Перед холокостом

Вскоре все мужчины-евреи в концентрационных лагерях оказались в смертельной опасности. В первые месяцы Второй мировой войны эсэсовцы хоть как-то различали их, сосредоточив всю злобу на польских евреях. Но потом все эти различия канули в Лету, ибо полиция расширила рамки преследования и на евреев, родившихся в Германии, видя в каждом из них тайного сторонника врага, а лагерная охрана усилила террор. Как после войны свидетельствовал командир батальона смертников Густав Зорге, «борьба против евреев была расовой борьбой»[1343]. Отныне, если дело касалось евреев, ожесточились даже те из охранников, кого считали самыми человечными. Надзирательница лагеря Равенсбрюк Йохан на Лангефельд, например, будучи фанатичной антисемиткой, не скрывала ненависти к заключенным-евреям[1344].

Решающий момент наступил 9 марта 1940 года, когда Генрих Гиммлер запретил освобождать евреев из концлагерей; только те, кто имел подлинные визы и мог эмигрировать до конца апреля, могли быть выпущены на свободу[1345]. Поток освобожденных из лагерей евреев постепенно истончился до струйки, а затем и вовсе иссяк[1346]. Одним из тех, кому посчастливилось в последний момент выйти на свободу, был Леон Шалет. Это произошло благодаря настойчивым усилиям его дочери, которую вдовец-отец воспитывал сам. В начале 1940 года польские евреи в лагере метались между надеждой и отчаянием. Когда Шалет прослышал, что его собрались освободить, некоторые из его товарищей не скрывали зависти. И когда все выглядело так, будто его планам не суждено осуществиться, один заключенный даже не постеснялся запеть от радости[1347]. Но 7 мая 1940 года Шалета, к великому изумлению всех лагерных начальников, действительно освободили. После восьми месяцев в Заксенхаузене он был болен, истощен и психически подавлен, Шалет так никогда и не выздоровел[1348]. Но ему, по крайней мере, удалось избежать мучений, выпавших на долю не подлежавших освобождению евреев, которых в лагерях ждала верная смерть.

Именно Заксенхаузен и Бухенвальд прочно удерживали пальму первенства в аспекте развязанного против евреев в предвоенные годы террора – в одном только Бухенвальде в течение 1940 года погибло около 700 заключенных-евреев[1349]. Этих людей обвинили тогда в интимных отношениях с «арийками» и сделали соответствующие отметки как в их личных делах, так и на лагерной робе – украсили ее треугольником «осквернителей расы». Заключенные этой категории становились в концлагерях объектами самого разнузданного насилия, ибо комбинация таких понятий, как «секс» и «раса», носила едва ли не сакральный характер для невежественных эсэсовцев. 3 мая 1940 года, например, Густав Зорге ногами забил до смерти пожилого заключенного-еврея, только что прибывшего в Заксенхаузен. Избивая жертву, Зорге не превращал вопить: «Да ты свинья! Еврей, а трахаешь наших христианок!»[1350] Подобно этому узнику в течение нескольких дней или недель после прибытия в лагерь погибло или умерло очень много евреев. Выживших ждала участь стать объектом травли и непрекращающихся нападок лагерных эсэсовцев. Работа на износ сопровождалась откровенным, зверским насилием, жертвами которого зачастую становились члены одной и той же семьи – отцы и сыновья. Лагерная охрана, ко всему прочему, постоянно сокращала пайки, якобы вынуждая евреев «соблюдать пост», и в такие дни заключенные-евреи вообще не получали еды. Иногда им воспрещалось даже обращаться за медицинской помощью к лагерным эскулапам. Молодые и физически сильные мужчины, оказавшись в лагере, вскоре превращались в стариков и инвалидов, и даже самые психически устойчивые из них нередко впадали в беспросветное отчаяние. «В Заксенхаузене я уже не понимал, человек ли я, – вспоминал боксер польского происхождения Салем Шотт (Бык), – у меня уже не осталось никаких других чувств, кроме голода»[1351].

И заключенные-евреи других концлагерей постепенно впадали в отчаяние. В самом ненавидимом и внушавшем наибольший страх лагере, Дахау, было осуществлено очередное нововведение – были расширены поля сельскохозяйственных культур (Freiland II), выращиваемых там с весны 1941 года[1352]. Карел Касак, привилегированный чешский заключенный, делал на полях зарисовки сельскохозяйственных растений (лагерные СС запланировали издать книгу по растениеводству). Ему удалось незаметно для охранников описать творимые ими деяния: «21 марта [1941 года]. [Начальник рабочей команды] Сузе приказал, чтобы евреи немедленно сняли наложенные им в лазарете повязки и в таком виде работали. Все 200 человек этих евреев представляли собой невыносимое зрелище – униженные, грязные, ослабевшие, исхудалые… Большинство из них (90 %) с трудом держались на ногах»[1353]. Почти ежедневно кто-то из работавших на этих полях погибал от побоев охранников или же совершал самоубийство. Об этом свидетельствует следующий отрывок из записей Касака:

«9 мая [1941 года]. Снова одного еврея застрелили на Freiland II. Он попытался бежать. Часовой объяснил, что, хотя у него инструкция стрелять без предупреждения, он все же дважды прокричал ему. [Заключенный] остановился и выкрикнул в ответ: «Мне надо туда», и упал замертво после двух выстрелов… Снова несколько человек евреев, по-видимому уже балансировавших на грани жизни и смерти, уложили на телегу, как бревна… Ужасающая картина… И так каждый день…

14 мая. Днем на Freiland II снова застрелили еврея…

15 мая. Снова застрелен еврей. Его шапку бросили вблизи часового, и капо, угрожая дубинкой, заставил его поднять и принести ее. Полное истощение превратило [заключенных-евреев] в невменяемых, они были будто в трансе, с пустым взором, устремленным куда-то вдаль…

16 мая. В 9 утра на Freiland II застрелены еще двое евреев. Их бросили в воду и почти до потери сознания держали там… Они совсем уже ничего не соображали, когда их вытащили, и капо по фамилии Замметингер лопатой стал подгонять их к запретной линии, а когда они ее пересекли, охранник открыл огонь»[1354].

Какими бы ужасными ни были условия содержания заключенных в Дахау, но в Маутхаузене было еще хуже. Этот концентрационный лагерь, где в довоенный период евреи не содержались, постепенно заполнялся ими. Так, в период с конца 1940 по 1941 год туда прибыло около тысячи человек заключенных-евреев. Подавляющее большинство из них было обречено на гибель[1355]. Большинство жертв составляли мужчины-евреи из оккупированной немцами Голландии. Первая большая группа была собрана и вывезена из страны в феврале 1941 года. Подобная акция германских оккупационных властей и их местных подручных вызвала протесты. Гиммлер в отместку распорядился о массовых арестах. Сначала пунктом назначения был Бухенвальд, куда 28 февраля 1941 года доставили примерно 389 молодых мужчин-евреев – им отводилась роль «заложников»[1356]. «Вскоре условия стали невыносимыми», – свидетельствовал позже один из них, и к 22 мая 1941 года умерло свыше 40 человек. В тот день почти всех оставшиеся в живых, их было примерно 341 человек, посадили на следовавший в Маутхаузен состав. Таково было распоряжение Инспекции концентрационных лагерей; скорее всего, эсэсовское руководство лагерей решило таким образом избавиться от них[1357]. Заключенные прибыли в Маутхаузен около полуночи, и охранники тут же набросились на них; в течение трех следующих месяцев погибло свыше половины прибывших заключенных-евреев. Большинство из них – в каменоломнях в результате обвалов скальных пород, побоев охранников, или же они были сражены пулями часовых якобы при попытке к бегству. Некоторые совершили самоубийство, бросаясь на ограждения, находившиеся под током; 14 октября 1941 года, например, охрана письменно зафиксировала случай, когда 16 человек евреев погибли, «бросившись со скалы вниз в каменоломне». Сами ли эти люди решили броситься со скалы, или же их к этому вынудили охранники, в любом случае ответственности за это никто не понес. Когда в Маутхаузен после этого прибывали составы с заключенными, это всегда давало эсэсовцам повод для шуток: мол, прибыл еще «батальон парашютистов»[1358].

К 1941 году концентрационные лагеря стали смертельными ловушками для заключенных-евреев. Резкое повышение уровня смертности по сравнению с довоенными годами объяснялось возросшей жестокостью рядового состава охранников. Но и их начальство недалеко ушло от подчиненных – согласно свидетельствам заключенных, коменданты концентрационных лагерей отдавали приказы, явно рассчитанные на то, что, исполняя их, заключенные-евреи неминуемо расстанутся с жизнью[1359]. Естественно, что лагерная охрана находилась под влиянием общего курса нацистской антисемитской политики, значительно ужесточившейся в период с 1939 по 1941 год. Однако переход к систематическим убийствам в целом осуществился в концлагерях достаточно давно, во всяком случае задолго до ужесточения нацистской политики антисемитизма. Если к началу лета 1941 года вопрос об упорядоченном истреблении европейских евреев еще не был решен окончательно, то гибель евреев в концентрационных лагерях представляла собой неоспоримый факт.

Нельзя утверждать, что нацистское «окончательное решение» начиналось раньше, чем нам известно. Несмотря на отдельные требования радикальных нацистских функционеров отправить всех до одного евреев в концентрационные лагеря, вопрос об этом в первые годы Второй мировой войны не возникал[1360]. Вместо этого власти полагались на другие места массового содержания под стражей, открывая сотни исправительно-трудовых лагерей и гетто в Польше, Германии и других странах; в самом большом гетто в Варшаве к марту 1941 года содержалось в изоляции приблизительно 445 тысяч евреев, обреченных на медленное вымирание от голода и болезней[1361]. В отличие от гетто концентрационные лагеря предназначались отнюдь не для всех евреев, а прежде всего для тех, кто считался особо опасными преступниками или террористами. Их подвергали арестам за преступные деяния или же в качестве превентивной меры, как это было в случае с голландскими евреями, судьба которых была отнюдь не секретом для еврейской диаспоры Голландии[1362]. Если единственное «преступление» евреев – мужчин, женщин и детей – состояло в том, что они – евреи, то им, скорее всего, приходилось страдать повсюду, где ступил эсэсовский сапожище.