Лекция 19 Легитимность и «оранжевые» политические технологии

Для любого государства, особенно в условиях кризиса или в переходный период модернизации, глобализации и других типов трансформации, актуальна угроза революции — радикальной смены властной верхушки с глубокими преобразованиями в государстве и социальном порядке. Это — широкая тема, здесь мы ограничимся обсуждением того типа революций, который сложился и получил технологическое оформление в конце XX века.

Это специфический тип революций, который иногда обозначается словом «бархатные», «цветные», а в России чаще словом «оранжевые» — по названию самой крупной из них, которая произошла на Украине в конце 2004 — начале 2005 года. Две другие сходные революции имели место в 2000 году в Югославии и в 2003 году в Грузии. Предшественницы «оранжевых» революций — «бархатные» революции 1980-х годов в восточноевропейских странах.

Эти неклассические революции по многим своим важнейшим признакам отличаются от прежних. Те, кто следуют представлениям о революциях, принятым в историческом материализме (революция — это смена формации), даже отрицают за «оранжевыми» операциями по смене власти статус революций.

На деле «оранжевые» революции не просто приводят к смене властной верхушки государства и его геополитической ориентации, а и меняют основание легитимности всей государственности. Более того, меняется даже местонахождение источника легитимности, он перемещается с территории данного государства в метрополию, в ядро мировой системы капитализма. Там теперь «Церковь», которая коронует власть слабых стран. Заявят США, что на выборах победил Ющенко, и его режим становится легитимным. Заявят США, что Каддафи — диктатор, а «народом Ливии» назначат небольшую группу «повстанцев», и ради утверждения их «легитимной власти» НАТО будет почти год бомбить всю страну.

Да, «оранжевые» — это не классические революции. Но общественные явления и не ограничиваются классикой. Смена власти и в Грузии, и на Украине сопровождалась глубокими структурными изменениями не только в государстве и обществе этих стран, но и в мироустройстве. Две постсоветские территории резко изменили (хотя бы на время) свой цивилизационный тип и траекторию развития — они вырваны из той страны, которая еще оставалась в Евразии на месте СССР, пусть и с расчлененной государственностью. Они в ходе «оранжевой» революции перестали быть постсоветскими. Будущее покажет, будет ли это новое состояние устойчивым, но в тот момент приходилось признать, что свершилась именно революция.

Для описания «оранжевых» революций, которые сложились как технология свержения власти в самые последние десятилетия (на пороге постмодерна) — не надо вдаваться в детальную классификацию множества революций XX века. Это явление качественно новое, хотя в него включены многие элементы прежних революций (обзор предыстории и описание «оранжевых» революций дается в [70]).

И раньше были революции, в которых происходили изменения общественного строя, но формационные изменения поначалу были лишь инструментами, а не целью. Таковы были и Февральская революция 1917 года, и революция либеральной интеллигенции в СССР. Но мы видели и революции, которые другая часть общества производила, чтобы предотвратить эти изменения — и ради этого приходилось переделывать общественно-экономические структуры. В 1917 году большинству, не принявшему либерально-западнический проект кадетов, пришлось пойти на революцию с очень глубокой трансформацией всего жизнеустройства, хотя поначалу этого не предвидели (даже большевики надеялись ограничиться государственным капитализмом).

Для понимания хода революций надо вглядываться не только в противоречия, созревшие в базисе общества, но и в процессы, происходящие в надстройке общества: в культуре, идеологии, сфере массового сознания. Грамши дал сильную теорию таких революций, а в последние полвека накапливается и систематизируется богатый эмпирический материал. Эта работа достигла того уровня зрелости, когда появилась возможность разрабатывать технологии таких революций применительно к конкретной культуре. Для всех стран, пытающихся противостоять втягиванию их в периферию метрополии Запада, именно технологии «цветных» революций будут представлять главную опасность их независимости в первой половине XXI века. Эти технологии обеспечиваются мощью западных общественных наук и СМИ, что обходится гораздо дешевле, чем обычные войны, и не вызывают протестов в собственных странах.

Эти революции создают опасность свержения властной верхушки и глубокого изменения политической системы. Примером служит замена Горбачева на Ельцина в 1991 году. Команда Горбачева сделала для демонтажа советской системы все, что могла. Под лозунгом «Больше социализма!» трудно провести приватизацию. Поэтому было устроено «свержение» Горбачева. Граждане смотрели спектакль и верили в него, так что и спустя 20 лет Горбачев выходит на сцену и рассказывает, как он страдал, что ему не удалось построить «социализм с человеческим лицом».

Для нынешней России, которая утратила защиту «мирового соцлагеря», а затем и СССР, растеряла союзников и утратила статус великой державы, погрузилась в системный кризис и потеряла контроль над большой частью своего народного хозяйства, революции этого типа представляют чрезвычайную угрозу. Этот дамоклов меч висит со времен «оранжевой» революции 2005 года на Украине. Тогда в РФ была создана организационная база российского «оранжевого» движения, которая совершенствовалась и тренировалась, став во время президентства Д.А. Медведева развитой сетью с высокой активностью на общественной арене.

В предельном состоянии Смуты в умах царит хаос, государство и общество становятся беззащитными, так как перестают видеть реальные угрозы и не могут соединиться для их отражения. «Цветные» революции — это революции смуты и хаоса.

Наша интеллигенция до сих пор обучается урокам революций позапрошлого поколения. Она унаследовала от философии модерна механицизм, представление об обществе и государстве как машинах. Происходящие в них процессы видятся как движение масс под действием сил. Соответственно, и угрозы государству власть и ее эксперты видят как массу противников, накапливающих силу, которую они собираются обрушить на защитные силовые структуры государства.

Всякие рассуждения о языке, ценностях, символах воспринимаются как лирические метафоры, обозначающие второстепенные факторы. Такая власть, как показал опыт, не готова к противодействию революции, не применяющей «механическую» силу. Власть до сих пор мыслит революцию в категориях марксизма (даже если кадры этой власти Маркса не читали). Это внедрено в сознание образованием, которое построено на постулатах и логических нормах Просвещения. «Философский словарь» (1991) гласит: «Революция — коренной переворот в жизни общества, означающий низвержение отжившего и утверждение нового, прогрессивного общественного строя; форма перехода от одной общественно-экономической формации к другой».

Здесь революция представлена как явление всегда прогрессивное, что отсекает множество революционных «коренных переворотов в жизни общества». Рыночная реформа в СССР — революция регресса, и ее не могло предсказать советское обществоведение. Кто в 1990-е годы поддержал Ельцина, если не считать ничтожную группу «новых русских» и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали те, в ком взыграло обузданное советским строем коллективное бессознательное. Эти внеклассовые массы людей, освобожденные от заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина «я дал вам свободу!» Рынок — стихийный регулятор, а план отталкивал дисциплиной.

Данному выше определению присущ экономицизм, оно ограничено рамками формационного подхода. Из него выпадают «коренные перевороты», которые не выглядят как смены формаций. Наконец, революция здесь представлена как явление классовой борьбы, хотя многие «коренные перевороты» вызваны противоречиями не между классами, а общностями: национальными, религиозными, культурными и др.

Плодотворнее будет признать, что революция может иметь причиной глубокий конфликт в отношении всех фундаментальных принципов жизнеустройства, всех структур цивилизации, а вовсе не только между классами и не только в отношении способа распределения произведенного продукта («прибавочной стоимости»).

Понятия представляют собой важнейший инструмент рационального мышления. В данном случае узкое и ограниченное понятие служит фильтром, который не позволяет увидеть целые типы реальных революций, определяющих судьбу народов. Образованные люди часто не видят даже революций, которые готовятся и происходят у них прямо на глазах. Тем более они не могут почувствовать приближения таких революций. Значит, общество теряет саму возможность понять суть вызревающей угрозы.

В социокультурном плане «оранжевые» революции — продукт постмодерна, они генетически связаны с революцией 1968 года во Франции (и многое восприняли у фашизма). Главное заключается не в каких-то отдельных аспектах этого явления, а в том, что оно представляет собой совершенно новую, незнакомую власти систему.

«Бархатные» революции как продукт постмодерна

Революции эпохи модерна вызревали на основе рациональности Просвещения. Язык и проблематика Просвещения задавали ту матрицу, на которой вырастали представления о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения, о компромиссах и войне групп и классов. Под доктринами революций был тот или иной центральный текст, корнями уходящий в религию. Революционные силы могли объединяться или раскалываться в связи с трактовкой этого текста (например, «Капитала» Маркса), но все это происходило в определенной системе координат, установки и вектор устремлений партий и фракций можно было соотнести с утверждениями почти научного типа.

Постмодерн разрушил эти матрицы и центральные тексты, произвел, как говорят, их деконструкцию. Проблема истины исчезла, исчезли и сами аксиомы, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть совершенно абсурдными. Мы наблюдаем всплеск немотивированных конфликтов, вспышек насилия, бессмысленных бунтов.

Произошедшие на наших глазах «цветные» революции не могут быть истолкованы в логике разрешения социальных противоречий. Политологи с Украины с удивлением писали об этом: «Ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося. А главное, о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи. После революций-то что? Ни от свергнутых и воцарившихся властей, ни со стороны уличных мятежников, которые явно заявили о себе как об активной оппозиционной политической силе, до сих пор ничего вразумительного на этот счет не прозвучало» [95].

Еще радикальнее проблемы социальных противоречий были вычищены из риторики революций «арабской весны» 2011 года. Ливию, в которой населению были обеспечены небывало высокие для большинства арабских стран социальные стандарты, разбомбили и разорили с нелепым поводом: Каддафи слишком долго засиделся у власти. В волнениях с требованиями отставки Башара Асада не было вообще никакого рационального аргумента.

Особенностью политической жизни конца XX века стало освоение политиками и власти, и оппозиции уголовного мышления в его крайнем выражении «беспредела» мышления с полным нарушением и смешением всех норм. Всего за несколько последних лет мы видели в разных частях мира заговоры и интриги немыслимой конфигурации, многослойные и «отрицающие» друг друга.

Возникли технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли — и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс — превращение куска обыденной реальности в спектакль). Все это вместе означало переход в новую эру — постмодерн, с совершенно новыми, непривычными этическими и эстетическими нормами. Это стиль, в котором «все дозволено», «апофеоз беспочвенности».

Этот переход накладывается на более широкий фон антимодерна — отрицания норм рационального сознания, возврат к архаическим ритуалам и символам. Что это означает в политической тактике? Прежде всего, постоянные разрывы непрерывности. Человек не может воспринимать их как реальность и потому не может на них действенно реагировать — он парализован. Можно вспомнить танковый расстрел Дома Советов в 1993 году — тогда и подумать не могли, что устроят такое в Москве.

Постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией. Это проявляется в архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал политический луддизм, который был применен в ходе «оранжевой» революции на Украине и немало удивил наблюдателей. В какой-то момент там борьба за власть превратилась в борьбу с властью. Ранее это явление было присуще «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что оно так органично впишется в политические технологии страны с все еще высокообразованным населением.

Страны «советского блока» не стали бы колыбелью «бархатных» революций, если бы образованный слой этих стран не воспринял мышления постмодерна. Вот описания социологов: «Восточноевропейское общество первым дало миру образец “человека постмодерна”, опередив Запад, который двигался к той же цели иным путем… Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна… Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер (“мы и они”), было овеяно ореолом героико-романтическим — религиозным и патриотическим. “Нематериалистическим” был сам феномен «Солидарности», появившийся и исчезнувший… Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным “простому” человеку — таким, как “борьба добра со злом”» (цит. в [78]).

Революции как спектакль

Западные философы, изучающие современность, говорят о возникновении общества спектакля. Мы, простые люди, стали как бы зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными поворотами захватывающего спектакля. А сцена — весь мир, невидимый режиссер и нас втягивает в массовки, а артисты спускаются со сцены в зал. И мы уже теряем ощущение реальности, перестаем понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь.

Стирание грани между жизнью и спектаклем придает жизни черты карнавала, условности и зыбкости. Это происходило, как показал М. Бахтин, при ломке традиционного общества в средневековой Европе. Сегодня это делают политической технологией.

Постановка политического спектакля стала общим приемом перехвата власти. В каждом случае проводится предварительное исследование культуры того общества, в котором организуется революция, подбираются «художественные средства», пишется сценарий и готовится режиссура спектакля. Если перехват власти проводится в момент выборов, эффективным приемом является создание общего ощущения их фальсификации, что дает повод для большого спектакля «на площади». Последнее время дало нам классический пример — «оранжевую революцию».

Разработка и применение этих технологий стали предметом профессиональной деятельности центров, которые выполняют заказы государственных служб и политических партий. Работы ведутся на высоком творческом уровне, это проявление высокого научно-технического потенциала Запада. Для постановки кровавых спектаклей привлекаются и организации террористов.

Анализ превращения людей в толпу зрителей дал французский философ Ги Дебор в книге «Общество спектакля» (1967) [34]. Он показал, что эти технологии способны разрушить в человеке знание, полученное от реального опыта, заменить его образом реальности, сконструированным «режиссерами». И оторваться от него нельзя, так как он более ярок, чем человек видит в обычной реальной жизни в обычное время. Такой человек утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр — непрерывное говорение. Человек не имеет возможности даже мысленно вступать с получаемыми сообщениями в диалог. На радио и телевидении появились настоящие виртуозы этого жанра.

Ги Дебор отмечает и другое важное качество «общества спектакля» — «Обман без ответа; результатом его повторения становится исчезновение общественного мнения. Сначала оно оказывается неспособным заставить себя услышать, а затем, очень скоро, оказывается неспособным сформироваться». Общество, не способное выработать своего мнения, — это общество постмодерна.

В Польше «Солидарность», втянув большую часть общества в большой и длительный спектакль, превратила массы людей в зрителей, которые оторвались от почвы социальной реальности и были очарованы зрелищем войны призраков. Вот к каким выводам приходят теперь социологи, изучавшие ту революцию: «Мало кто, наверное, в то время серьезно задумывался о реальных экономических последствиях происходившего. Вся общественная жизнь была пронизана мифологизмом, а массовые протесты имели характер преимущественно символический. Преобладало мнение, что рано или поздно ситуация исправится автоматически как “естественное вознаграждение за принесенные народом жертвы”. Для общественных конфликтов в Восточной Европе в целом характерна театральная, ритуальная атмосфера» (цит. в [78]).

От класса — к этничности

«Оранжевые» революции отличаются от революций эпохи модерна важным свойством — они «включают» и максимально используют сплачивающий и разрушительный ресурс этничности. Революции индустриальной эпохи сплачивали своих сторонников рациональными идеалами социальной справедливости. Они шли под лозунгами классовой борьбы, под знаменем интернационализма людей труда и, можно сказать, маскировали этничность социальной риторикой.

Постмодерн отверг эту рациональность, представленйую прежде всего марксизмом и близкими к нему идеологиями. Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс этносом, что и позволяет ставить политические спектакли, насыщенные эмоциями и этнической мифологией. Политизированная этничность может быть создана буквально «на голом месте» вместе с образом врага, которому разбуженный этнос обязан отомстить или от которого должен освободиться. Достигаемая таким образом сплоченность по своей интенсивности несравненно сильнее той, что обеспечивают социальные мотивы. При этом массы образованных людей могут прямо на глазах сбросить оболочку цивилизованности и превратиться в фанатичную толпу. Власть, действующая в рамках рациональности Просвещения, с такой толпой не способна конструктивно говорить (что и показали, например, события конца 80-х и 90-х годов XX века).

Важным результатом этих революций-спектаклей становится не только изменение власти (а затем и других важных институтов общества), но и порождение, пусть на короткий срок, нового народа. Возникает масса людей, в сознании которых как будто стерты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры. Создание «нового народа» в ходе подобных революций — один из ключевых постулатов их доктрины. Так, при разрушении государственности всего СССР в массовое сознание было запущено понятие-символ «новые русские» (но они этот символ быстро дискредитировали).

На эту способность духовной матрицы постмодерна провоцировать и искусственно интенсифицировать этногенез указывают и антропологи. Антисоветские революции в СССР и в Европе, сходная операция против Югославии опирались на искусственное разжигание агрессивной этничности. Технологии, испытанные в этой большой программе, в настоящее время столь же эффективно применяются против постсоветских государств и попыток их интеграции.

Эта характеристика делает «оранжевые» революции особенно опасными для российского государства, поскольку и в обыденном массовом сознании, и в мышлении интеллигенции пока что господствуют эссенциалистские представления об этничности, которые резко сокращают технологические возможности государства, против которого работают эксперты-конструктивисты, оснащенные знаниями современной этнологии.

«Ненасильственные» революции

На первых этапах разработки технологии «цветных» революций подчеркивался их ненасильственный характер или, по меньшей мере, иллюзия ненасильственного развития событий. Поскольку на практике регулярно наблюдалось применение силы (иногда в очень крупных масштабах), эту характеристику стараются не акцентировать. Однако смысл ее важен. Образ политического противника, отвергающего насилие, парализует главную силу, которую государство готовит для отражения революции — его силовые структуры.

В 80-е годы XX века технология «бархатных» революций стала объектом изучения и разработки в крупных учреждениях Запада. Примером служит Институт Альберта Эйнштейна в США (ИАЭ). Он был основан в 1983 году на деньги фонда Сороса и правительства США. Его целями названы «исследования и образование с целью использования ненасильственной борьбы против диктатур, войны, геноцида и репрессий». Возглавляет его бывший офицер разведки, профессор Гарвардского университета Джин Шарп. Он с помощниками постоянно ездит в намеченные для переворотов регионы для «поддержки революций».50

В 1993 году в ИАЭ была издана небольшая, популярно написанная книга Дж. Шарпа «От диктатуры к демократии. Концептуальные основы освобождения» [151]. Это учебное пособие для подготовки активистов «бархатных» и «цветных» революций и руководство по их проведению. Оно было выложено на сайте ИАЭ, переведено на множество языков и было широко доступно во время подготовки всех известных «цветных» революций и обучения активистов будущих акций.

Конечно, все революции и вообще все попытки борьбы с властью, в том числе в их насильственной фазе, всегда содержали и «бархатную» составляющую, использовали методы ненасильственного давления на власть. Этот опыт изучался, арсенал методов постоянно расширялся. Дж. Шарп пишет: «Подобно вооруженным силам, политическое неповиновение может быть использовано в различных целях, от создания условий для мирного разрешения конфликта до разрушения ненавистного режима… Ненасильственная борьба намного более сложное и разнообразное средство борьбы, чем насилие. Вместо насилия, борьба ведется психологическим, социальным, экономическим и политическим оружием, применяемым населением и общественными институтами… Любое правительство может править постольку, поскольку оно способно пополнять необходимые источники силы путем сотрудничества, подчинения и послушания со стороны населения и общественных институтов. В отличие от насилия, политическое неповиновение обладает уникальной способностью перекрывать такие источники власти».

Пожалуй, самое крупное применение методов неповиновения в XX веке — успешная стратегия партии Индийский национальный конгресс по ненасильственному освобождению Индии от колониальной зависимости. Множеством «малых дел и слов» партия завоевала прочную культурную гегемонию в массе населения. Колониальная администрация и проанглийская элита были бессильны что-либо противопоставить — они утратили необходимый минимум согласия масс на поддержание прежнего порядка.

Технология «бархатных» революций использует слабость государств, в которых проведена «демократизация» и декларирована свобода слова и собраний. Здесь в умы работников правоохранительных органов внедрена идея о недопустимости насилия по отношению к тем, кто не совершает насильственной агрессии — даже если допускает «мягкие» правонарушения. Эта неполноценность государственности была заложена, как программа-вирус, в механизм власти всех стран переходного типа, в которых правящий слой впал в соблазн быть принятым в глобальную элиту «мирового сообщества».

Во всех таких странах была проведена перестройка — отказ от греха «тоталитаризма» в политической сфере и отказ от греха «огосударствления» в сфере экономики. В этот период и производятся революции из серии «бархатных». На втором витке этого перехода производится, там где надо, замена «посттолитарной» власти (например, постсоветской) на властную команду из уже специально выращенного элитарного круга — как это произошло при смене Шеварднадзе на Саакашвили или Кучмы на Ющенко.

Понятно, что уязвимыми в отношении «бархатных» и «оранжевых» революций являются государства с ущербным суверенитетом. Это те режимы, которые по разным причинам вынуждены сверять свои действия с тем, «что скажут в Вашингтоне». Напротив, реально независимые государства нечувствительны к таким технологиям. Скажем, «оранжевая революция» невозможна в США или Китае, поскольку там полиция разгоняет незаконные митинги и шествия вне зависимости и от поведения их участников, и от реакции «мировой общественности». Если государство способно противостоять «ненасилию», то спектакль попросту закрывается или переводится в категорию «гуманитарных интервенций». Так это было при бомбардировках Югославии, в тотальной информационной, авиаракетной и наземной войне против Ливии.

В Белоруссии к демонстрантам применяли более или менее вежливое насилие за факт выхода за пределы отведенного им пространства, а в случае их насильственных действий привлекали к судебной ответственности. Здесь попытка «оранжевой» революции превратилась в позиционную войну — информационную, дипломатическую и экономическую.

Вот пример Кубы. В 1995 году, в очень трудный для нее момент — в блокаде и при мгновенной утрате источников обеспечения в бывшем социалистическом лагере, при реальном голоде населения — США попытались организовать там «народные волнения» и послали из Майами самолеты разбрасывать листовки над Гаваной. Эти самолеты после всех предусмотренных действий и требований приземлиться были сбиты кубинскими истребителями над территориториальными водами. А когда в Майами была организована целая флотилия яхт и катеров «возлагать венки» в море, Куба предупредила, что вся эта флотилия будет потоплена. Все это было в рамках международного права — и Мадлен Олбрайт в ООН дала задний ход.51 Эту возможность и Белоруссия, и Куба имели потому, что их властная верхушка действовала исходя из обязанностей государства перед своим народом, а не исходя из теневых договоренностей о врастании этой самой «верхушки» в глобальную элиту.

Ненасильственный характер действий «революционеров» не только обессиливает государственный аппарат, но и раскалывает общество. Если власть отвечает насилием, то слишком большая часть общества начинает сочувствовать противнику, и этот опасный для государства процесс приходится тормозить, неся большие издержки. Если власть, стараясь не войти в конфликт с США и НАТО, не подавляет незаконные вооруженные группы, терроризирующие лояльное население, легитимность такой власти также падает.

Показательна история перестройки в СССР, которая в Москве и столицах прибалтийских республик велась по канонам «бархатных» революций. Здесь прилагались специальные усилия к тому, чтобы спровоцировать армию и милицию на насильственные действия против «революционеров». Спровоцировать не удавалось, т.к. дисциплина в силовых структурах была еще очень строгой. Насильственные действия «военщины» пришлось организовать самой власти.

Так был устроен «путч» в Вильнюсе в январе 1991 года. По такому же сценарию, хотя и с гибелью от несчастных случаев троих юношей (а также министра внутренних дел СССР Пуго с женой в результате имитации «самоубийства»), был проведен «путч ГКЧП» в Москве в августе 1991 г. В первые дни эйфории после «ликвидации путча» видный публицист А. Бовин сказал, перефразируя Вольтера: «Если бы этого путча не было, его следовало бы выдумать!». Горбачев также выразил удовлетворение: «Все завалы с нашего пути сметены!».

Когда процесс свержения власти посредством «бархатной» революции вступает в решающую стадию, удержать толпу в рамках ненасильственных действий оказывается важной и очень непростой задачей. В учебном пособии Дж. Шарпа сказано: «Поскольку ненасильственная борьба и насилие осуществляются принципиально различными способами, даже ограниченное насильственное сопротивление в ходе кампании политического неповиновения будет вредным, так как сдвинет борьбу в область, в которой диктаторы имеют подавляющее преимущество (вооружения). Дисциплина ненасильственных действий является ключом к успеху и должна поддерживаться, несмотря на провокации и жестокости диктаторов и их агентов».

В действительности на последних этапах такая революция становится все менее «бархатной». Иногда этот «небархатный» характер становится главенствующим. В редких случаях, наоборот, контролируемые насильственные действия спецслужб служат лишь запалом, провоцирующим «оранжевую» толпу, осуществляющую запланированный государственный переворот, как это было в свержении Чаушеску в Румынии в 1989 году, а затем и в ликвидации советской государственности в 1991 году («путч августа 1991 года»).

В целом речь идет о мощных политических технологиях нового, нам малоизвестного типа. Чтобы противостоять этим технологиям, нужны срочные усилия в изучении философии и культуры постмодерна, а также практического исполнения уже произведенных «цветных» революций, как удачных, так и сорванных.