ТБИЛИСИ

Я выполнял указания ЦК партии Грузии и Москвы, а также и наркома ГССР, и, как говорится, какова была музыка, таков был и танец.

С.С. Давлианидзе — бывш. зам. нач. СП О НКВД Груз. ССР

Я, как и все, находился под мнимым психозом борьбы с контрреволюцией. Теперь я, конечно, на все смотрю другими глазами. Все специальные пособия и литература, газеты и статьи шумели о контрреволюции и тем самым делали из нас послушных автоматов.

С. С. Давлианидзе

[П]олучилось для меня и для всех опер, работников страшное положение. В 1937 году руководство НКВД обязало, как нам сказали, по указанию высших органов избивать арестованных, уклонение от этого рассматривалось как вражеская к.-р. работа, а спустя много лет за выполнение этого же предписания обвиняешься также в к.-р. преступлений.

А. С. Хазан — бывш. нач. 1-го отделения СПО НКВД Груз. ССР

Тимоти Блаувельт

«Какова была музыка, таков был и танец». Дело Серго Семеновича Давлианидзе

В новейших исследованиях по советской истории звучат призывы творчески применять выводы, содержащиеся в обширной литературе о преступлениях национал-социализма в Германии, для изучения схожих массовых преступлений сталинизма в СССР. Масштабы репрессий, совершенных обоими режимами, ставят фундаментальные вопросы об особенностях человеческой натуры и о том, как и при каких обстоятельствах люди могут быть склонны вести себя столь бесчеловечно. Как и в ранних исследованиях Холокоста и Нюрнбергских судов, основное внимание в изучении Сталинского террора обращено к роли Сталина и высшего руководства страны, и имеется тенденция рассматривать руководителей среднего звена, чьими руками в действительности вершился террор, либо как «простых винтиков в сталинской машине», либо как садистов и психопатов, чья склонность к уголовщине проявилась в соответствующих условиях. Без сомнения, приказы, поступавшие сверху, играли центральную роль в репрессиях, а среди следователей советских карательных органов имелись садисты. Однако подобный подход обходит стороной более интересную проблему того, как «обычные люди» становились карателями, а также каким образом следователи карательных органов «вписываются» в сталинское общество и являются воплощением этого общества.

Обширные фонды бывшего архива КГБ Грузинской ССР[1911], содержащие материалы судебных процессов над сотрудниками НКВД Грузинской ССР, которые прошли в Тбилиси в период «десталинизации», последовавшей после XX съезда партии в 1956 г., дают возможность исследовать карьеру, мотивации и взгляды чекистов с тем, чтобы «изменить перспективу исследования» с целью «создания дифференцированного образа сотрудников карательных органов СССР»[1912]. Как следует из новаторских исследований Петера Лонгериха (Peter Longerich), значительное число свидетельских показаний, комментариев, апелляций и личных заявлений, хранящихся в этих фондах, позволяет исследовать взаимоотношения личности и государства, изучить влияние таких факторов, как предрасположенность и обстоятельства, идеология и рациональность, а также и то, как эти факторы взаимодействовали и взаимно усиливали друг друга[1913]. По словам Линн Виолы, важно выяснить на микроуровне «экосистему насилия», тот контекст, в котором «обычные люди» становились карателями, ту роль, которую совпадение определенных обстоятельств, культуры и идеологии играет в инициировании и экспансии насилия, а также то, как личные мотивы могут определять действия людей[1914]. Например, важными предпосылками могли послужить тот опыт насилия, который будущие сталинские каратели получили в период мировой войны, революций и гражданской войны, особенности их личной психологии и понимания законности, ведомственная среда и давление со стороны сослуживцев, расширение их полномочий и приказы, поступавшие от начальства, массовая психология и идеология, которые режим насаждал в обществе (или официальный дискурс), а также наличие альтернативных дискурсов или норм.

В данной статье автор обращается к этим вопросам и, перефразируя высказывание Линн Виолы, предпринимает попытку «населить макроисторическое пространство» (to populate the macro historical), исследуя материалы судебного процесса 1957 г. над Серго Семеновичем Давлианидзе, сотрудником среднего и высшего звена НКВД Грузии в период наивысшего разгула массовых репрессий, активно участвовавшего в арестах и допросах того времени. Двадцать четыре тома сопроводительных документов, материалов допросов, писем и апелляций, стенограмм судебных заседаний и свидетельских показаний репрессированных, бывших коллег и самого Давлианидзе дают возможность достичь «баланса между макро- и микроисторией»[1915] и понимания того, как люди, работавшие в институтах сталинского общества, оказались способны совершать акты насилия в столь значительных масштабах против в своем большинстве невинных людей.

Обычная биография

Серго Давлианидзе, как представляется, идеально соответствует определению «типичного» сотрудника НКВД сталинского времени. В разгар массовых репрессий, с середины 1937 г. до середины 1938 г., он служил заместителем начальника 4-го отдела НКВД Грузинской ССР, а в период 1938–1948 гг. занимал руководящие должности в НКВД Грузии и в органах НКВД на железнодорожном транспорте на Северном Кавказе и в Закавказье.

Давлианидзе родился в 1904 г. в Кутаисской губернии Грузии в семье, как он утверждал, бедного крестьянина, который позднее вступил в колхоз[1916]. Как и многие из его коллег, он не получил хорошего образования, окончив лишь четыре класса начальной школы, хотя в течение своей жизни в череде автобиографий Давлианидзе постарается «задним числом» улучшить свой образовательный статус, заменив «неполное начальное» на «неоконченное среднее», а иногда даже и на «неоконченное высшее»[1917]. Давлианидзе знал русскую грамоту и, по-видимому, понимал грузинский, но не мог читать и писать на родном языке и, несмотря на деревенское грузинское происхождение, изъяснялся в основном на русском. По его словам, в рядах Красной Армии в гражданскую войну на Северном Кавказе он принял участие в обороне Минеральных Вод в 1919 г., хотя, как позднее покажет следствие, это было мало вероятно, так как ему в то время было всего 15 лет. Согласно официальным материалам его личного дела, Давлианидзе стал сотрудником милиции в Тбилиси в феврале 1921 г., когда город заняла 11 — я Красная Армия, и к концу того же года вступил в комсомол. В 1923–1924 гг. он служил во 2-м Грузинском стрелковом полку 1-й Грузинской стрелковой дивизии в Батуми[1918]. По окончании службы в апреле 1924 г. он был назначен секретарем районного комитета комсомола в Манглиси, сельском районе Грузии, где и проработал до октября 1925 г., после чего был командирован на работу в органы ЧК. Там, в органах безопасности, Давлианидзе и провел остаток своей служебной карьеры.

Следственное дело Давлианидзе содержит его описания собственной карьеры, заключенные во множестве заявлений, апелляций и автобиографий, а также свидетельства государственных и партийных проверок и инспекций, мнения его коллег, соперников и других свидетелей. Согласно более позднему заключению Института Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ), Давлианидзе был освобожден с должности секретаря райкома комсомола в Манглиси в июне 1925 г. за некомпетентность, «абсолютное отсутствие руководства с его стороны» и по причине многих «крупных дефектов в работе комсомольской организации». По заключению комиссии ИМЭЛ, «райком и, в первую очередь, секретарь Давлианидзе, совершенно не были знакомы с политикой и постановлениями партии и комсомола о работе в деревне»[1919]. Несмотря на столь плохую оценку его деятельности (а может быть, как раз по этой причине[1920]), Давлианидзе был отослан в Тбилиси на кратковременную работу секретаря экономического отдела ЦК ЛКСМ Грузии, а затем в октябре 1925 г. переведен в Грузинскую ЧК. С этого момента и до 1937 г. Давлианидзе работал в районных органах госбезопасности в разных местах Грузии (преимущественно на западе, в Чиатуре в 1928–1931 гг.) и в Экономическом отделе (ЭКО) ГПУ в Тбилиси.

Оценка работы Давлианидзе в органах госбезопасности в начальный период его служебной карьеры оставалась явно низкой. В 1926 г., будучи помощником уполномоченного уездного ЧК в Шорапани, он получил следующие характеристики: «проявлял мальчишество, авторитетом не пользовался», «выполнял только задания, другой работы не вел, инициативы не проявлял, с ограниченным кругозором, на самостоятельной работе не соответствует [должности]», но «под хорошим руководством даст положительные результаты». В течение всей его карьеры Давлианидзе продолжали критиковать за неумение работать в команде и за то, что он «часто дерется с сотрудниками»[1921]. В апелляции, посланной Лаврентию Берии в 1953 г., Давлианидзе описал ряд конфликтов, в которые он оказался вовлеченным в свое время. Конфликтовал Давлианидзе с местным партийным руководством и коллегами по органам госбезопасности, которые, видимо, поддерживали соперника Берии Тите Лордкипанидзе. В их числе были конфликты в 1926 г. с секретарем комсомола в Манглиси; в 1927 г. в Шорапани с Михейлом Дидзигури, ставленником Лордкипанидзе; в 1929 г. с местным райкомом в Чиатуре; 1930 г. с Кавтеладзе, сторонником Лордкипанидзе в Чиатуре; и в 1930–1931 гг. с Дидзигури, Лордкипанидзе и первым секретарем ЦК КП(б) Грузии Самсоном Мамулией. Именно тогда, по словам Давлианидзе, Мамулия обвинил его в том, что он «смело бросает обвинения и превышает свои полномочия». Проводившая проверку комиссия ЦК КП(б) Грузии заключила, что между Давлианидзе в ГПУ и местным райкомом развернулась «беспринципная борьба», в которой Давлианидзе «совершенно недопустимым образом» собирал материалы, зачастую тенденциозные, «с помощью аппарата ГПУ, для дискредитирования руководящих работников»[1922]. Из письма Давлианидзе из 1953 г. следует, что в каждом из этих конфликтов он напрямую обращался, либо лично, либо письменно, к Берии, защитой которого он пользовался, чтобы избежать негативных последствии этих скандалов[1923].

В 1933–1934 гг. во время работы в Тбилиси в Экономическом отделе ГПУ Грузии Давлианидзе вновь оказался вовлеченным в конфликт с Лордкипанидзе. Одновременно это был и ведомственный конфликт между Полномочным Представительством (ПП) ОГПУ по Закавказской ССР, которое в то время возглавлял Лордкипанидзе, и ГПУ Грузии. Последнее без санкции ПП ОПТУ по Закавказской ССР арестовало нескольких «известных экспертов», якобы вовлеченных в контрреволюционный заговор[1924]. По этому делу Давлианидзе был арестован и в октябре-ноябре 1934 г. заключен в тюрьму, откуда он вновь послал апелляцию Берии и его ставленнику Соломону Мипыптейну, в то время заведующему Особым сектором ЦК КП(б) Грузии. После месячного тюремного заключения в ноябре 1934 г. Давлианидзе был вызван из камеры на встречу с наркомом внутренних дел Закавказской ССР. Ожидая предстать перед Лордкипанидзе, Давлианидзе был приятно удивлен, увидев сторонника Берии С.А. Гоглидзе, назначенного на этот пост в ноябре 1934 г. Лордкипанидзе был снят с должности и позже направлен в Крым, а в 1937 г. расстрелян как «враг народа». Таким образом, Гоглидзе освободил Давлианидзе и восстановил его в должности.

В течение двух последующих лет, в 1935–1937 гг., Давлианидзе был вновь послан на работу в Чиатуру в качестве начальника районного отделения НКВД. Затем в июле 1937 г. его вернули в Тбилиси и назначили заместителем начальника 4-го отдела НКВД Грузинской ССР. Этот отдел, известный также как Секретно-политический (СПО), который в то время возглавлял один из основных ставленников Берии Богдан Кобулов, отвечал за сбор агентурных материалов и занимался разоблачением «враждебной деятельности», «членов антисоветских партий и групп», «бывших белогвардейцев, священников, и националистов, не связанных с иностранными националистическими организациями»[1925]. Так как принадлежность к этим категориям играла роль главного повода для обвинений против так называемых «врагов народа», именно 4-ый отдел стал главным отделом республиканского НКВД в проведении массовых репрессий в Грузии. Кобулов лично руководил первыми тремя из семи отделений 4-го отдела, тогда как Давлианидзе отвечал за работу остальных четырех отделений, которые в основном занимались отдельными районами Грузии[1926]. Если Кобулов отсутствовал или был занят, Давлианидзе как его заместитель имел право подписывать документы и отдавать приказы. С декабря 1937 г. до февраля 1938 г., когда Кобулов исполнял обязанности заместителя начальника НКВД Грузии, Давлианидзе также часто замещал его в качестве начальника отдела[1927]. Регулярно Давлианидзе напрямую отчитывался перед главой НКВД Грузии Гоглидзе, также ставленником Берии, и перед самим Берией, в то время первым партийным секретарем ЦК КП(б) Грузии.

По свидетельству бывшего коллеги Давлианидзе по НКВД, перевод с должности начальника РО НКВД в Чиатуре на должность заместителя начальника 4-го отдела НКВД Грузии «во второй половине 1937 года в разгар репрессий был большим скачком, и это назначение не могло обойтись без покровительства НКВД, в том числе и Кобулова, и, конечно, особой активности со стороны Давлианидзе»[1928]. Повышение по службе давало и материальные привилегии. Давлианидзе и его семья получили просторную квартиру в элитном доме № 5/7 по улице Саджая (ныне Киачели), известном как «генеральский дом». В нем жили высшие партийные и военные чины, а также верхушка НКВД[1929]. Давлианидзе преуспел в новой должности и в августе 1938 г. был назначен сначала заместителем, а затем начальником 3-го (Контрразведывательного) отдела НКВД Грузии. В августе 1939 г. он возглавил Дорожно-Транспортный отдел НКВД Закавказской железной дороги. В течение двух периодов времени, в марте — августе 1941 г., а затем с мая 1944-го по ноябрь 1945 г., Давлианидзе был заместителем наркома государственной безопасности Грузии[1930]. Кроме того, в 1945 г. он стал кандидатом в члены ЦК КП(б) Грузии и получил звание генерал-майора.,

Массовые репрессии и война представляются апогеем карьеры Давлианидзе. В 1945 г. после того, как он «создал нездоровую склочную обстановку в аппарате НКВД Грузинской ССР», испортив отношения с главой этого ведомства А.Н. Рапавой, еще одним назначенцем Берии[1931], Давлианидзе был переведен в Дзауджикау в Северную Осетию на должность начальника Транспортного отдела НКГБ Орджоникидзевской (Северо-Кавказской) железной дороги. С этого момента Давлианидзе вновь стал получать негативные характеристики. Его обвиняли в том, что «с первых же дней своей работы» он «создал нездоровую и склочную обстановку в отделе», «окружил себя лицами, подобранными не по деловым качествам, а по признакам родства или знакомства по прежней работе», что он использовал своих приближенных для «сбора сведений о настроениях и мнениях сотрудников отдела, что породило среди оперсостава недоверие и боязнь друг друга». Кроме того, «под видом служебных командировок Давлианидзе неоднократно организовывал поездки в Тбилиси его приближенных», тогда как действительная цель этих командировок «была связана с доставкой продуктов для его семьи». Давлианидзе также обвинялся в расходовании на личные цели 9317 рублей из «оперативных средств» (позже он вернул деньги), а также в том, что он оформил занимаемую им лично квартиру как конспиративную и оплачивал ее из государственных средств. Его кичливость своим служебным положением и званием генерал-майора возмущала сотрудников, к тому же, он без необходимости, с целью лишь покрасоваться, разъезжал по городу в сопровождении специальной охраны. В течение первых одиннадцати месяцев работы Давлианидзе арестовал более трети своих сотрудников (36 %, или 51 человек), а более половины (51 %, или 72 человека) перевел на другую работу без объяснения причин. Все это стало причиной «низких результатов в агентурно-оперативной работе» в 1946 году[1932]. Вскоре после перехода на работу в Дзауджикау в августе 1946 г. Давлианидзе послал партийному руководству доносы на своих коллег по работе в обкоме КП(б) Северо-Осетинской автономной республики, и много месяцев спустя, в ноябре 1947 г., к его огорчению эти жалобы были отправлены на рассмотрение обратно в Северо-Осетинский областной комитет. Это привело к безобразной конфронтации с партийными руководителями Северной Осетии на сессии обкома, что, в свою очередь, вызвало требования объявить Давлианидзе выговор и отстранить от занимаемой должности, что в итоге и было сделано приказом № 336 МГБ СССР в 1948 г.

Давлианидзе провел оставшийся период сталинского правления и последующие годы, рассылая апелляции высокопоставленным руководителям, сначала Абакумову, затем Берии, а позже Булганину и Хрущеву, с просьбами пересмотреть его дело и восстановить на работе или, по крайней мере, платить ему пенсию. Однако после его конфликта с Рапавой в 1945 г. никто в окружении Берии не хотел заступаться за Давлианидзе, и его апелляции к высшему руководству не только были оставлены без внимания, но имели отрицательные последствия. В 1951 г. была вновь отменена выплата уполовиненной генеральской пенсии (огромная сумма в 4350 руб. в месяц), которую ранее ему удалось восстановить, а в ноябре 1954 г. он был лишен звания генерал-майора за «поведение, дискредитирующее высокое звание начальствующего состава органов МГБ»[1933]. После ареста Берии Давлианидзе был вызван в Москву в качестве свидетеля на суде над Берией, Гоглидзе и Кобуловым в декабре 1953 г., а также на суде по делу его бывших коллег К.С. Савицкого, Н.А. Кримяна, А.С. Хазана и Г.И. Парамонова в мае 1954 г. Несколько подсудимых и свидетелей дали обвинительные показания против самого Давлианидзе. В июле 1956 г., когда Давлианидзе работал директором продуктового магазина в Тбилиси, его арестовали. Прокуратура Закавказского военного округа возбудила против него дело по обвинению в контрреволюционной деятельности в период работы в НКВД во время массовых репрессий и после них.

Практика сталинизма

Материалы судебного дела Давлианидзе дают возможность увидеть «изнутри», на микроуровне, отношения между сотрудниками НКВД Грузинской ССР во время массовых репрессий, а также систему покровительства в действии. Кроме самого Давлианидзе, другими ключевыми фигурами в НКВД Грузии в то время — все они были следователями в 4-м отделе, которым руководил Давлианидзе — по-видимому, являлись Александр Самойлович Хазан, помощник начальника 4-го отдела Кобулова, он же начальник первого отделения 4-го отдела; Константин Сергеевич Савицкий, бывший заместителем начальника 1-го отделения; и Никита Аркадьевич Кримян, начальник 2-го отделения (для «особо важных дел») 4-го отдела. Все трое, Хазан, Савицкий и Кримян, в мае 1954 г. вместе предстали перед судом (а также Г.И. Парамонов) и были приговорены к расстрелу[1934]. Все трое, как представляется, через Кобулова были связаны с более обширной группой, которой покровительствовал Берия. Бывший сотрудник НКВД В.Н. Гульст свидетельствовал в 1953 г.:

«В 1937–1938 гг. Кобулов сыграл зловещую роль. Он стал убирать с дороги своих потенциальных конкурентов. Одновременно с этим Кобулов таким же путем парализовал всех лиц, которые, по мнению его и его шефа Берии, могли помешать им в их карьеристических (sic) и авантюристических намерениях. Для этой цели Кобулов сгруппировал вокруг себя верных людей, способных на любое грязное дело: Савицкого, Кримяна, Хазана»[1935].

Хазан начал свою служебную карьеру в одесском ГПУ в 1928 г. В 1933 г., после того, как Хазан потерял место преподавателя в Высшей школе ОГПУ в Москве, Гоглидзе забрал его к себе в ГПУ Грузии, несмотря на очевидную связь Хазана, в начальный период его карьеры, с известными сторонниками Троцкого. В 1935 г. руководство НКВД в Москве издало приказ об отстранении Хазана от работы в силу его «абсолютной непригодности», однако, по-видимому, Гоглидзе отказался выполнить этот приказ, вместо этого назначив Хазана начальником 1-го отделения 4-го отдела. Кроме того, в дополнение к этим обязанностям Хазан был назначен в 1937 г. помощником Кобулова. По-видимому, Хазан в это время получил поручение от Кобулова и Гоглидзе собирать компрометирующие материалы на других сотрудников НКВД. Бывший следователь НКВД Барский позже свидетельствовал, что «если ему [Хазану] кто-либо не так поклонился или задал вопрос: “как дела”, он делал вывод, что [тот] интересуется следствием по делам правых и троцкистов, и сейчас же делал соответствующую заметку в наблюдательном деле сотрудника, задавшего вопрос или не так посмотревшего на Хазана»[1936]. Другой бывший коллега Г.А. Мовсесов свидетельствовал: «Я и другие сотрудники НКВД видели в лице Хазана опасного человека, могущего арестовать любого сотрудника, пользуясь большой поддержкой Гоглидзе и Кобулова»[1937]. Все это способствовало столь крайней «непопулярности» Хазана среди коллег, что Гоглидзе был вынужден его арестовать в феврале 1938 г. (арест был произведен Давлианидзе). Однако Кобулов защитил Хазана от уголовой ответственности и только отстранил его от оперативной работы. Во время войны в 1942 г. при поддержке Гоглидзе и Кобулова Берия забрал Хазана в центральный аппарат НКВД в Москву, но в 1945 г. по решению В. Меркулова Хазана уволили с действительной службы и оправили в резерв из-за продолжавшихся слухов о его бывшей связи с троцкистами.

Савицкий тоже в 1930-е гг. поднимался по службе в грузинском НКВД при поддержке Кобулова, и, как Хазан, был уволен с действительной службы в НКВД в 1939 г., но затем был отозван с фронта в 1942 году по приказу Кобулова и назначен заместителем начальника 4-го отделения 2 отдела 4 управления НКВД СССР в Москве. В 1943 г., когда Кобулов стал заместителем наркома внутренних дел СССР, он назначил Савицкого своим личным секретарем, а затем после войны забрал его с собой при переходе на работу в Главное управление советского имущества за границей (ГУСИМЗ). Весной 1953 г., во время борьбы за власть после смерти Сталина, Берия вернул Савицкого в Москву в Министерство внутренних дел в качестве помощника Кобулова, который стал первым заместителем министра внутренних дел СССР. Как сказано в обвинительном акте, «таким образом, все продвижения Савицкого по службе были обусловлены его близостью к Кобулову, который неизменно при всех своих перемещениях переводил с собой и Савицкого как своего особо доверенного и надежного соучастника»[1938].

Кримян, по-видимому, был близким другом Савицкого (в среде, где дружба явно не поощрялась) и тоже быстро продвигался по службе в НКВД в 1930-е гг. В своих мемуарах С.О. Газарян, предшественник Давлианидзе на посту заместителя начальника 4-го отдела, написал, что «странным и непонятным образом Кримян, очень молодой работник, вскоре занял ведущее положение в следственной группе вместе с Савицким», и, несмотря на причастность ранее к хищению средств в экономическом отделе НКВД Грузинской ССР, его «почему-то не отдали под суд»[1939]. Гульст говорил, что «Кримян был нечистоплотным человеком, фальсификатором. Авторитет ему был создан Кобуловым»[1940]. С окончанием массовых репрессий Кримян был направлен из Грузии во Львов, после советского отторжения этой территории от Польши в 1939 г., в качестве сначала заместителя начальника и начальника следственной части УНКВД Львовской области, потом — заместителя начальника УНКВД Львовской области. В 1945 г. он возглавил органы государственной безопасности в Армении, в 1947–1950 гг. был начальником УМГБ Ульяновской области. После этого, как и Давлианидзе, был разжалован по службе и затем уволен в 1951 г.

Карьера Хазана, Савицкого и Кримяна, судя по всему, демонстрирует, как функционировала сеть ставленников Берии э среднем звене НКВД Грузии. Прямые контакты самого Берии со следователями были минимальными. Позже Хазан признается, что за всю свою карьеру он был на приеме у Берии только три раза. Как и Давлианидзе, все трое следователей, попадав в беду, обращались к Берии письменно. Берия был в курсе того, кто где был и что делал, но контакты осуществлял через посредника, имевшего более высокое звание и приближенного к нему, в данном случае через Кобулова, и в меньшей степени через Гоглидзе. Таким образом, иерархия в клане ставленников Берии определялась принципами протекционизма и ответственности. Будучи первым секретарем ЦК КП(б) Грузии, Берия был информирован о текущих делах и часто отдавал приказы, иногда напрямую, но чаще через Кобулова и Гоглидзе. Кроме того, он просматривал протоколы допросов и писал на их основе резолюции с приказами арестовать людей, упомянутых в признательных показаниях. Он часто лично приезжал в НКВД и тюрьму, порой ночью, и лично участвовал в допросах и избиениях подследственных.

Представляется, что Давлианидзе находился на периферии этой группы. В начале своей карьеры он тоже извлек пользу из покровительства Берии, был в подчинении и хороших отношениях с Кобуловым и Гоглидзе. В своих мемуарах Газанов объединил Давлианидзе в группу с Савицким и Кримяном как «будущих заправил беззаконий 1937 года»[1941], считая, что они «оказались в роли первых скрипок в страшном шабаше беззакония и произвола в Тбилиси»[1942]. Однако Давлианидзе не был полноправным членом этой группы как в его собственном восприятии положения, так и в восприятии других участников группы. Позже он свидетельствовал, что его не приглашали на кутежи, которые Хазан, Савицкий, Кримян и сеішетарь 4-го отдела Милова устраивали на квартирах друг у друга[1943]. Практически сразу же после начала работы в 4-м отделе Давлианидзе послал Гоглидзе доносы на своих новых коллег, указав на их подозрительное классовое происхождение[1944]. Кроме того, Давлианидзе непосредственно участвовал в аресте и увольнении Хазана в 1938 г.

«Тогда была такая обстановка, что сотрудники друг друга боялись и поэтому они не делились друг с другом», — свидетельствовал бывший следователь НКВД Барский[1945]. Хазан, Савицкий и Кримян как начальники отделений формально были ниже по рангу, чем Давлианидзе, занимавший пост заместителя начальника отдела. Однако их отделения подчинялись напрямую Кобулову, так что субординация была не вполне ясна, поэтому Давлианидзе утверждал, что не несет ответственности за действия этой троицы. «Хазан, Кримян и Савицкий в 1937 году пользовались большим авторитетом, чем Давлианидзе, и, возможно, он с ними даже боялся говорить и тем более возражать. Это мои наблюдения», — утверждал А.Г. Галаванов, бывший подчиненный Давлианидзе[1946]. Он также показал, что «Кримян, Савицкий и Хазан по своему служебному положению должны были подчиняться Давлианидзе, но на самом деле они находились на непонятном для всех, привилегированном положении и мне кажется, сам Давлианидзе их побаивался»[1947]. Энтузиазм, энергия и жестокость этих троих приобрели особую репутацию. Бабалов свидетельствовал: «Им [Хазану, Савицкому и Кримяну] доверялось ведение следствия по наиболее крупным ответственным делам»[1948]. Такого же мнения был и Квиркадзе[1949]: «В особенности большую активность в избиении арестованных проявлял нач. 1-го отделения Хазан и следователи Кримян и Савицкий»[1950]. Барский утверждал в своих показаниях, что «Кримян и Савицкий проявляли большое рвение к работе, находились на службе до 5–6 часов утра. Поэтому были на виду и пользовались привилегиями у руководства»[1951]. Подобная обстановка способствовала соперничеству между следователями НКВД Грузинской ССР в том, кто проведет больше арестов и добьется большего числа и более обстоятельных признаний. В свою очередь это становилось стимулом к тому, чтобы санкционировать или проводить аресты даже при минимуме доказательств и использовать насилие, чтобы выбивать у арестованных имена новых потенциальных жертв. Как показал свидетель В.Н. Васильев, «в тот период среди следователей развивался невероятный ажиотаж, кто больше наберет показаний о новых людях и арестует»[1952]. Подобными действиями следователи демонстрировали эффективность своей работы и лояльность по отношению к своим начальникам, а в обмен получали защиту и официальное признание как герои в борьбе с контрреволюцией.

Ряд исследователей указали на то, что с точки зрения сталинских отношений между центром и периферией одной из главных целей массовых репрессий было разрушение глубоко укоренившейся в партии системы патронажа, а также удар по влиятельным местным начальникам в регионах и ведомствах[1953]. Репрессии в Грузии, несомненно, преследовали ту же цель, например, ликвидацию многих членов семьи и назначенцев Серго Орджоникидзе, а также региональной патронажной сети Нестора Лакобы в Абхазской автономной республике[1954]. Роль группировки, созданной Берией в партии и НКВД в Грузии в частности и в Закавказье в целом, которая проявила себя в деле Давлианидзе, служит дальнейшим подтверждением парадоксальной ситуации, когда одна местная группировка способствовал разгрому других патронажных групп[1955].

Суд

Серго Давлианидзе предстал перед судом в Тбилиси в октябре 1957 г. по обвинению в контрреволюции в соответствии со статьей 58-7 и 58-8 Уголовного кодекса Грузинской ССР. На подготовку обвинительного заключения, состоявшего из двадцати четырех томов сопроводительных документов и показаний свидетелей, ушло больше года. Давлианидзе обвинялся в подрыве экономической мощи Советского государства и террористической контрреволюционной деятельности в интересах капиталистических государств, а также в пособничестве уже ранее осужденной группе Берии, Кобулова, Гоглидзе и «их сообщников». В обвинительном заключении, в частности, говорилось:

«В целях истребления честных, преданных Коммунистической партии и Советской власти кадров, заговорщики, производя массовые аресты невинных людей, избивали и пытали их. Добившись заведомо ложных показаний в совершении государственных преступлений и заставив арестованных оговорить других невинных людей, заговорщики совершили террористические расправы с честными советскими людьми под видом осуждения их за контрреволюционную деятельность […] Для осуществления преступных замыслов против Советского государства и народа, Берия и его сообщники специально подбирали лиц из числа враждебных элементов, а также карьеристов, для которых интересы народа были чужды»[1956].

В ходе расследования этого дела следствие пришло к заключению, что:

«Осуществляя вражеские замыслы Берия, Гоглидзе и Кобулова, осужденных изменников Родины, попирая и грубо нарушая законы Советского государства, Давлианидзе совершил целый ряд тяжких преступлений против Советского народа»[1957].

В ходе трехнедельных слушаний лично дали показания девятнадцать свидетелей, включая некоторых бывших коллег и подчиненных Давлианидзе, а также некоторых потерпевших. Давлианидзе был предоставлен адвокат, и оба они получили разрешение оспаривать заявления обвинения и задавать вопросы свидетелям. Ряд свидетелей, включая некоторых бывших коллег Давлианидзе, против которых он выступал на суде, и кто ранее уже был осужден и приговорен к расстрелу, как, например, А.С. Хазан, Н.А. Кримян и А.Н. Рапава, дали показания заранее. Эти показания были включены в обвинительное заключение и зачитаны на суде.

Прокурор рассмотрел каждый из случаев, представленных в обвинительном заключении, и утверждал, что Давлианидзе фальсифицировал дела, производил аресты при отсутствии необходимых доказательств и с нарушением процессуальных норм, применял запрещенные меры физического воздействия для получения признаний и подписывал фальсифицированные обвинительные заключения, в результате которых 456 человек, в том числе 156 коммунистов, были осуждены, из них 222 человека были расстреляны[1958]. Кримян в своих показаниях назвал Давлианидзе одной из главных фигур в массовых репрессиях в Грузии:

«В период 1936–1938 годов Давлианидзе являлся одним из самых жестоких следователей, практиковавшихся, главным образом, на районных делах. Там, где в районах было мало арестов или признаний, обычно появлялся Давлианидзе для “наведения порядка»[1959].

Бывший секретарь 4-го отдела Милова свидетельствовала, что: «Давлианидзе, будучи зам. начальника секретно-политического отдела (4-го) НКВД ГССР, сам лично вел следствие по делам, а также неоднократно ходил по кабинетам следователей, где проводились допросы арестованных, и когда Давлианидзе участвовал в допросах арестованных или допрашивал арестованных сам, то из всех этих комнат, где проводились допросы, доносились крики арестованных, к которым применялись допрашивающими репрессии»[1960].

Давлианидзе был признан виновным в фабрикации дела так называемого контрреволюционного центра, якобы существовавшего среди студентов технического университета, а также в репрессиях против супругов, главным образом жен осужденных «врагов народа», в фабрикации дел в грузинских районах Гори, Нижней и Верхней Сванетии, деревне Мукино, а также в нарушениях законности в период его работы на Закавказской и Орджоникидзевской железных дорогах. Почти во всех этих случаях Давлианидзе подписывал ордера на арест и обвинительные заключения, а также составлял резолюции в поддержку действий своих подчиненных. В некоторых случаях он был обвинен в том, что лично избивал арестованных или приказывал избивать:

По словам обвинения, Давлианидзе был беспринципным карьеристом и интриганом, который всячески использовал свои связи с Берией и его ставленниками, Кобуловым, Гоглидзе и Рапавой. Бывший подчиненный Давлианидзе А.Г. Галаванов утверждал, что «Давлианидзе считали склочником и интриганом. Поэтому его недолюбливали», но «у начальства он был на хорошем счету»[1961]. Другой бывший сотрудник НКВД свидетельствовал, что Давлианидзе, «видимо, страдал самомнением»[1962]. Еще один бывший подчиненный Давлианидзе по НКВД показал следующее: «Давлианидзе […] был […] по характеру замкнутый, грубый, но это может быть потому, что у него такое лицо […] многие боялись Давлианидзе, так как он был груб с работниками. На всех написал кляузы в Москву и тем самым стремился выдвинуться […] обращался грубо с сотрудниками и всегда был хмурый, угрюмый и важный. Особенно тогда, когда к нему ходили в кабинет»[1963].

Таким образом, Давлианидзе, по мнению обвинения, был законченным карьеристом, который, чтобы угодить своим начальникам, Берии, Кобулову и Гоглидзе, и таким образом продвинуться по службе, злоупотреблял своим положением для фальсификации следственных дел и запрещенными методами выбивал признания и доносы, в результате чего сотни невинных советских людей, включая и членов партии, были лишены свободы или расстреляны.

Генерал защищается

В своих показаниях в ходе первоначального следствия, в ответах на вопросы и выпады на суде, как и в тридцатидвухстраничном рукописном «последнем слове», которое ему разрешили зачитать при завершении суда и включили в официальный протокол, Давлианидзе, а также его сослуживцы по НКВД, обвиненные в пособничестве, как и ранее многие обвиняемые нацисты на Нюрнбергском процессе, утверждали, что были лишь «винтиком» и слепо следовали приказам.

Главным доводом Давлианидзе было то, что практически во всех делах, по которым он обвинялся, он действовал в соответствии с инструкциями Кобулова, Гоглидзе и Берии, а также то, что он ничего не знал об их контрреволюционных планах, что сам он редко прибегал к насилию и редко приказывал подчиненным применять физические методы воздействия (а в тех случаях, когда он отдавал такие приказы, он выполнял инструкции вышестоящего руководства), что он лично не фальсифицировал улики, не принимал решения по заведению дел, не проводил аресты, а также не имел возможности влиять на вынесение приговоров. По его словам, у него не было ни намерений, ни причин вредить кому-либо. Те же свидетели, которые утверждали, что он превысил свои полномочия и применял насилие, лгут вследствие личной неприязни к нему. Не он создал систему, в которую оказался вовлечен, и даже если бы он в то время понял незаконность получаемых им приказов, он все равно не смог бы изменить существовавший порядок или отказаться исполнять эти приказы:

«Никакой моей вины нет, в том, что мне пришлось работать в этих органах в период, когда они на протяжении четверти века, в разное время, поочередно возглавлялись, впоследствии разоблаченными во вражеской деятельности — Ягодой, Ежовым, Берия, Меркуловым, Абакумовым и др., которых, я признавал как руководителей и начальников, поскольку они выдвигались, назначались и утверждались руководством КПСС и Советского правительства. В их правах было по усмотрению устанавливать и вносить изменения в систему, методы и формы работы в органах. В их правах было издавать руководящие приказы, инструкции и указания, я же как сотрудник, зависящий по службе от них, обязан был выполнять таковые и подчиняться установленным ими порядкам работы в органах»[1964].

Давлианидзе упорно отрицал, что до 1936 г. органы НКВД применялись насилие на допросах. Однако вскоре после назначения Давлианидзе заместителем начальника 4-го отдела, первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Берия в конце июля — начале августа 1937 года собрал официальное совещание руководства НКВД в здании ЦК КП(б) Грузии, на которой «руководством органов было введено применение незаконных мер физического воздействия к арестованным», обвиняемым в государственных преступлениях, хотя в понимании Давлианидзе «санкции на применение этих незаконных мер к арестованным сотрудниками органов в каждом случае» должны были быть получены от партийного руководства или руководства НКВД:[1965]

«Избиения арестованных начались в июле-августе 1937 года, но не в 1936 году. Я помню на совещании ЦК партии Грузии, где присутствовали также Хазан, Кримян, наркомы автономных республик и начальники РО НКВД, Берия зачитал директиву руководства Москвы о применении репрессий к арестованным за государственные преступления. На основании этого Гоглидзе и Кобулов давали письменные распоряжения об избиении арестованных»[1966].

Заключительный вывод Давлианидзе на суде был основан именно на этих доводах:

«Я несу ответственность за то, что незаконно арестовывал людей, но я считал, что выполняю указания партии и правительства. Протестовать против того порядка было невозможно […] даже сами члены правительства ничего не говорили тогда об этом»[1967].

Аналогичным образом свои доводы на суде суммировал и адвокат Давлианидзе:

«Необходимо учесть обстановку того времени, преступную систему ведения следствия, [а также то,] что в действиях подсудимого Давлианидзе не было цели свержения советской власти, что нет никаких данных о том, что Давлианидзе находился в сговоре с врагом народа Берия и его сообщниками и что в его действиях не усматривается контрреволюционный умысел»[1968].

Утверждая, что был лишь «слепым орудием» исполнения приказов в период беззакония, Давлианидзе в апелляции суду также утверждал, что «разоблачение» Берии в 1953 г., процесс десталинизации и критика культа личности Сталина, начатые первым секретарем КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым на XX съезде партии в феврале 1956 г., дали ему возможность понять противоправность системы, существовавшей в органах безопасности в сталинский период:

«До разоблачения в 1953-м году провокатора Берия и его сообщников я ничего не знал [о беззаконии] и не смог бы распознать этого. Степень своей виновности, как член КПСС и бывший сотрудник органов НКВД-МГБ, я понял лишь после моего ознакомления с материалами 20-го съезда КПСС […] Я же тогда всего этого, как исполнитель не сознавал, а если бы осознал, то никакого влияния не смог бы оказать, и ничего не смог бы изменить, кроме того мне вообще никто бы не поверил, и я подвергся бы только привлечению к уголовной и партийной ответственности за невыполнение приказов, инструкций и указаний НКВД-МГБ Гр. ССР и СССР а также решений ЦК КПСС и быв. руководства СССР»[1969].

Давлианидзе утверждал, что у него не было ни юридического образования ни соответствующей подготовки до того, как он начал работать в органах: «В 1952 году я начал самостоятельно изучать юридические науки. Специального юридического образования я не имею. С этого момента я стал подкованным человеком. До этого же в органах работали люди, не имеющие юридического образования»[1970].

«Сталинская субъективность» в НКВД

Вместе с оправданиями, что он всего лишь исполнял приказы сверху, ничего не знал о противозаконности этих приказов и что все равно не смог бы отказаться их исполнять или сделать что-либо еще против существовавшей системы, даже если бы он понимал незаконность действий, Давлианидзе также апеллировал к менталитету или «духу времени», царившему в то время в НКВД в частности и в советском обществе в сталинский период в целом, к тому феномену, который совсем недавно стали называть «сталинской субъективностью» (Stalinist subjectivity)[1971]. Под феноменом сталинской субъективности исследователи подразумевают намерения и мотивы действий в историческом контексте сталинского общества, а также способы, с помощью которых режим инкорпорировал население посредством политики социальной идентификации и мобилизации, с одной стороны, и способы, которыми население усваивало официальный дискурс, с другой.

Учитывая чрезвычайный характер времени, как утверждал Давлианидзе, он верил в безотлагательность борьбы с «классовыми врагами» и их агентами, а также в то, что его приказы были правильны и морально оправданы:[1972]

«Как меры, диктуемые духом времени и его требованиями, в связи с чрезвычайной для СССР международной и внутренней обстановкой и близостью войны капиталистических стран против СССР, таким выступлениям [классовых врагов], как я, так и другие не имели никаких оснований не верить тогда»[1973].

«Я выполнял указания ЦК партии Грузии и Москвы, а также и наркома ГССР, и, как говорится, какова была музыка, таков был и танец»[1974].

Всевластие партийного руководства и начальства НКВД, постоянные и всеобъемлющие пропагандистские кампании против «врагов народа» и «вредителей» создавали ситуацию, в которой обычный (среднестатистический) человек волей неволей, но принимал для себя доминирующую официальную трактовку событий:

«Бывший нарком Ежов был вторым секретарем ЦК КПСС, и ему верили. Об аресте людей и применении к ним незаконных методов следствия имелось указание за подписью Ежова. Я, как и все, находился под мнимым психозом борьбы с контрреволюцией. Теперь я, конечно, на все смотрю другими глазами […] Все специальные пособия и литература, газеты и статьи шумели о контрреволюции и тем самым делали из нас послушных автоматов»[1975].

Всеохватывающий и непрестанный характер официального дискурса в условиях опасности, внешней и внутренней угрозы, заговора и паранойи позволяет предполагать, что слова Давлианидзе значат больше, чем просто попытку формально оправдаться. Официальный дискурс, как представляется, фундаментально определил категории его мышления и взгляд на реальность, так что для человека, подобного Давлианидзе, было бы очень трудно, если вообще возможно, в этой ситуации думать вне официального дискурса и независимо от него. И хотя он приводит в свою защиту довод о том, что в то время не понимал истинного смысла событий, но из смысла его утверждений (он продолжал называть реабилитированных «врагами народа», считал классовое происхождение объективной основой вины) следует, что его мировоззрение даже во время суда все еще оставалось глубоко сталинским.

НКВД Грузии в разгар массовых репрессий

Документы следственного дела Давлианидзе позволяют увидеть внутренний ведомственный климат, царивший в разгар массовых репрессий в органах государственной безопасности Грузии, а, вероятно, и в органах НКВД всего Советского Союза. Суд, в частности, выявил материалы, полученные от самого Давлианидзе и других свидетелей, о процессуальных нарушениях, принявших угрожающие масштабы. В числе таких нарушений были производство арестов без предварительного получения на то санкции прокурора, проведение допросов без санкции на арест и предъявления официально оформленных актов обвинения[1976]. Еще одним нарушением было составление протоколов допроса постфактум. Согласно правилам, следователи должны были во время допроса вести рукописные протоколы вопросов и ответов, которые затем следователь и арестованный должны были подписать, после чего протоколы необходимо было перепечатать и официально подписать. Когда обвинители на суде поинтересовались, почему в личных делах арестованных не было рукописных оригиналов протоколов допроса, Давлианидзе и другие свидетели признались, что в то время, якобы из-за недостатка времени, следователи в течение допроса лишь делали заметки (которые после выбрасывали), а затем напрямую диктовали протокол допроса машинистке[1977]. В действительности следователи часто составляли протоколы, руководствуясь своими прихотями, выбирая обвиняемых и обвинения по собственному усмотрению[1978]. Затем следователи избивали арестованных, пока те не соглашались подписать заранее составленный протокол допроса. Один из бывших сотрудников НКВД показал, что так называемые заговоры с целью убийства Берии и высших чинов НКВД были популярны у начальства, поэтому следователи старались как можно чаще включать подобные «признания» в протоколы[1979]. В 1953 г. Л.Ф. Цанава свидетельствовал: «Террор против Берия настолько вошел в быт, что считалось необходимым в каждом деле иметь признание арестованных, что они готовили теракт против Берия […]. Арестованные говорили только то, что хотел Кобулов, который заранее намечал нужные ему показания, вызывал к себе своих помощников Кримяна, Хазана, Савицкого, Парамонова и др., распределял среди них, какие показании должны им дать арестованные, и начиналась работа по выколачиванию показаний. Избивали просто до тех пор, пока арестованный не давал нужных Кобулову показаний»[1980].

Во многих случаях, и опять в нарушение процессуальных норм, арестованным вообще не разрешали прочитать протокол допроса, который их заставляли подписать. Кроме того, были случаи, когда арестованным, не говорившим по-русски, не предоставляли перевода протокола их допроса, им просто говорили, что это «не их дело» знать то, что там написано[1981]. Еще одним похожим нарушением, которое Давлианидзе признал на суде, было неправомерное использование, по его собственной терминологии, «альбомного порядка», применявшегося в ходе «национальных» операций НКВД, при котором следователи собирали материалы в виде обобщающих справок, где перечислялись обвинения и приговоры. Эти комбинированные обобщающие списки затем отсылались вышестоящему руководству для окончательного утверждения[1982]. Все эти действия и составили то, что Давлианидзе и другие сотрудники органов называли «упрощенным методом» ведения следствия, который использовался в НКВД, особенно с 1937 года[1983]. ?

Несколько раз на суде упоминалось еще одно процессуальное нарушение, а именно «расчленение дел», при котором следователи заводили новое дело на арестованных или обвиняемых по другим, в том числе и «групповым делам»[1984]. По словам бывшего подчиненного Давлианидзе Асланикашвили, это облегчало следователям фальсификацию дел, позволяло увеличить число показаний, как и общее количество дел, находившихся в разработке[1985].

Вина Давлианидзе

Давлианидзе упорно настаивал на том, что у него не было контрреволюционных намерений и что он лишь исполнял приказы сверху, однако некоторые свидетели на суде оспорили его утверждения о том, что он не избивал арестованных и не отдавал приказаний избивать. По их словам, Давлианидзе лично бил их во время допроса, в том числе и рукояткой пистолета[1986]. Да и сам Давлианидзе признал, что применял насилие, по приказу из Москвы, в отношении трех русских инженеров, арестованных в Верхней Сванетии[1987]. Его бывший сослуживец Кримян заявлял, что Давлианидзе отличался «исключительной свирепостью при избиениях арестованных»[1988]. И другие бывшие сотрудники НКВД обвиняли Давлианидзе в том, что он отдавал им устные распоряжения бить арестованных[1989]. По словам одного из них, Давлианидзе пенял ему, что «били [арестованного] мало, добейте его до конца»[1990]. Сам Давлианидзе признался несколько раз, что писал резолюции типа «крепко допросить», но в показаниях на суде неоднократно настаивал, что с его точки зрения это означало лишь «тщательно допросить». Несколько человек из его бывших подчиненных (Галаванов и Лазарев) оспорили это, утверждая, что они понимали такие резолюции как приказ применять насилие, и все их сослуживцы понимали это таким же образом[1991]. Против Давлианидзе свидетельствовали и его собственные слова на предварительном следствии, когда он объяснил, что «крепко допросить» означало избить арестованного[1992]. К концу суда Давлианидзе вынужден был признать, что в ряде случаев применял физические меры воздействия[1993]. На одном из допросов, который он проводил во время службы в Транспортном отделе Закавказской железной дороги, Давлианидзе заявил задержанному, что для него он, Давлианидзе, является и судом, и трибуналом, и что захочет, то с ним и сделает[1994].

Более существенно, однако, то, что Давлианидзе был вынужден признать халатность и небрежность при подписании десятков ордеров на арест и обвинений без достаточных доказательств вины, сказав, что его ошибка состоит в том, что он «подписал обвинительные заключения по недоследованным делам»[1995] и что он признает себя виновным «в том, что дал свое согласие на обвинительном заключении […] не имея достаточных обвинительных материалов»[1996].

В ходе суда возникли разногласия по вопросу о роли должностных лиц НКВД, которые проводили расследования и представляли дела в специальные трибуналы — «тройки», состоявшие из прокурора, представителя коммунистической партии и сотрудника НКВД и выносившие окончательные решения по приговорам. Давлианидзе и некоторые из его бывших коллег по НКВД настаивали на том, что «тройки» не советовались со следователями при вынесении приговоров и не спрашивали мнения следователей по делам арестованных[1997]. Однако бывший нарком внутренних дел Грузии А.Н. Рапава, неоднократно входивший в состав троек, в своих показаниях, зачитанных на суде над Давлианидзе, утверждал: «Сначала мы спрашивали мнение у следователя, додожившего дело, а затем кто-нибудь из членов тройки предлагал меру наказания. Случалось, что я первым предлагал меру наказания»[1998]. Это заявление сразу же поставило под сомнение утверждение Давлианидзе о его непричастности к вынесению приговоров по сотням утвержденных им дел. А тот факт, что он подписал так много ордеров и разрешений на арест и проведение следствия, не мог не повлиять на мнение суда, поскольку продемонстрировал, что у Давлианидзе было гораздо больше власти в принятии решений, чем он признал на суде.

В результате 31 октября 1957 г. Давлианидзе был признан виновным по всем статьям обвинения и осужден на 25 лет исправительных работ с конфискацией имущества и лишением всех государственных наград и званий. Он умер около десяти лет спустя, в августе 1967 г., находясь в заключении в Дубравном ИТЛ в Мордовской автономной республике.

Заключение

Материалы судебного дела создают нелицеприятный портрет Давлианидзе: он предстает коварным, тщеславным, корыстным, порой высокомерным, очень подозрительным и часто мстительным человеком. Давлианидзе был груб с подчиненными и скор писать доносы на своих коллег, возможно, ожидая того же от них. Однако в этом он, пожалуй, вел себя как типичный советский человек сталинского времени. Свидетели и бывшие коллеги по НКВД неоднократно характеризовали Давлианидзе как интригана, но не садиста или психопата, тогда как такие характеристики получали его соперники Хазан, Кримян и Савицкий[1999]. Хотя и были случаи, когда Давлианидзе явно злоупотреблял своим положением и в начале своей карьеры превышал полномочия, однако, представляется, что его приобщение к насилию началось лишь в период массовых сталинских репрессий 1937–1938 гг. В разное время он утверждал, что воевал в гражданскую войну в 1919 г. и участвовал в подавлении антисоветского восстания в августе 1924 г., но подобные утверждения кажутся весьма сомнительными, и, даже если Давлианидзе говорит правду, не этот опыт сформировал его характер. Таким образом, в отличие от коллег по НКВД в России и в других местах Советского Союза, Давлианидзе, находясь в относительно спокойной Грузии, видимо, имел небольшой опыт (а то и вовсе никакого) приобщения к жестокости во время Первой мировой войны, революций 1917 г. и гражданской войны[2000]. Таким образом, довод Линн Виолы об обусловленности «экосистемы насилия» предшествующим опытом участия в репрессиях, похоже, не применим к случаю Давлианидзе. До того как Давлианидзе летом 1937 г. был переведен со своего периферийного поста в Чиатуре в 4-й отдел НКВД Грузинской ССР, ставший центром проведения массовых репрессий в Грузии, он, очевидно, не знал о новой политике применения методов насилия на допросах для выбивания признаний и доносов, а также использовании полученной таким путем информации как единственного и достаточного основания для вынесения обвинений и проведения дальнейших арестов. Возможно, он вначале был даже удивлен, столкнувшись с такой практикой. Начав работу в 4-м отделе, Давлианидзе в первую очередь доложил народному комиссару внутренних дел НКВД Грузии Гоглидзе об использовании подобных методов его сослуживцами, Хазаном, Кримяном и Савицким[2001], и только после обращения Берии к сотрудниками органов госбезопасности с разрешением использовать методы физического воздействия на допросах Давлианидзе понял «сигнал» и сам стал их применять[2002].

В новой ситуации Давлианидзе, видимо, быстро освоился и стал преуспевать. Его склонность к подозрительности и доносительству попала в благоприятную среду. Дело Давлианидзе показывает, как сама ведомственная атмосфера в НКВД подталкивала к нарушениям законности. Защищенные покровительством руководства органов госбезопасности и партии, а также властью, данной им этим руководством, следователи уверовали в свою всесильность, что еще более усиливалось осознанием «непрозрачности», то есть закрытости процессуальных действий для контроля, и отсутствием подотчетности. Соперничество и взаимная подозрительность в сочетании с тем фактом, что именно такое поведение было критерием оценки их работы, поощряло следователей к использованию любых методов и уловок для достижения быстрого роста числа арестов и признаний. Следует добавить, что Давлианидзе и его современники не были знакомы с концепциями главенства закона, даже в советской интерпретации этого главенства как «социалистической законности». Как доказывал на суде сам Давлианидзе, ни он, ни его коллеги не имели юридического образования или иной подготовки, и только значительно позже он стал задумываться о смысле и значении подобных концепций[2003]. Давлианидзе не уклонялся от использования методов насилия, но, в отличие от Берии и некоторых других своих коллег, он, видимо, не усердствовал в избиениях и пытках задержанных и не получал от этого особого удовольствия, предпочитая подписывать приказы и заставлять это делать своих подчиненных.

Тем не менее Давлианидзе явно процветал в подобной среде, в результате время массовых репрессий и Великой Отечественной войны стало пиком его карьеры. До этого времени, в ранний период своей службы, Давлианидзе добился в лучшем случае посредственных результатов, а после 1945 г., когда политические условия в стране стали меняться, его подозрительность и доносительство на коллег и подчиненных привели к закату его карьеры и, в конечном итоге, к увольнению. Таким образом, свойства характера, столь хорошо послужившие ему во время репрессий, позже превратились в помеху[2004]. Успешная карьера в НКВД принесла Давлианидзе звание генерал-майора, множество орденов и медалей и хорошую квартиру в престижном районе Тбилиси. Давлианидзе, как и большинство его коллег в НКВД Грузии, был чужаком в грузинской столице, без хорошего образования, семейных связей, престижа и другого социального капитала. Это слишком опасное несоответствие большой власти и низкого социального престижа, вместе с отсутствием подконтрольности, по-видимому, также усилило рвение, с которым следователи НКВД допрашивали бывших высокопоставленных партийных руководителей Грузии и их жен, а также студентов и преподавателей институтов и университетов, составивших значительное число жертв[2005].

Все это могло быть лишь усилено усвоением официального дискурса и, в конечном итоге, принятием людьми неустанно пропагандируемой идеологии классовой борьбы, страха и угрозы контрреволюционной вражеской деятельности и вредительства. Следователи, видимо, были глубоко уверены в истинности этих угроз, в том, что обстановка в СССР была критической, а заговоры и преступления, в которых признавались их жертвы, реальны. Хотя Давлианидзе в разные моменты суда утверждал, что позже, после разоблачений на XX съезде КПСС, пришел к пониманию незаконности методов, использовавшихся НКВД во время массовых репрессий, однако ряд его замечаний свидетельствует, что он по-прежнему считал, что многие из его жертв были виновны и заслуживали полученного наказания. Зачастую он с презрением отзывался о репрессированных, и несколько раз на суде ему напоминали о том, что арестованные, которых он все еще считал врагами, уже были официально реабилитированы[2006]. Он также заявлял, как о само собой разумеющемся, что взаимная неприязнь между ним и рядом коллег коренилась в классовом конфликте, так как их родители в царское время были офицерами или чиновниками или потому, что у них были родственники заграницей[2007].

В конечном итоге, из дела Давлианидзе можно вычленить комбинацию факторов, определявших мотивацию и поведение как самого Давлианидзе, так, возможно, и его сотоварищей-карателей: приспособление к ведомственной обстановке, царившей в НКВД; давление со стороны коллег; страх и амбиции в соперничестве с соратниками и противниками в погоне за результатами, которые приносили награды и признание начальства; упоение силой и властью, которое они черпали из своего положения и полномочий; вера в правильность и моральную оправданность того, что они делали. К этому следует добавить неведение о незаконности методов, которые они использовали, как и отсутствие представлений о законности как таковой, а, кроме того, невозможность даже вообразить, что однажды то же самое партийное государство, которое приказывало и поощряло противозаконные действия, привлечет их к уголовной ответственности за эти же самые действия.

Обвинения в контрреволюционной и антисоветской деятельности, выдвинутые против Давлианидзе и других карателей НКВД Грузии, скрыли главнейшую цель судебного разбирательства. Вместо того чтобы признать, что причины преступлений, совершенных в период массовых репрессий 1937–1938 гг. в частности и в период сталинского правления в целом, коренятся в авторитарной партийно-государственной системе и свойственном этой системе отсутствии верховенства закона, обвинители вынуждены были сформулировать свои обвинения как злой умысел и проступки тех, кто извратил ленинские нормы. В Грузии это подразумевало «осужденного провокатора Берию и его сообщников». Давлианидзе и другие каратели, привлеченные к ответственности, были официально обвинены в контрреволюции как пособники в заговоре Берии с целью подрыва основ советской государственности и экономики, тогда как основной упор в аргументах обвинения был сделан не на контрреволюционные намерения и участие в заговоре, а на умышленное и преднамеренное нарушение законодательных и процесуальных норм. В конечном итоге обвинители, видимо, старались подчеркнуть не столько те преступные деяния, которые совершили каратели, сколько рвение при выполнении приказов. Поскольку почти всегда каратели были исполнителями общих или конкретных приказов, поступавших сверху, в данном случае от Кобулова, Гоглидзе и Берии, обвинители на суде старались доказать, что каратели были хуже, чем правонарушители, они были плохими, пагубными людьми, а для этого необходимо было показать рвение, злобный энтузиазм и порочность, с которыми приказы приводились в исполнение.

Давлианидзе мог по праву возразить, что не знал ни о каких заговорах, что он, в отличие от некоторых других своих сослуживцев, не был напрямую связан с Берией и его ставленниками, и что его намерения никогда не были контрреволюционными.

Вполне понятно то неизбежное возмущение, которое Давлианидзе и его товарищи-каратели испытывали от парадоксальной ситуации: их судили и наказали именно за те преступления, которые те же власти раньше поощряли. Показания Хазана, включенные в дело Давлианидзе, точно выразили этот парадокс:

«Таким образом, получилось для меня и для всех оперативных] работников страшное положение. В 1937 году руководство НЮЗД обязало, как нам сказали, по указанию высших органов избивать арестованных, уклонение от этого рассматривалось как вражеская к.-р. работа, а спустя много лет за выполнение этого же предписания обвиняешься также в к.-р. преступлении»[2008].

В конечном итоге, несмотря на бурные протесты против официальных обвинений, Давлианидзе, с неохотой, признал себя виновным в тех деяниях, за которые на самом деле он преследовался негласно по закону: небрежность в ведении дел и подписание приказов, приведших к необоснованным приговорам и расстрелу сотен невиновных людей.

Перевод с английского Елены Осокиной