несколько часов, идя обратно, я увидела растерзанный растрёпанный куст. Листьев на нём не было совершенно, ветки поломались, и вдоль всего ствола кора была содрана, видно, кирпич проехал вдоль тела, но куст ещё стоял и вздрагивал от ударов. Кому помешала каменная надпись, почему, простояв более 100 лет, она должна быть разрушена? Было грустно видеть, как на глазах разрушалась живая история города. Не будут теперь любознательные прохожие поднимать головы и стараться угадать, что такое было «Народный дом» (эта старая надпись с ятями и твёрдым знаком). Наверное, здание было в то время большим и красивым и стояло, далеко видное кругом, так что надпись читалась издалека. То ли площадь была вокруг него, то ли какие люди собирались в нём, приезжали ли гастролирующие артисты, или ставились любительские спектакли, и, наверное, устраивались благотворительные вечера, и чеховские барышни и гимназисты говорили здесь о литературе. Мало ли что может представить себе любопытный прохожий и турист, проходя под старой надписью. Но ещё одна страничка истории умерла под ловкими руками каменщицы. Было здание, которое имело свою столетнюю жизнь и историю, а теперь просто дом устаревшей архитектуры. Прошлое своё он потерял.

И погиб куст сирени. Милой нежной сирени. И хоть кругом растёт молодой липовый сад, но сирени куст был в нём единственный.

Мы любим старые города. Здания, архитектура – это история этих городов, они создают своеобразную сложную жизнь города с его захолустьями, с его соборами, с его смешными маленькими домиками, крылечками, мансардами, надписями. Сколькими живыми представлениями, загадками, волнующими настроениями наполняет нас прогулка по незнакомому старому городу. Всё значительно в нём. И молодой сад у ног столетнего здания, и ещё незацветший куст сирени.