ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНЫЕ ОТДЕЛЫ НКВД

В июле месяце 1937 г., т. е. еще до назначения в ДТО, на совещании в Киеве я получил, в числе других, установку от Наркома [Ежова] бить и беспощадно выкорчевывать врагов, и поэтому, будучи уже в ДТО, я в январскую операцию применял к отдельным вражеским элементам, при допросах, физические методы […]. Бить их как врагов я имел право.

Г.И. Кочергинский — нач. ДТО Северо-Донецкой железной дороги НКВД

Перед январской операцией КОЧЕРГИНСКИЙ устроил совещание опер-состава ОДТО, где заявил, что СССР воюет с Японией, скоро начнется война с Германией и что на НКВД правительство возлагает надежду в смысле очистки страны от чуждого элемента, и что поэтому необходимо по Союзу расстрелять до 5-ти миллионов человек […]. Вопросы извращения Ревзаконности на совещаниях не ставились, так как КОЧЕРГИНСКИЙ говорил, что он действует от имени ЕЖОВА.

Ф.Д. Бондарчук — оперуполномоченный ОДТО НКВД cm. Дебальцево

Я признаю себя виновным в фабрикации дел […] но объясняю это жесткими сроками, данными б. нач. ДТО КОЧЕРГИНСКИМ, для проведения по делам следствия.

А.П. Розенберг — оперуполномоченный ОДТО НКВД cm. Красный Лиман

Нечеловеческое обращение и всевозможные запугивания оперативных работников создало такое положение, при котором выполнялись распоряжения под страхом. При допросах арестованных происходило повальное избиение без разбора, били кого попало, а потом некоторых арестованных, не доказав их виновность, освобождали. Избиение и матерщина вошли в систему.

П.А. Гуенок — оперуполномоченный ОДТО НКВД cm. Дебальцево[1758]

Джеффри Россман

Дело Георгия Кочергинского.

Роль ситуативных факторов мотивации «грубых нарушений социалистической законности»

На примере расследования деятельности начальника дорожнотранспортного отдела ГУГБ НКВД Северо-Донецкой железной дороги Г. Кочергинского изучается мотивация участия сотрудников госбезопасности в Большом терроре 1937–1938 гг. Указывается, что ситуативные факторы были важным мотивом участия сотрудников НКВД в массовой фальсификации дел, пытках подозреваемых и принуждении свидетелей.

Какие мотивы кроются за «грубыми нарушениями социалистической законности», фабрикацией дел, пытками подозреваемых, принуждением свидетелей к даче ложных показаний, совершенными сотрудниками НКВД во время массовых операций НКВД 19371938 гг.? Этот вопрос ставился не так часто, как можно было бы ожидать, принимая во внимание огромное количество работ о мотивации действий карателей в историографии геноцида, прежде всего Холокоста[1759]. Исследователи репрессий тенденциозно фокусируются на таких высокопоставленных политических фигурах, как И.В. Сталин и Н.И. Ежов, на жертвах террора или на роли общества в разжигании процессов, которые порой оборачивались «охотой на ведьм»[1760]. Хотя исследователи редко прямо заявляют об этом, создается впечатление, что существует мнение, согласно которому рядовые сотрудники НКВД выполняли приказы потому, что они были обучены это делать[1761]. Следствие и суд по делу Георгия Кочергинского, который с ноября 1937 г. до августа 1938 г. служил начальником дорожно-транспортного отдела (ДТО) ГУГБ НКВД Северо-Донецкой железной дороги (СДЖД), свидетельствует, что ситуативные факторы, прежде всего страх наказания и желание добиться одобрения начальства, играли значительную роль в мотивации участия сотрудников НКВД в массовых нарушениях законности во время сталинских репрессий[1762]. Идеология, разумеется, также играла роль[1763]. Сам Кочергинский не сомневался в том, что весь Советский Союз и, в частности, подведомственное ему хозяйство были «наводнены» классовыми врагами. Материалы, однако, не позволяют сказать, что подчиненные Кочергинского разделяли подобные представления. В то же время, как показывает это исследование, ситуативные факторы, прежде всего боязнь стать жертвой охоты на классовых врагов, развернувшейся в НКВД, сыграли роль в мотивации действий и самого Кочергинского.

Георгий Кочергинский родился в Латвии в 1898 г.[1764] Происхождения он был самого скромного: отец-еврей работал багорщиком на лесопилке в Риге, мать, то ли немка, то ли эстонка, давала уроки немецкого языка и рукоделия[1765]. Родители Кочергинского либо были в разводе, либо никогда официально не регистрировали свой брак; своего отца и отчима он практически не знал. Возможно, из-за тяжести воспитания двух малолетних детей или с целью помочь своему сыну получить профессию мать Кочергинского отослала его, в возрасте восьми лет, к своему брату, Альберту Лехту, работавшему электриком на Рижской электростанции. Вскоре Лехт, который взял мальчика учеником и оплачивал его учебу в реальном училище, стал одним из двух наиболее влиятельных людей в жизни молодого человека. Кроме того, Лехт познакомил Кочергинского с другим человеком, повлиявшим на него в детстве, давним марксистом по имени Ульрих, который подготавливал молодых рабочих к учебе в реальном училище[1766].

Хотя Кочергинский участвовал в кружке, который Ульрих организовал для своих учеников, и познакомился с некоторыми членами РСДРП, учение занимало его больше, чем политика. При поддержке Лехта и Ульриха Кочергинский сдал экзамены за пятый, шестой и седьмой классы реального училища и после двух лет ученичества стал электриком на электростанции в Риге [1767].

Дисциплина, ум и умение преодолевать трудности пригодились Кочергинскому в 1916 г., когда он был арестован по подозрению в распространении на электростанции революционных первомайских листовок. На самом деле он не был причастен к случившемуся, однако с работы его уволили. Обеспокоенный потерей средств к существованию, Кочергинский стал готовиться к вступительным экзаменам в Рижский политехнический институт и успешно сдал их три недели спустя[1768].

Поскольку рижские высшие учебные заведения были эвакуированы во время Первой мировой войны, Кочергинский переехал в Москву, где продолжил свои студенческие занятия, а также давал частные уроки и работал механиком на спичечной фабрике. В тот момент Кочергинский был на пути к хотя все еще довольно скромному, но лучшему жизненному положению. События 1917 г. драматически изменили ход его жизни. После того как старый режим пал, а политехнический институт закрылся, Кочергинский вернулся на прежнюю работу на Рижской электростанции. В сентябре, когда немцы вошли в Ригу, он вступил в партию большевиков. В начале 1918 г., простым солдатом, в составе интернационального батальона им. Карла Либкнехта покинул Ригу. Через шесть месяцев он стал политкомиссаром[1769].

Сохранилось мало информации об участии Кочергинского в гражданской войне, хотя этот опыт должен был иметь формирующее значение для его личности. Кочергинский отличился и получал ответственные назначения, которые в обычное время были бы недосягаемы для молодого еврея-электрика из Латвии. Всего через три года с момента его ухода солдатом из Риги, двадцатитрехлетний Кочергинский уже был заместителем председателя революционного трибунала 3-й стрелковой дивизии Харьковского военного округа[1770]. Его работа в трибунале по меньшей мере способствовала приобщению к опыту упрощенного судопроизводства по отношению к реальным и вымышленным врагам большевистского режима: иностранным агентам, крестьянским анархистам, украинским националистам, контрреволюционерам и классовым врагам.

Помимо ответственных постов в Красной Армии, еще одним свидетельством признания служебных заслуг Кочергинского стало назначение, последовавшее после демобилизации в 1921 г. Ему не пришлось самому выживать и пробиваться в жизни в стране, где царила экономическая разруха, так как его сразу взяли на службу в Крымскую ЧК[1771]. Так началась его семнадцатилетняя карьера в советских органах госбезопасности.

Как и другие преуспевающие чекисты, Кочергинский занимал разные административные должности. После четырех лет работы в Крыму он два года провел в г. Владивостоке и резидентуре ОГПУ СССР в Манчжурии. В 1927 г. начался его девятилетний срок службы на Северном Кавказе, где он работал на ответственных должностях в Краснодаре, Шахтах, Ростове и Пятигорске. Это были приоритетные регионы, и в результате назначений в оперативные и специальные отделы ОГПУ Кочергинский оказался в центре важный операций против «врагов Советской власти»[1772].

То, что у Кочергинского была репутация чекиста, на которого можно положиться в борьбе с классовыми врагами, подтверждают события, произошедшие после того, как в сентябре 1936 г.

И. Сталин назначил Н. Ежова главой НКВД. После нескольких месяцев службы на посту начальника Контрразведывательного отдела Курского УНКВД Кочергинский, по окончании февральско-мартовского 1937 г. пленума ЦК ВКП(б) был вызван в Москву и назначен в специальную бригаду НКВД, которую возглавил начальник 3-го (контрразведывательного) отдела ГУ ГБ НКВД СССР Л.Г. Миронов. Согласно лаконичной формулировке приказа НКВД СССР от 4 апреля 1937 г., перед бригадой Миронова стояла задача «выявления и разгрома шпионско-вредительских троцкистских и иных групп на железных дорогах […]ив армии» в Сибири и на Дальнем Востоке[1773].

Создание «бригады Миронова» свидетельствовало о беспокойстве руководства ВКП(б), что дальневосточные и сибирские региональные руководители не смогут искоренить классовых врагов, которые, по мнению Центра, проникли в местную номенклатуру. После прибытия в Хабаровск 23 апреля 1937 г. бригада осуществила массовые аресты, в том числе и сотрудников местных УНКВД, показывая пример и распространяя так называемые новые методы следственной работы. Вскоре они стали отличительной чертой массовых операций 1937–1938 гг.: физические и психологические пытки, фальсификации протоколов допросов для выявления и ликвидации «сети подпольных антисоветских террористических организаций» и т. д.[1774]

Позже Кочергинский хвастался своим участием в бригаде Миронова и ссыпался на этот опыт в оправдание своих действий. В Хабаровске он возглавлял группу следователей, выбивавших признательные показания о шпионаже из руководителей дальневосточного УНКВД[1775]. Этот период его деятельности оказал на него большое влияние. Впоследствии Миронов попал под подозрение и был арестован в июне 1937 г.[1776] Однако Кочергинский как-то признался одному из своих коллег, что обязан Миронову тем, что тот «многому хорошему научил его» во время совместной работы в Хабаровске[1777].

В ноябре 1937 г. Кочергинский покинул Москву с новым назначением на пост начальника Дорожно-транспортного отдела ГУГБ НКВД Северо-Донецкой железной дороги. Он считал, что был выбран Н. Ежовым для того, чтобы в Артемовске сделать то, что бригада Миронова сделала в Хабаровске — превратить скомпрометировавший себя местный аппарат НКВД в эффективную карательную организацию.

Кочергинский не входил в круг близких людей Миронова, но у него были влиятельные покровители в НКВД. Эти отношения проливают свет на систему патронажа, частью которой являлся этот чекист, и свидетельствуют о значении, которое покровительство оказало на формирование его профессиональных качеств. Покровители Кочергинского в НКВД были скромного, в основном еврейского происхождения, но в 1920-1930-е гт. им удалось занять важные руководящие должности в Крыму и на Северном Кавказе. Наиболее значимым среди них был И.Я. Дагин, обеспечивавший безопасность советских руководителей в период с 1936 г. по 1938 г. в качестве начальника 1-го отдела ГУ ГБ НКВД СССР. Будучи заместителем начальника Крымской ЧК в 1921 г., Дагин взял Кочергинского на работу после демобилизации из Красной Армии. Они вместе работали в течение следующих тринадцати лет, в частности во время коллективизации на Северном Кавказе. Кочергинский свидетельствовал: «В лице ДАГИНА я видел всегда для себя образец чекиста-коммуниста. Под руководством ДАГИНА я начал свою чекистскую работу. На Сев[ерном] Кавказе я был продвинут к награде значком “Почетного чекиста”, который и получил в 1935 году. Им же я был представлен к получению звания капитана Государственной] б[ез]/о[пасности], единственным из числа замов начальников отделов НКВД». И после перевода Дагина в Москву Кочергинский оставался с ним в тесном контакте, спрашивая его мнения и совета[1778].

В число покровителей Кочергинского также входили: А.П. Радзивиловский, под начальством которого он служил в Крыму; М.Л. Гатов, с которым он служил на Северном Кавказе; Г.Ф. Горбач, с которым он тесно работал в Шахтинско-Донецком оперсекторе ОГПУ[1779]. Горбач, который происходил из украинских крестьян и выделялся при Н. Ежове среди региональных руководителей НКВД особой жестокостью, был о Кочергинском высокого мнения. Поэтому накануне массовых операций добивался его назначения на должность своего заместителя в УНКВД по Западно-Сибирскому краю[1780].

Кочергинский брал пример и учился бесчеловечности у Датина, Горбача и Миронова. Кроме того, почти наверняка его действия были продиктованы страхом. Возвратившись в Москву с Дальнего Востока в октябре 1937 г., Кочергинский узнал про донос о якобы его противодействии генеральной линии партии и поддержке в 1928 г. троцкистов. После допроса по факту этих обвинений Кочергинский встретился с Дагиным, тот позвонил начальнику 6-го (транспортного) отдела ГУГБ НКВД СССР М.А. Волкову. В тот же вечер Волков отменил расследование по делу Кочергинского и подтвердил его назначение на должность начальника дорожно-транспортного отдела НКВД в Артемовске на Украине[1781]. Принимая во внимание атмосферу того времени, можно утверждать: то, что Кочергинский знал об обвинении в троцкизме, несомненно послужило для него дополнительным стимулом в деле искоренения «врагов народа» на новом посту с целью доказать свою преданность партии.

Мотивацией к рвению могла стать и определенная уязвимость биографии Кочергинского: он вырос в Латвии, в Риге у него оставались близкие родственники. Массовая операция НКВД против «латвийских шпионов» началась 30 ноября 1937 г. и была продлена постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 января 1938 г.[1782] Весной 1938 г. на районной партийной конференции Кочергинский зачитал свою биографию. Когда он упомянул о своих латвийских корнях, делегаты, по его собственным словам, «насторожились», что ему было крайне неприятно видеть. Тогда же нарком внутренних дел УССР А. Успенский приказал очистить ряды НКВД от работников, имевших связь с заграницей. Эти события заставили Кочергинского задуматься о том, не сочтены ли его дни в НКВД. Летом 1938 г. он поделился этими опасениями с Дагиным, но тот заверил его, что причин для паники нет[1783].

Кочергинский прибыл на службу в Артемовск 15 ноября 1937 года[1784]. По состоянию на предыдущий месяц дорожно-транспортный отдел ГУГБ НКВД УССР в Артемовске и его районные отделения произвели 165 арестов в рамках проводимых массовых операций[1785]. На первом же собрании с подчиненными Кочергинский подчеркнул, что результаты его не впечатлили. Похвастав, что он — старый большевик и опытный чекист, которого лично Н. Ежов послал «для укрепления аппарата ДТО Северо-Донецкой железной дороги», Кочергинский уведомил подчиненных о том, что плохие результаты их работы делают их самих «пособниками врагов народа». Потребовав получать признательные показания в течение 24 часов вместо отпущенных 3–5 дней, он также пообещал применять особые следственные методы, освоенные им в Хабаровске, где, по его утверждению, он лично арестовал и расстрелял начальника Дальневосточного УНКВД Т.Д. Дерибаса[1786]. Здесь Кочергинский солгал — Дерибас был расстрелян лишь 27 июля 1938 г.

Кочергинский сдержал свое обещание. Через несколько дней после его прибытия в Артемовск прошли массовые аресты железнодорожных рабочих и служащих. Для получения признаний в совершении таких тяжких преступлений, как саботаж и шпионаж, Кочергинский применял методы бригады Миронова: систематическое избиение и серийный допрос арестованных; создание специальных камер, где те, кто отказался давать признательные показания, должны были стоять в течение нескольких дней без отдыха; фальсификацию протоколов допросов. Хотя нарушения советского уголовно-процессуального порядка случались и до приезда Кочергинского в Артемовск, теперь они стали обыденным явлением[1787]. «До его прихода […] такой практики допросов не было», — свидетельствовал оперативный уполномоченный (ОУ) ДТО СДЖД В.М. Ивченко, «[…] начиная с ноября месяца 1937 года и по февраль 1938 года побои арестованных приняли широкий размах как в ДТО, так и по 0[тделениям]ДТО»[1788].

Кочергинский добивался внедрения нового порядка ведения следствия различными методами, прежде всего личным примером. Почти с первого дня прибытия в Артемовск он врывался в кабинеты следователей и, если признание не было получено, начинал бить арестованного. После неоднократных избиений подследственного, который отказывался признать, что был членом контрреволюционной группы, изможденный Кочергинский рявкал на злосчастного следователя: «Что ты, в гостях? — Бей!»[1789]. Формально он не отдавал приказа массово избивать подозреваемых — на некоторых собраниях предусмотрительно заявлял, что «избиение» можно применять только с его собственного разрешения или разрешения его заместителя[1790]. Однако Кочергинский давал понять о своих ожиданиях, например, говоря подчиненным, которые только что наблюдали его рукоприкладство: «Вот как надо допрашивать и получать показания». По свидетельству заместителя начальника ДТО СДЖД К.В. Матвеева, «[…] такой показ, разумеется, развязывал руки следователей»[1791].

Кроме того, Кочергинский отдавал директивы по ускорению следствия, что стимулировало фальсификацию дел следователями. Во время руководства операцией в ОДТО на станции Дебальцево в январе 1938 г. Кочергинский объявил, что «социально чуждые элементы» могут быть арестованы и без доказательств антисоветской деятельности. Он распространил образец показаний, который, по его мнению, представлял идеальное «кулацкое признание», и настоятельно требовал, чтобы следователи использовали его в качестве эталона. Он настаивал на отборе свидетелей из числа доверенных партийцев, требовал, чтобы их показания были «резкими, т. к. все дела пойдут на тройку». Он давал ясно понять, что только осуждение и смертный приговор были приемлемы[1792].

Более того, Кочергинский давал четкие указания, касавшиеся обеспечения свидетельских показаний. Свидетелям следовало говорить, что подозреваемого уже разоблачили как врага народа, и что НКВД нуждается лишь в подтверждении «пораженчества, террористических намерений и антисоветской агитации» арестованного. Колеблющихся свидетелей следовало заверять в том, что их не вызовут в суд, так как все дела будут слушаться во внесудебном порядке. Упорствующим свидетелям следовало говорить, что они являются «пособниками врагов народа», и что их отказ способствовать борьбе НКВД с «врагами народа» будет иметь пагубные последствия[1793].

Для того чтобы узаконить свои приказы, Кочергинский ссылался на авторитет Москвы, а с целью создания ощущения чрезвычайности использовал военную терминологию. Неоднократно на оперативных совещаниях с подчиненными он утверждал, что нарком внутренних дел Н. Ежов заявил о том, что тайное советское участие в войнах в Испании и Китае, угроза нападения Германии и Японии требуют от советского руководства очистить страну от пяти миллионов внутренних врагов, не считая тех двух миллионов, которые, как утверждал Кочергинский, были ликвидированы в 1937 г.[1794] Разоблачение «вооруженных повстанческих организаций» на Дальнем Востоке и в Казахстане, по его мнению, служило еще одним подтверждением необходимости быстрых и решительных действий[1795].

Кочергинский высмеивал и угрожал тем подчиненным, которые не могли добиться результатов. Следователей, не выполнивших квоты (разнарядки) на аресты или не получивших признательные показания, Кочергинский особо выделял на заседаниях, обвинял их в пособничестве врагу и угрожал арестом и исключением из партии[1796]. «Путем запугивания КОЧЕРГИНСКИЙ понуждал сотрудников У ГБ выполнять его […] указания», — вспоминал оперуполномоченный ОДТО станции Дебальцево П.А. Гуенок[1797]. Другой дебальцевский оперуполномоченный А.С. Ходарев свидетельствовал: «Терроризация сотрудников КОЧЕРГИНСКИМ была сделана так, что из сотрудников никто не мог ничего сказать […]. КОЧЕРГИНСКИЙ заявил: “[…] я прислан из Москвы и име[ю] особые уполномочия (sic), что я хочу, то и делаю, а вы выполняйте мои приказания, и можете жалиться (sic) на меня Наркому”»[1798].

Кочергинский использовал угрозы, чтобы заставить замолчать несогласных, в частности, в тех случаях, когда подчиненный протестовая против квот (разнарядок) на безосновательные аресты, высказывал сомнения в виновности подозреваемого или достоверности признания[1799]. «Работников ДТО и ОДТО Кочергинский форменным образом терр[ор]из[ир]овал […]. С первых же дней прибытия на должность начальника ДТО он поставил себя, как человека, которому никто не должен возражать и критиковать его действия», — вспоминал заместитель начальника ДТО СДЖД К.В. Матвеев[1800]. Ему вторил оперуполномоченный ДТО СДЖД В.М. Ивченко: «Кочергинский создал обстановку зажима, и к нему в кабинет боялись работники зайти, если у кого-либо и возникало сомнение в виновности какого-либо арестованного»[1801]. Любой следователь, который считал, что подозреваемого следует освободить, высмеивался как «либерал», «оппортунист», или «пособник врага»[1802]. Вскоре после того, как заместитель начальника ДТО СДЖД К.В. Матвеев доложил начальнику УНКВД по Донецкой (будущей Сталинской) области Д.М. Соколинскому о массовых случаях избиений в ДТО СДЖД, Кочергинский вызвал Матвеева к себе в кабинет и заявил: «Мне непонятно твое поведение. Ты не понимаешь большевизма»[1803]. Узнав, что начальник 5-го отделения ДТО СДЖД Г.И. Тимошек сомневался в правдоподобности признания подозреваемого, Кочергинский «многозначительно» сказал: «У Вас настроения нехорошие»[1804].

Страх был мощным фактором мотивации. «КОЧЕРГИНСКИЙ поставил большинство работников ДТО и ОДТО в положение безоговорочного выполнения его указания, а многие боялись угроз увольнения и ареста», — вспоминал К.В. Матвеев[1805]. По словам Г.И. Тимошека, которого Кочергинский раскритиковал на собрании сотрудников за то, что тот не смог получить признательных показаний, «при созданных Кочергинским условиях некоторые сотрудники прибегали к прямым преступлениям», то есть к массовой фабрикации дел[1806]. Помощник оперуполномоченного ОДТО станции Дебальцево Н.М. Кузнецов, осужденный вместе с Кочергинским, признал, что он начал фальсифицировать дела после того, как услышал, как Кочергинский угрожал арестом дебальцевским оперуполномоченным А.С. Ходареву и Ф.Д. Бондарчуку, не выполнившим разнарядки арестов[1807]. Другой дебальцевский оперуполномоченный убедительно описал атмосферу в ОДТО во время массовых операций в январе 1938 г.: «Находясь здесь в Дебальцево и руководя операцией, Кочергинский форменным образом нас терроризировал, всех ругал площадной бранью, своим отношением к сотрудникам наводил ужас, никто из нас не был гарантирован от ареста, самого страшного оскорбления. Передать словами, что он творил с нами на совещаниях и отдельных ветречах, невозможно. Гнуснее его поведения не бывает, и самое ужасное это то, что он спекулировал именем тов. ЕЖОВА […]. Естественно, что оперативный состав выполнял директиву КОЧЕРГИНСКОГО, не подходил критически к судьбе арестованного, виновен ли он или нет, а брали всех попавших под руку, тех на кого указывали лица, якобы их знающих как врагов»[1808].

Помощник начальника ОДТО станции Дебальцево И.В. Фадеев предоставил не менее яркое описание действий Кочергинского во время дебальцевской операции: «В то время Кочергинский выглядел каким-то зверем, набрасывался на всех сотрудников и лез к каждому с кулаками, нанося всяческие незаслуженные оскорбления, уірожая всех перепустить через подвал, называя врагами народа» [1809].

Начальники отделений ДТО СДЖД и получали угрозы Кочергинского в свой адрес, и реализовывали их по отношению к другим. В январе 1938 г. на собрании, где обсуждались будущие массовые операции, Кочергинский объявил, что все немцы, поляки, латыши, греки и бывшие кулаки должны быть арестованы как шпионы. Отсутствие доказательств вины этих людей не должно было быть преградой для ареста, потому что, как заверил Кочергинский, имевшиеся в Москве документы доказывали их вину. Когда начальник ОДТО станции Купянск А.В. Залозный и начальник ОДТО станции имени Кагановича[1810] М.И. Синько высказались против, указав, что многие из этих людей занимают ключевые должности на железнодорожных станциях, Кочергинский в ответ рявкнул: «Вы скрываете шпионов, не ищете их, а говорите, что у вас, допустим, работает 10 немцев, 15 поляков и т. д. Если после этой операции, […]я обнаружу, что будет работать немец или поляк на том или иным узле, то тогда на себя пеняйте — вас как нач[альников] ОДТО — посажу вместо них и буду допрашивать». По словам начальника второго отделения ДТО СДЖД М.А. Омельченко, «после этого начались массовые беззакония, незаконные аресты лиц без наличия компрометирующих материалов и без санкции прокурора»[1811].

Вернувшись после совещания в ОДТО на станции имени Кагановича, Синько категорически приказал своим подчиненным: «[…] без показаний не возвращаться». Когда подчиненный Синько, оперуполномоченный М.С. Кушвид, стал настаивать на освобождении подозреваемого, в отношении которого не было никаких доказательств вины, Синько сделал ему выговор: «Вы не умеете работать, либеральничаете с врагом»[1812]. Будучи свидетелями этого разговора, оперуполномоченный А.Ф. Воронин и другие сотрудники посчитали, что у них нет другого выбора, кроме как фальсифицировать протоколы допросов. «Не желая заслуживать названия “покровителя врагов” и боясь ответственности в тот момент, — объяснил Воронин, — я и вынужден был так поступать, […] хотя и знал, что это тоже преступление»[1813]. Таким же образом и оперуполномоченный ОДТО станции Красный Лиман А.П. Розенберг «стал на путь фальсификации показаний свидетелей и обвиняемых» после того, как начальник этого отделения П. Матвеев неоднократно требовал «во чтобы то ни стало добыть на этих лиц компрометирующий материал»[1814].

Поощрение служило таким же сильным фактором мотивации, как и страх. Кочергинский хвалил и материально награждал тех следователей, которые быстро получали признания арестованных[1815]. Как свидетельствовал оперуполномоченный ДТО СДЖД В.М. Ивченко, «Кочергинский всегда ставил в пример» следователей, которые выполняли дневную квоту на признательные показания, хотя «[п]0 честному это [задание было] выполнить физически невозможно»[1816]. Когда помощник начальника ДТО СДЖД Н.И. Антоненко в январе 1938 г. позвонил Кочергинскому во время заседания в Дебальцево и доложил об «успехах» сотрудников ОДТО станции Красный Лиман, Кочергинский отложил в сторону телефонную трубку и заявил: «Вот видите, как надо работать, за сутки в Лимане АНТОНЕНКО расколол 28 человек». Вернувшись к телефонному разговору, Кочергинский сказал Антоненко: «Я тебя за это в жопу поцелую»[1817]. После того как массовая операция в Дебальцево завершилась, на квартире начальника дебальцевского ОДТО И.П. Игнатова состоялся банкет, на котором Кочергинский наградил каждого следователя[1818].

Кочергинский использовал методы социалистического соревнования, чтобы увеличить давление на подчиненных во время широкомасштабных арестов. Когда начальник ОДТО станции Красный Лиман М.И. Синько позвонил Кочергинскому, чтобы доложить, что на станции имени Кагановича было арестовано сто человек, Кочергинский (сознательно преувеличивая) заявил, что в Дебальцево было арестовано в пять раз больше. Синько тут же послал своих людей назад, чтобы провести еще сто арестов[1819]. Помощник начальника ДТО СДЖД Н.И. Антоненко таким же способом оказывал давление на начальников отделений госбезопасности железнодорожных станций, говоря им, что они отстают в гонке по получению признательных показаний[1820].

Хотя его подчиненные редко получали прямые указания к нарушению уголовного судопроизводства, приказы Кочергинского создавали благоприятную атмосферу для совершения массовых нарушений социалистической законности. Дела на подозреваемых номенклатурных работников, которые должны были отсылаться в Военную коллегию Верховного суда СССР, преднамеренно рассматривались областными тройками. Вероятно, Кочергинский боялся, что показания, добытые путем жестокого избиения подозреваемых, скорее всего развалятся при судебном рассмотрении в Москве[1821]. Разнарядки на аресты накануне массовой операции в январе 1938 г. были установлены, исходя из размера каждого железнодорожного узла (станции) и числа служащих, а не из наличия компрометирующих материалов[1822]. Во время массовых операций Кочергинский настаивал на таких формулировках в следственных делах, которые приводили к расстрельным приговорам, и распространил образец признательных показаний, на который следователи опирались в составлении протоколов допроса[1823]. Кочергинский также приказал организовать специальные камеры-«отстойники». Арестованных, которые отказались признавать свою вину, заставляли стоять лицом к стене до тех пор, пока они соглашались подписать признание[1824]. В Дебальцево во время массовой операции в январе 1938 г. Кочергинский сказал следователям не отпускать свидетелей, пока не дадут обличающие показания и объявил, что «лица, попавшие в вагон [т. е. арестованные лица. -Дж. Р.], освобождению не подлежа[т]»[1825].

Подводя итог в вопросе о виновности Кочергинского в многочисленных нарушениях уголовно-процессуального законодательства СРСР во время массовых операций в январе 1938 г. и в ответ на апелляцию Кочергинского в Военную Коллегию Верховного суда СССР, председатель Военного трибунала П.Ф. Гурьев написал: «Верно то, что прямых указаний Кочергинский на фальсификацию по делам не давал, но создавал для этого все условия (в 3 дня оформить 33 дела и т. п. [,] восхваления отличившихся в быстром “оформлении” и быстрых “расколах”, при существовании “отстойника” и принуждений, угрозы оперработникам за кажущуюся медлительность)»[1826]. Стараясь еще более подчеркнуть значение «фактора Кочергинского», Гурьев добавил: «В более редких случаях насилия применялись там, где не было Кочергинского — об этом можно сделать вывод из материалов судебного и предварительного расследования»[1827].

Дело Кочергинского показывает, в какой степени ситуативные факторы, и прежде всего страх наказания и стремление к одобрению, мотивировали рядовых оперативных сотрудников НКВД к нарушению законности во время массовых репрессий. Это не означает, что идеология не играла важную роль. Кочергинский ничуть не сомневался, что классовые враги угрожают существованию СССР и должны быть ликвидированы перед вступлением страны в войну. Опыт упрощенного судопроизводства, который он получил, будучи членом Харьковского ревтрибунала во время гражданской войны и сотрудником ОГПУ во время коллективизации на Северном Кавказе, как и опыт разоблачения «террористических заговоров высокопоставленных лиц» во время работы в бригаде начальника контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД СССР Л.Г. Миронова на Дальнем Востоке, подготовили Кочергинского к принятию идеи о вездесущности врага, его замаскированности и опасности. Тем не менее действия самого Кочергинского во время массовых репрессий были мотивированы ситуативными факторами, в частности знанием того, что его обвиняли в троцкизме, а также тем, что его связь с Латвией делала его уязвимым во время внутренних чисток в НКВД. Доказательства «грубых нарушений социалистической законности», выявленные во время следствия и судебного процесса над Кочергинским, ясно свидетельствуют, что ситуативные факторы играли главную роль, мотивируя рядовых сотрудников НКВД участвовать в вопиющих нарушениях уголовно-процессуального законодательства, в том числе массовой фальсификации дел, пытках подозреваемых и принуждении свидетелей. Кочергинский мотивировал своих подчиненных, безудержно хваля тех, кто перевыполнял явно невыполнимые квоты, и, что более важно, создавая атмосферу террора внутри всего управления и всех отделений ДТО НКВД Северо-Донецкой железной дороги.

Перевод с английского Елены Осокиной