Дима Мертвый

Фото 9. Дима Мертвый, 1986-88 годы. Фото из архива автора М. Б. Ну и как ощущения, спустя двадцать лет?

Д. М. Двадцать?

М. Б. Да, как ни странно. Есть какое-то общее определение тому, что сложилось? Любое определение, какое в голову взбредет…

Д. М. Да вот любое и не взбредет… Всего хватало. Да и вспоминается как-то по частям, пластами.

М. Б. Ну, судя по тому, что помню я, ваши тусовки не стали жертвой тлетворного влияния Запада? Или как-то по частям, пластами? Я имею в виду самобытность и местные особенности.

Д. М. Да, конечно, это так: «панк» везде одинаков, как подростковое отрицание. А с другой стороны, привязан к местности. По-другому и не могло сложиться. Но каким бы ни был подход к отрывам и отдыху, у нас всё равно основа коммуникации на музыке была завязана. И музыке зарубежной, пока своя какая-то не появилась. Были, конечно, попытки и раньше, но назвать это панком вряд ли можно. Это просто другое звучание, хотя играть, конечно, никто тогда не умел. Как и за рубежом. Но было желание и мифология, которая воспитывались на легендах британского панковского бунта. Это практически единственное, что докатилось через «железный занавес» и обросло слухами.

М. Б. У вас, вроде, всех, кто был близок к стилистике, всё равно «битничками» называли. Да и слушали вы все подряд.

Д. М. Не, узкий такой стилевой стержень уже появился и держался достаточно долго. Пока в начале девяностых интересной музыки и информации не стало на порядок больше. И предпочтений визуальных гораздо шире. Всё развивалось почти эволюционно, хотя со стороны можно было рассматривать как деградацию.

М. Б. Смотря какую деградацию, в смысле – чего. Если говорить об образе советского человека и мещанстве, то он как-то деградировал сам собой и без маргинальных движений. У меня когда-то была даже теория, что почти все досоветские жители крупных городов вымерли и их заместили беглые кулаки и маргиналы, которые изо всех сил старались соответствовать каким-то образам. И самым удачным оказался панковский. Но в Ленинграде все-таки культурный флёр над всем висел и вольнее на порядок было. Вы-то, как анархисты, по «позорным спискам» проходили?

Д. М. У нас никогда не было какой-либо политической платформы. Да и откуда она могла взяться? Книжек заумных не читали, со всем хотели сталкиваться сами и до всего своим умом доходить. Или не умом. Мог, конечно, кто-то ради выпендрёжа что-то где-то вычитать и перед интеллигенцией блеснуть, – но опять же ради стеба и резона. Всё, наоборот, упрощалось до максимума и карикатурилось. Из этого противопоставления произрастало многое, всем хотелось какого-то действия. И когда приходило понимание, что это не только подходит, но и раздражает окружающих, то как-то всё обрастало смыслом само собой. Но какой-то там системы, типа «мы – анархисты, мы сегодня делаем так, и цели у нас как у пионерской организации»… Такого не было.

М. Б. Ну, мне наездами приходилось встречать разное у вас, были какие-то именно анархисты, которые, уж не знаю, по моде или от начитанности, все-таки какие-то планы составляли. Что они при этом курили и поедали, истории, до нас докатившиеся, умалчивают. К тому же я застал и философские почти прения у более возрастной группы маргиналов, где хороводил Панов. Там дискутировался вопрос о том, каким может быть панк. И дискуссия выводила два их вида: панк по жизни, который просто попал в маргиналии, и панк-профессионал. Который может такой же панк-стиль музыкально озвучивать, что, по большому счету, творили те же самые битники. Которые особого стиля не держали, но чувствовали себя в любых жизненных ситуациях достаточно подготовленными. Просто не заморачивались на ерунду и комплексы.

Д. М. Вполне возможно, что и были. Мы были младше, но тоже на многое не заморачивались. К тому же в какой-то момент, в середине восьмидесятых, неформалов стало достаточно много. И очень разных. Все чего-то выдумывали, что-то слушали; но их, помимо времяпрепровождения, объединял, как бы громко это ни звучало, социальный протест. Против совковой серости и зашуганности, уркаганов и гопоты. Вроде бы всё уже настолько очевидно прогнило, и цинизм проник во все дыры, но люди продолжали зашуганно двигать конечностями и все делали вид, что всё хорошо, что всё куда-то там идет. А подростки просто начали забивать на ситуацию. К тому же перспективы у многих были и так достаточно ограничены, а тут еще глупость за глупостью пошла. Началось с того, что стали вешать ярлыки, как будто бы заинтересовались и чего-то поняли. А понимать-то особо нечего было. Более пожилые бездельники, которые выпадали из общества, уже как-то прижились и пристроились, а молодым хотелось приключений и ярких моментов в жизни. Возможно, брутальных, с элементами саморазрушения. Но как-то поначалу никто себя по каким-то полочкам не раскладывал. Просто дурачились и карикатурили ситуацию. Это делали и гопники, и неформалы, и, возможно, те же самые комсомольцы, только втихую, заперевшись в своих «красных уголках». Просто одним было что-то можно, а другим почему-то нет. Хотя даже в панк-среде уже были свои компании.

М. Б. Меня в свое время поразила вальяжная атмосфера, по сравнению с Москвой, и немеренное количество градаций маргиналов. Такие небольшие разнородные стайки. Как будто советский «Титаник» уже пошел носом ко дну в Москве, а корма вылезла над водой в Питере. И стало видно всё, что налипло к его дну. Ну, и позывные интересные появились, из прилагательных. У нас всё пробивалось через силу, и уличный цирк вызревал стоически. А в Ленинграде, куда все являлись попросту на выходные, весь этот цирк во всей красе присутствовал уже в середине восьмидесятых.

Д. М. К середине восьмидесятых – да, цирк и вылился на улицы и обратил на себя внимание, хотя внимания уже никто не требовал. Сложились свои компании, которые были достаточно интересны. Так что все были скорее артистами, а не анархистами. При этом сами советские граждане, видимо, узнав новое словечко откуда-то из прессы, называли подряд всех неформалов панками. Если кто-то плохой – то это панки. Плохая компания – это панки. Нестандартный внешний вид – сразу клише: отбросы, панки. И всё по отмашке. Сказали ругать – ругают. Сказали смеяться – смеются. Возможно, где-то в высоких окультуренных кругах всё было иначе, но у так называемого среднего класса автоматизм работал по полной. Выходки или просто демонстрация нестандарта рассматривалось как деяние оскорбительное. И с высоты советского стандарта велось осуждение. Мол, что это такое? – сопляки мелкие. В армии не служили, жизни не знаете – в общем, отбросы. Ну, отбросы и отбросы. Причем всех на самом деле всё устраивало, но нагрузить ближнего считалось правильным.

А «панки» всего-то хотели, чтобы их оставили в покое и они могли заниматься тем, чем они хотят. Но это все пугало верующих пенсионеров и ветеранов.

Как-то даже для людей времен перестройки выходило так, что каждый неформал – это не человек. Я, мол, понятно кто – рабочий, инженер или простой советский парень, пускай и гопник, но свой. А ты – нет. Или, я вот там сидел, жизненные трудности познал и настоящее общество. Или вот служил… Я не особо хороший рассказчик, потому что так сложилось, что делать надо было больше, чем говорить. Или не делать… Но помню даже историю, как однажды Свинью отловили афганцы какие-то, отдубасили и с собой по квартирам своих боевых товарищей водили. Приговаривая: «Во, смотри, вот это панк».

К середине восьмидесятых слово «панк» беспокоило советских граждан больше, чем самих неформалов. Кстати, и слово «неформалы» они сами придумали и навесили на всё непонятое. Все были просто маргиналами. Общества бездельников, которые заполняли свою жизнь приключениями и учились преодолевать безысходность позитивом и развлечениями. Тем более, что к этому прилагалась музыка, концерты и приключения.

Причем возрастные тоже достаточно скептически оценивали новое. У них там свои дела уже какие-то начались, и панковщина на сцене тоже не особо приветствовалась. Хотя внимания к теме было предостаточно. Ветераны же и афганцы больше удивляли: они просто, видимо, по-другому не умели знакомиться.

М. Б. Да они сами на тот момент представляли такую же не особо нужную государству и людям общность. Я, конечно, по Москве сужу. У нас тоже напряженные взаимоотношения были, и помню, что «интернационалистов» одинаково раздражали как зажиточные подростки, которые не участвовали в боевых действиях, так и откровенно косившие от армии маргиналы. У нас даже на одной дискотеке забили кого-то до смерти, о чем потом трубила студенческая пресса, Хотя «зеленый свет» был дан и гопоте.

Когда же субкультуры у нас освоили центра и переместились с районов, гопники и «афганцы» уже между собой передрались. И по иронии судьбы на том же Арбате образовалась году в 88-м почти субкультурная ниша для ветеранов, выдавленных в маргиналии. Куда потом выдавили и основное население страны. Причем «афганцы» здесь уже были на стороне маргиналов. Гораздо сложнее было с гопотой. У вас – так вообще, если принять легенду о «Городском Общежитии Пролетариата», сама аббревиатура зародилась.

Д. М. Да гопота была, есть и будет. И на районах, и просто в городе. С такими же, как у маргиналов, проблемами занятости. Просто совсем ничего с этим не делающая. Просто не способная себя чем-то развлечь, кроме как унизить и обобрать прохожего. Раньше, правда, проблем было больше. Гопники часто собирались возле мест проведения рок-концертов. Под раздачу попадали многие, включая музыкантов. «Кино» в свое время отмочили вместе с какими-то прохожими прямо возле Рок-клуба. Мотивация такая же. Неформалы – не такие, как мы, значит, не люди. Хотя уж кому-кому, а для этой категории лиц в какие-то люди выйти вовсе не светило.

У нас, когда тусовки розрослись и заняли «треугольник» на Дворцовой набережной, достаточно часто случались массовые битвы. Когда курсанты-моряки собирались толпами и ходили с ремнями, слегка обмотанным вокруг кулака, по неформальным тусовкам и центрам в поисках приключений. Просто шли на «треугольник», а далее: «Во, смотри!» – и понеслась, без каких-то вступлений. Все это стало неотъемлемой частью жизни, которая не оставляла шансов быть пацифистом и тем более одиночкой. При этом большинство тусовщиков росли в одних и тех же районах, тусовались в одних и тех же местах – поэтому за несколько лет тусовка превратилась в некую коммуну, развивавшуюся параллельно или даже вопреки советскому обществу.

Всё достаточно естественно происходило. Люди уходили в андеграунд; официоз их объявлял вне закона, гопота и прочие воспринимали эту установку как указание мочить, тем более, что милиция на такое смотрела сквозь пальцы. И, конечно, субкультурки ожесточились. К тому же уже разбились и по музыкальным пристрастиям, и по внешнему виду.

Нам оказалась ближе хардкор стилистика, в которой виделись отголоски британского и американского панка. Слушали Exploited, Agnostic Front, Accused, Extreme Noise Terror. Последние в нашем творчестве сильно отразились. Мы тоже начали вибрировать в два вокала. Я там вместе с Гансом ревел, хотя всегда хотел барабанить. И все вот так прикалывались, сначала по квартирам, потом вываливали на улицу, где продолжался бесплатный концерт для прохожих. Так шли уже годы, и люди попросту вырастали в этой среде, которая стала похожей на большую околоконцертную семью.

М. Б. А прям такие настоящие панковские семьи у вас образовывались?

Д. М. Да, было и такое. У нас тут даже свадьба неформально-официальная была. Жаль, что позже молодожен на машине разбился, а тогда это все было достаточно весело. Прям вся тусовка в ЗАГС пришла. Нарядная с ирокезами. На фоне и в окружении нормальных советских пар. И реакция была неоднозначно шоковой. Некоторые фыркали и спрашивали: «Ну, и где же у вас невеста?» А невеста была как надо. В такой кожаной юбке, и крашенными светлыми волосами. И вот тетенька, ей надо говорить советские правильные слова, а она видит, что происходит какой-то глумеж… Но она все равно улыбается как может и бубнит про «будьте счастливы».

М. Б. Я спросил, потому что такие случаи не единичны и практиковались в разных стилях и в разных городах. Подростковое отрицалово, которое превращало все официальные церемонии в маскарад и шоу.

Д. М. Иногда было вполне весело. Я про себя говорю, просто если бы не было этого самодеятельного артистизма и музыки, то что вообще могло бы быть в те годы? Работа-дом-семья-могила… Ужас безысходности, тем более для людей, не обладавших какими-то связями. Всё к тому же начало как будто осыпаться, а пустоту внутри надо было чем-то заполнять. Это делалось и через потребление музыки, и через вот такие веселые моменты, о которых приятно вспомнить. К тому же помимо местной тусовки постоянно приезжали какие-то кадры из других мест, со своим набором позитива и историями. Приезжали из Москвы, с Украины (правда, не центральных городов) и Крыма. Среди них встречались довольно агрессивные экземпляры. Но у нас как-то были поспокойней, на людей не кидались. Не скажу, что пацифисты, но – опять же – артистизма было больше.

М. Б. Ну, поездил бы ты по Совку в таком виде – стал бы точно пожестче. У нас условия изначально жесткие. И жестко ставить на место окружающую реальность приходилось. Не всё время, но именно в период 86–88 годов. И, кстати, ленинградцев у нас, кроме «панка» Маршалла, как-то вообще не наблюдалось. Разные были, но не из Питера. Хотя Слава Книзель вместе с «АУ» катался. Ну и художники из «НЧ/ВЧ». Сами-то куда-нибудь перемещались?

Д. М. В Москву не ездили, но перемещались куда-то, по концертам. А самая массовая поездка была в Таллин, на концерт J.M.К.Е. и P.I.L. Нас тогда на выезд больше десятка набиралось. Причем концерт и приезд Джонни Роттена в СССР, конечно, оброс слухами, официальной информации было минимум, и многие думали, что это все «утка». Но мы поехали и застали всё это действие, которое тоже сопровождалось приключениями и потасовками.

Я не знаю, что там конкретно произошло, но кто-то задел местных металлистов, и когда мы добрались до концертной площадки, вокруг нее бродили какие-то местные кабаны, которые пытались всех приезжих отметелить. И это несмотря на то, что Эстония казалась всем какой-то почти заграницей, где гопоты, по нашим детским представлениям, быть не могло. Даже мы начали шифроваться, потому, что целая куча бычья непонятно откуда появилась, которых местные деятели на разборки привели. Всё это не имело отношение к Виллу и его группе – и тем более к Джонни Лайдену. Но имело отношение к панк-стилистике в целом. Не убьют, так покалечат. Но несмотря на опасения обещанного светлого будущего ждать не имело смысла. И то, что Sex Pistols озвучили некогда в конце семидесятых в Британии как No future обрело у нас реальные формы как «нет светлого будущего». Безысходность – из-за неё и начали образовываться новые коммуны, которые усложняли отношения с внешним миром, но упрощали внутри. Летом на улице, зимой на квартирах, превратившихся в домашний театр. Все знали о подобных местах, и всё это закладывалось задолго до перестройки.

Алкоголь в тот период ложился как надо, здоровья было много, а когда уже повзрослели, эта надобность практически отпала. К тому же был введен дурацкий «сухой закон», который только озлобил советских граждан, но не мог сильно повлиять на андеграунд, который все лазейки знал. Да и пили в основном только пиво, и оно стало неотъемлемой частью куража. Такая фирменная марка поколения, что отразилось на названии группы, которую назвали «Бироцефалы». Смотрели как-то картинки и придумали пиво в голове – «Бироцефалы». Никакой идеологии, кроме пива и оттяга. Хотя Топ у нас любил порассуждать пафосно и про политику.

Перестройка уже была. Всем уже сказали, что неформалами быть можно и даже модно. Все, кто раньше прессовал тусовщиков или вообще о них не знал, вдруг сами стали неформалами. Только лоховатыми какими то, наивными и управляемыми. А вот для тех, кто больше всего подходил под определения «панк», и стали открываться клубы на рубеже уже девяностых. До этого выступать с какими-то панк-программами было попросту нереально. Кто-то вписался в рок-клуб, как «Народное ополчение», «Ау», «Дурное влияние». Но это ничего особо не дало. Другие просто репетировали по подвалам, как мы или «Собаки Це-Це», «Юго-Запад» или «Бригандный подряд», в котором кто только не переиграл. Группы с непригодной для коммерции музыкой. Их и раньше было много, но в Рок-клуб таких и металлистов не особо пускали и доходило до драк.

Потом стали открываться небольшие клубы, которые стали предоставлять свои площадки под концерты. На Пролетарской инди-клуб такой был, нас туда затащили выступить. А в зале одни местные культуристы. Ну и что это такое?! Для кого играть панк-рок? Да и охрана во многих клубах, на многих концертах ломала кайф, попросту не понимая, зачем все эти люди к ним в заведение пришли.

Самым нормальным из всех открывшихся в этот период клубов был «Там-Там». Про деньги никаких речей еще не было; Сева просто выставлял ящик пива, и мы играли. А вокруг клуба собралась достаточно веселая и разнородная группа людей. У меня даже запись с телека осталась. Десятый класс, Кощей, Скандал, Мюнхен, много всяких ребят: панки, рокабиллы… скинхеды.

М. Б. Конфликтовали?

Д. М. Не, такого не было, были какие-то обычные человеческие отношения: кто-то с кем-то сходился, кто-то нет. Были какие-то стычки, но большинство друг друга знало. Вообще, это наверное, был самый светлый период для таких, как мы. Приезжал в 92-м году Джон Пил, ди-джей с ВВС. Ставил наши группы на радио. Тогда же Рашид Нугманов снял свой фильм «Красный восток», куда вошло много тусовщиков.

И вот тогда начались все эти заигрывания с псевдофашистской эстетикой, которая в начале девяностых покатила. Ганс себе свастики наколол. Спрашиваю: «На фига?» – «Да это так, людей отпугивать. Но мы не фашисты!»

Здесь получалось так. Немалая часть первой волны «скинхедов» была выходцами из панк-среды. Как раз когда лоховатых неформалов стало много, многие панки побрились и качнулись в сторону хардкора. А часть влившихся в это движение такой «школы» не имели. Они-то как раз больше всего и напрягали. Для нас это был как бы осознанный рост, а для них уже какой-то финиш. Если мы «панком» как-то разряжались, то эта категория лиц от жесткой музыки, наоборот, накручивала в себе негатив.

Вот с этого периода «Там-тама», наверное, весь беспредел и начался. Люди начали мутировать прямо на глазах. Был товарищ рокабильный – а теперь совсем дебильный. Потом начались рейды и «маски шоу» под эгидой какой-нибудь антинаркоманской спецоперации «Паутина». Прям в открытую с автоматами Калашникова вбегают, и молча начинают просто всех пинать и скидывать с лестниц. Хотя «кислота» и гашение наркотиками начались со стороны «обычных». А я не торчал никак, зато участники группы ходили со стеклянными глазами. И помер басист наш Никита, такой молодой. Он все в образе Сида Вишеса пребывал. Вот и докосился – помер. Да, наверное, в 93-м году можно черту под этой историей подвести. Все в деревянных человечков каких-то превращались из-за наркотиков и барыжки. Я начал от некоторых людей как-то отстраняться и дистанцироваться, потому что смотрю – там уже всё, отупение и пустота внутри полная. И я решил для себя: всё, с этой движухой надо завязывать. Мне непонятно было и тогда и сейчас, как наркотики могут стать моментом общения. И, оказывается, чтобы общаться – надо обязательно какие-то таблетки есть. Все просто отошли от прежнего образа жизни а к новому не пришли. Искренность куда-то стала пропадать. Друзья говорили: «Смотри, уже и группы-то нет».

Да и в самом обществе пошли нездоровые движения. Уродские рынки какие-то появились, стеклянные глаза, бандиты, кидания. Целая вереница подростковых смертей и суицидов. На этом фоне стало совсем непонятно, для чего весь этот угар и музыка нужны. Многие люди, столкнувшись со сложностями этого периода, попросту не знали, куда себя деть и к чему пристроиться. В общем, хоронили, хоронили нас. Сайд умер в начале девяностых.

А во второй половине как-то опять стали собираться группы. Уже не на подвальном, а на клубном уровне. И многие связывали с музыкой надежды, как и раньше. Тот же Сантер, который начинал с «Ополчением», собрал «Бивни» и играет для фанатов. «Бироцефалы» тоже собрались, и ребята играют все те же. Но я больше не принимаю в этом участия. И из-за самой среды, которая сильно изменилась и из-за присутствия того, что для меня не приемлемо. Псевдофашисты и бессмысленность какая-то. Поэтому и я уже не тот. Не лучше, не хуже, просто другой. К тому же у меня была своя группа «ТТ-Твист», а потом я участвовал в проекте «Дай пистолет», где тоже социальные и антинаркоманские темы озвучивались.

Пережив этот смутный период, я осознал, что всех этих бунтующих подростков попросту заткнули, дав иллюзию, что то, чего раньше не было, сейчас якобы уже есть. Деньги, одежда, своя эстрада. Причем низкого качества, но всем нравится. Хотя я понимаю, что тем же алисоманам, толпами ходившим по городу, их деятельность тоже может показаться каким-то бунтом и протестом. И это спустя годы будет вспоминаться как нечто позитивное и радостное. Теперь все субкультурное стало доступно Захотел – покрасил волосы. Надоело – пошел, сделал татуировку. Или заплел дреды на голове. В этом есть свои положительные моменты, своя вольница. Опять же новые технологии и коммуникации. Интернет с кучей информации, фотографий и музыки. Многое можно найти без особого труда и скачать, вместо того, чтобы смотреть, как какой-нибудь мент у тебя на глазах об колено ломает чудом приобретенную пластинку Sex Pistols. Кстати, у нас почему-то Sex Pistols на «толпе» дешевле всего остального стоил…

Но в этих маленьких трудностях и общественном противостоянии находились все естественные стимулы, чтобы барахтаться самостоятельно. Доставать, узнавать, отстаивать позицию и право на существование подобного, но своего. Сейчас, как мне кажется, свободы к самостоятельным действиям стало на порядок больше. Как и возможностей от них отказаться, став простым обывателем или потребителем. Хотя и они, и маргиналы занимаются одним и тем же – выживанием и самореализацией.