Лекция 9 Социокультурные общности. Часть 3

Эта незапланированная лекция дополняет две предыдущих. В принципе, судьбу других больших общностей можно было бы представить, следуя методологической цепочке, предложенной ранее. Были даны общие суждения социологов, предварительные учебные вводные (на примере научного сообщества), а затем описание дезинтеграции общности рабочих. Но здесь стоит помочь самостоятельным рассуждениям, приведя краткие фактические сведения и дополнительные замечания.

Снова стоит напомнить, что сейчас мы обсуждаем дезинтеграцию больших общностей post factum. Их уже не существует в российском обществе. Но для кризисного обществоведения необходимо описание процесса дезинтеграции, поскольку «сборка» и воспроизводство новых общностей требует знания о внутренних связях. Это знание достигается анализом поломок и разрушений. В технике это удается при изучении аварий или при экспериментах, в обществе — при изучении социальных катастроф как «незапланированных экспериментов». Состояние общества в 2008 году исследователи его структуры характеризуют так: «Современную социальную структуру российского общества нельзя рассматривать как стабильное устойчивое явление. Появившиеся различные формы собственности привели к рождению новой социальной структуры с новыми формами социальной дифференциации. Основной характеристикой современного российского общества является его социальная поляризация, расслоение на большинство бедных и меньшинство богатых…

Формируется класс собственников, расширяются средние слои. Появился слой менеджеров, гастарбайтеров, маргиналов, бедных. Россия активно включается в процессы “глобализации”, порождая различные “гибридные практики” и “кентавризмы”… Регионализация и анклавизация в настоящее время — существенная характеристика всей социально-экономической и политической жизни страны. Поэтому важнейшая задача — изучение отдельных слоев и групп со всей системой социальных конфликтов и противоречий в различных регионах страны, резко различающихся между собой по многим экономическим и социально-культурным показателям» [38].

Здесь кратко опишем процесс дезинтеграции трех больших общностей за последние 25 лет.

Крестьянство

Второй по величине, после рабочего класса, общностью, унаследованной РФ от советского общества, было крестьянство. Оно считалось классом, хотя признаков «классовости» в нем было еще меньше, чем в «рабочем классе». Но это уже несущественно. Иногда уточнялось: колхозное крестьянство, т. е. общность, сформировавшаяся в конкретной социальной форме колхоза, возникшей в СССР 30-х годов XX века. После войны за 30 лет было произведено постепенное укрупнение колхозов, и они из небольших кооперативов жителей одной деревни превратились в многопрофильные крупные предприятия с высокой концентрацией кадров специалистов и техники.

Строго говоря, в общность «крестьянство» включались и работники совхозов, которые по своим социальным и культурным признакам в 1980-е годы уже мало отличались от колхозников. И те и другие жили в сельской местности (в селах и деревнях) и трудились на крупных сельскохозяйственных предприятиях. В 1989 году в СССР действовало 23,5 тыс. государственных предприятий (совхозов) и 27,9 тыс. кооперативных предприятий (колхозов). В совхозах работало 11 млн и в колхозах 11,8 млн человек. Имелись также межхозяйственные предприятия и организации (6,6 тыс., 327,8 тыс. работников). Примерно половина этой общности жила и трудилась в РСФСР.28

Судьба этой общности после 1991 года, в принципе, схожа с судьбой рабочего класса, хотя во многих отношениях тяжелее. В 2008 году член Совета Федерации РФ С. Лисовский сказал: «Мы за 15 лет уничтожили работоспособное население на селе». Надо же вдуматься в эти слова! Уничтожили…

Начнем с удара, который был нанесен по общности крестьян «в дискурсивно-символическом аспекте». О.А. Кармадонов пишет:

«В худшей [чем рабочие] ситуации оказались крестьяне. В 1984 году группа занимала в медийном дискурсе «АиФ» 11 и 13% по объему и частоте упоминания соответственно. После повышения обоих распределений до 16 и 14% соответственно в 1989 году, что было связано с надеждами на развитие фермерских хозяйств и спорами о приватизации земли, показатели не поднимались выше 4% (2001 г.), а в 2008 году составили менее 0,3% по обоим критериям.

Доминирующая триада 1984 г. — “труженики”, “успешные”, “работают”, в 2003 г. приобрела вид “селяне”, «нищие”, “деградируют”, в последующие годы меняясь мало. Крестьяне, как и рабочие, вытеснены в социальную тень и характеризуются негативными символическими образами…

Учитывая доли общественного внимания, достающиеся сегодня тем или иным социально-профессиональным группам, можно выделить группы “абсолютной социальной тени” — это рабочие и крестьяне; группы «социальной полутени”, включающие врачей, учителей, военных; группы «социального света”, вобравшие в себя, прежде всего, чиновников и бизнесменов» [71].

При этом отметим важный, даже фундаментальный факт. Подавляющее большинство населения до сих пор именно в рабочих и крестьянах видит общности, которые могут вытащить Россию из кризиса. Здесь — принципиальный разрыв между представлениями населения и политической системы с ее СМИ. М.К. Горшков делает такой вывод из большого исследования (2010):

«И в самосознании населения, и в реальности в современной России имеются социальные группы, способные выступать субъектами модернизации, но весьма отличающиеся друг от друга. Принимая в расчет оценки массового сознания, можно сделать вывод, что основными силами, способными обеспечить прогрессивное развитие России, выступают рабочие и крестьяне (83 и 73% опрошенных соответственно). И это позиция консенсусная для всех социально-профессиональных, возрастных и т. д. групп…

Если говорить о степени социальной близости и наличии конфликтных отношений между отдельными группами, то один социальный полюс российского общества образован сегодня рабочими и крестьянами, тогда как второй — предпринимателями и руководителями…

Можно констатировать, что “модернисты” на две трети — представители так называемого среднего класса, в то время как традиционалисты — это в основном “социальные низы”, состоящие почти полностью из рабочих и пенсионеров. В то же время, как это ни парадоксально, именно последние в восприятии населения являются одновременно главной движущей силой прогрессивного развития нашей страны» [41].

Какие изменения претерпела общность крестьян в результате реформы? Первый результат реформы — разрушение системы сельскохозяйственных предприятий, унаследованных от СССР. Начиная с 1992 года сельскохозяйственные предприятия России были демонтированы как системы — они утратили около половины производственных ресурсов, многие были разделены. Треть полностью лишилась своего потенциала как сельхозпредприятия. В сопоставимых ценах физический объем продукции сельского хозяйства предприятий РФ составил в 1999 году 37% от уровня 1990 года.

Уже этот шаг кардинально изменил все элементы и связи общности как системы. Прежде всего, большинство ее членов потеряли свои рабочие места, прежние источники доходов и социальный статус. За годы реформы Россия утратила 7 млн организованных в колхозы и совхозы квалифицированных работников сельского хозяйства. Их осталось 1,9 млн и еще 0,3 млн фермеров.29 И темп сокращения этой общности не снижается.

В 1988 году в сельском хозяйстве работало 2,21 млн «механизаторов»: трактористов, машинистов, комбайнеров и водителей автомобилей (примерно поровну в колхозах и совхозах). 70% из них работали по специальности более 5 лет, 37% — были механизаторы I класса. То есть около четверти работников были специалистами индустриального типа, еще около 15% — доярки, операторы машинного доения. Создание и воспроизводство контингента квалифицированных организованных работников механизированного сельского хозяйства было особой функцией общества и государства. Кадры механизаторов сложились как большая профессиональная общность, особый культурный тип, со своей системой ценностей, шкалой престижа, даже мифологией, отраженной в искусстве (литературе, кино).

Работа в сельском хозяйстве стала привлекательной, и отток людей из деревни замедлился и в 1980-е годы почти прекратился. Росла зарплата работников, приближаясь к среднему уровню по всему народному хозяйству. Это освобождало сельских жителей от значительной части ручного труда на личном приусадебном участке. В 1990 году совокупный доход семьи колхозника в среднем складывался из таких источников: доход от колхоза — 58,6%; зарплата членов семьи — 8,5%; пенсии, стипендии, дотации и пр. — 7,3%; доход от личного подсобного хозяйства — 21,5%; другие источники — 4,1%.

Модернизация сельского быта вела к диверсификации занятости в деревне. Она наполнялась работниками промышленности, образования, культуры и здравоохранения, сферы транспорта, строительства, торговли и бытовых услуг. С начала 1980-х годов половина работников, живущих в селе, была занята уже не сельским хозяйством. Это увеличивало социокультурное разнообразие жизнеустройства деревни, расширяло возможности социальной мобильности.

В 1992 году сельское население, культура и жизнеустройство которого за длительное время были приспособлены друг к другу и находились в системном взаимодействии, вдруг, без подготовки, оказалось брошенным в реальность «дикого» рынка, будучи при этом лишено всех ресурсов и организации, которые необходимы для адаптации к рыночным механизмам. Способом выживания в таких условиях стал откат к натуральному хозяйству.

Реформа превратила село в огромную депрессивную зону с глубокой архаизацией хозяйства и быта — оно «отступило на подворья». Усиление подворья с его низкой технической оснащенностью — социальное бедствие и признак разрухи. Необходимость в XXI веке зарабатывать на жизнь тяжелым трудом на клочке земли с архаическими средствами производства и колоссальным перерасходом времени — значит не только растрачивать свою жизнь, но и лишать ее общественного смысла.

Между современным индустриальным аграрным производством и архаичным подворьем — не только экономическая, но и культурная пропасть. Ее неожиданное возникновение травмирует массовое сознание. Три четверти сельскохозяйственных работ выполняется сейчас ручным и конно-ручным способом. На подворьях теперь находится 50% крупного рогатого скота — против 17,3% в 1991 году. Прямые затраты труда на производство 1 ц молока на подворье, содержащем одну корову, в середине 1990-х годов были равны 48 чел.-ч, а в 1990 году на колхозной или совхозной ферме — 6,4 чел.-ч.

Село глубоко и застойно обеднело. Средняя зарплата работников противоречит рациональным критериям и целиком определяется безвыходностью положения трудящихся. Росстат «усредняет» бедность. По данным Института аграрной социологии, в 2007 году у 75-80% сельского населения среднедушевой доход был меньше прожиточного минимума, в том числе у 16-20% населения доход составлял менее 27% прожиточного минимума, а у 10-15% доход лежал в диапазоне 16-19% этого минимума. В работе социологов 2007 года сказано:

«Почти у половины аграрного населения доход был в пределах 5-27% от величины прожиточного минимума. В 2001-2007 гг. он несколько вырос, но у 4/5 все еще ниже уровня прожиточного минимума» [115].

Эта катастрофа крестьянства усугубляется той социал-дарвинистской трактовкой, которую ей дают идеологи реформы. Вот что пишет Лев Любимов, заместитель научного руководителя Высшей школы экономики — «мозгового центра», главного разработчика программ реформирования важнейших экономических и социальных систем РФ: «У нас все сильно не в порядке с сельской местностью… Эти местности — а их число несметно в Центральной России — дают в российский ВВП ноль, но потребляют из него немало. А главное — они отравляют жизнь десяткам миллионов добропорядочных россиян. Вдобавок эти местности — один из сильнейших источников социального загрязнения нашего общества.

Создавать в таких местностях рабочие места накладно и бесполезно — эти самобезработные, как уже говорилось, работать не будут “принципиально”. А принудительный труд осужден на уровне и международного, и национального права. Что же делать? Или мы вновь в культурной ловушке, из которой выхода нет?

Одно делать нужно немедленно — изымать детей из семей этих “безработных” и растить их в интернатах (которые, конечно, нужно построить), чтобы сформировать у них навыки цивилизованной жизни, дать общее образование и втолкнуть в какой-то уровень профессионального образования. То есть их надо из этой среды извлекать. А в саму среду всеми силами заманивать, внедрять нормальные семьи (отставников, иммигрантов и т. д.), создавая очаги культурной социальной структуры» [88].

В среде новых земельных собственников также произошли радикальные мировоззренческие сдвиги, вплоть до отхода от традиционных в российской культуре представлений о человеке. Фермерство, которое поначалу представлялось как система современных трудовых малых предприятий, быстро породило слой новых латифундистов, владеющих тысячами гектаров земли, включая черноземы. В своих отношениях с бывшими колхозниками и рабочими они нередко проявляют неожиданные наглость и хамство. Ликвидация колхозов и совхозов стала не только социальным бедствием, но и культурной травмой для крестьян. Совершенно неожиданно оно оказалось зависимо от небольшой прослойки людей нового (или забытого) разрушительного типа.

Резкое ослабление или ликвидация сельскохозяйственных предприятий с их общинным и патерналистским укладом, и одновременный «уход» государства из деревни с превращением советской власти в местное самоуправление привели к разрушению прежнего сельского общества и каналов его коммуникации с внешней средой — страной и миром. Сворачивается сеть приближенных к селу медицинских учреждений, сокращается число и протяженность автобусных маршрутов, резко сократилось строительство объектов инфраструктуры в сельской местности. Происходит деградация сельских поселений России, в которых проживает 38 млн человек, в недалеком прошлом объединенных в сложную социокультурную систему. Вот выдержка из социологического обзора:

«Если вся предшествовавшая история развития России представляла собой более-менее последовательную цепь вовлечения во всеединство общественного бытия всех сословий и социальных слоев самой далекой крестьянской глубинки, то сегодня наметилась обратная тенденция социальной дезинтеграции страны, особо рельефно проявляющаяся именно в деревне. Это выражается не только в том, что в ее социокультурном пространстве все больше становится вытесняемых из системы общественных связей маргинальных и люмпенизированных людей, но и в резком снижении социально-культурных контактов и связей между “нормальными” гражданами.

Нетрудно заметить, насколько обеднели социокультурные связи почти 10 млн чел., проживающих в сельской глубинке: количество контактов сократилось в целом более чем в 2,6 раза в том числе внутридеревенских в 2,3 и с внешним по отношению к внутридеревенскому социокультурным пространством почти в 4,2 раза. Распадаются даже родственные (за счет более чем трехкратного снижения контактов с проживающими в иных поселениях, районах и регионах, преимущественно родителей с детьми) и ослабевают досуговые связи с миром за околицей. Существенно, в 8 раз, в том числе внутри деревни по общественным делам в 34 раза и за пределами ее в 48 раз, уменьшилось количество контактов с органами и работниками местного управления. Еще в большей степени, почти в 9 раз, сокращение коснулось производственных контактов, при этом количество совещательных связей уменьшилось в 21,6 раза.

Все это характеризует отстраненность масс от проблем местного самоуправления и растущее отчуждение их от управления и организации труда. Соответственно, растет и равнодушие людей к эффективности производства и культурно-общественной жизни за околицей, слабеет осознание себя созидателем общего блага, членом общества, гражданином страны.

Рассмотренные и оставшиеся за рамками рассмотрения сдвиги в социокультурном пространстве современной российской деревни обретают необратимый системно-структурный характер. Это грозит ей в перспективе не просто деформациями культурного, социального, экономического развития, но социально-цивилизационной деградацией и сходом с арены исторического бытия. А без деревни не выжить (даже без усилий по ее развалу извне) и России, поскольку оставшиеся без социального контроля со стороны постоянно проживающего населения одичавшие сельские просторы создадут смертельные угрозы и для ее городов» [131].

Кратко надо сказать о фермерстве — не как о новом социальном явлении (это особая тема), а в связи с дезинтеграцией общности крестьян.

Фермерские хозяйства, в основном, являются семейными. По сути дела, речь идет о трудовых крестьянских хозяйствах почти без наемного труда. Общее число работников, занятых во всех фермерских хозяйствах, на 1 июля 2006 года составляло 475,3 тыс. человек. В том числе наемных работников, занятых на постоянной основе, 82,7 тыс. человек, т. е. в среднем по одному работнику на 3 фермерских хозяйства. Еще привлекались временные или сезонные работники численностью 93,8 тыс. человек.

Для нашей темы важно то, что фермеры выделились из общности крестьян и заняли особую социокультурную нишу. Но фермерством занялась верхушка российской деревни, отечественная сельская элита, самый образованный состав сельского населения России. Они и были активной группой, представлявшей российское крестьянство, — его субститутом на общественной арене. 34,2 тыс. фермеров имеют высшее профессиональное образование. Это агрономы, инженеры, зоотехники. Еще 4,8 тыс. имеют незаконченное высшее образование, а 46,6 тыс. (32%) — среднее специальное. Изъятие из профессиональной общности крестьян такого числа опытных и высокообразованных специалистов и превращение их в мелких хозяев на клочке земли — колоссальный удар по социальной структуре деревни. Крестьяне лишились представительства и языка. Это наша национальная беда, которую мы не поняли и к которой остались равнодушны.

Общество этого как будто не замечает и сегодня. И до сих пор этот провал в сознании не вызвал никакой рефлексии обществоведения. Как видятся возможности изменить ход процесса? В какой социальный тип превратится на выходе из этого кризиса сельская молодежь, воспитанная в таких чрезвычайных условиях?

Интеллигенция

Переживает дезинтеграцию интеллигенция — системообразующая для России большая специфическая общность. Она замещается «средним классом», новым социокультурным типом с «полугуманитарным» образованием, приспособленным к функциям офисного работника без жестких профессиональных рамок.30 З.Т. Голенкова, которая с 1990-х годов изучает изменения в структуре российского общества, пишет (1998):

«Ситуация сложилась таким образом, что мы “потеряли” средний класс интеллектуалов и интеллигенции (так называемый новый средний класс) и получили средний класс предпринимателей (старый средний класс)» [35].

Что значит «потеряли» интеллигенцию? Прежде всего, эту общность вытолкнули со света в «социальную полутень» — хотя во время перестройки именно интеллигенция была авангардом наступления на советскую систему. Такая неожиданная «несправедливость» нанесла интеллигенции тяжелую травму и сразу деморализовала ее. О. А. Кармадонов пишет об изменении в годы перестройки статуса двух массовых групп интеллигенции — врачей и учителей:

«Специфична дискурсивно-символическая трансформация врачей. Анализ “АиФ” 1984 г. показывает положительное к ним отношение — 88% сообщений такого характера. Доминирующую триаду формируют символы советских медиков: “профилактика”, “высококвалифицированные”, “современные”, “бесплатные”, “лечат”. Объем внимания составлял 16%, частота упоминания — 11%.

В 1987 году показатели обрушиваются до 0,1%. После этого освещение группы в медийном дискурсе приобретает нестабильный характер, не поднимаясь выше 5 по частоте и 6% по объему. Рост этих показателей объясним популяризацией “национального проекта” здравоохранения больше, чем вниманием к его работникам.

Показательна тональность оценок в сообщениях «АиФ» о данной группе. С 1987 г. больше пишут о недостатках; врачи становятся «труднодоступными” для пациентов. В 1988 году тенденции усугубляются, появляются первые статьи о врачебных ошибках (доминирующий Д-символ “вредят”), о врачах-мошенниках, нетрудовых доходах (доминирующий К-символ “преступники”). Но еще много “профессионалов”, “заботливых” и “самоотверженных” докторов.

В 1989 году появляются статьи о халатности и безответственности врачей, однако отношение к “людям в белых халатах” выглядит более позитивным, что, на мой взгляд, объясняется снижением частоты упоминания и объема внимания к медицинским работникам по сравнению с 1988 г. В 1993 году вновь доминируют термины “непрофессиональные”, “вредят», что является, помимо всего, следствием сокращения финансирования здравоохранения, в том числе на обновление технической базы и на повышение квалификации врачей.

Триада-доминанта 1995 г.: “энтузиасты”, “малообеспеченные”, “работают”, — сообщает о снижении материального достатка медиков, продолжающих, тем не менее, активную профессиональную деятельность — феномен группового пафоса, суррогат социального престижа.

На протяжении 2002, 2004, 2006, 2007 гг. доминируют символы исключительно негативной окраски: “преступники”, “дилетанты”, “убийцы”. Присутствуют символы “специалисты” (2003 г.), “советчики” (2004 г.), «профессионалы” (2005 г.), «повышение квалификации” и “нехватка врачей” (2008 г.). В 2008 г. значительное место в медийном дискурсе занял “кадровый голод”, свидетельство неэффективности структуры трудовых ресурсов здравоохранения, ухода из государственной медицины специалистов. Аффективный символ, доминирующий в 2004 и 2008 гг., — “равнодушные”.

Тем самым, наряду со снижением количественных показателей освещения группы врачей в текстах “АиФ”, происходила и негативизация их символических характеристик; “профессионалов” превращали в “дилетантов” и “мошенников”» [71].

Краткий вывод из описаний учительства таков:

«Сегодня мы имеем совершенно иные образ и суть учителя, нежели в 1984 году. Уважаемый, авторитетный, высококвалифицированный, молодой, полный сил советский учитель сменился стареющей, малообеспеченной, уставшей от жизни учительницей» [71].

В целом к 2005 году вывод социологов вполне определенный:

«Экономические реформы, проводимые в России, выдвинули на первый план комплекс проблем, связанных с развитием социально-структурной трансформации общества, с изменением положения отдельных групп и слоев населения… Этот деструктивный процесс особенно коснулся изменения социального статуса российской интеллигенции, остро ощутившей все негативные последствия экономического кризиса…

Поэтому важными и информативными представляются исследования массовых групп работников, занятых профессиональным трудом… К данной группе необходимо относить лиц, занятых профессионально умственным и профессионально физическим трудом. Именно эти категории работников мы объединяем под социальным статусом профессионалов» [36].

Удар реформы разрушил информационную систему общности. Интеллигенция нуждается в интенсивном обмене информацией, эта общность — едва ли не главный узел каналов социодинамики культуры. Поэтому в 1988 году интеллигенция СССР назвала главным событием года «отмену лимитов на подписку» — газет и журналов. Но в результате реформы Россия утратила национальное информационное пространство, интеллигенция утратила необходимое условие для своего существования.

Прежде всего реформа ликвидировала «скелет» национальной информационной системы — центральные газеты, позволяющие одновременно на всей территории страны давать людям пакет важной для всех информации. Был сразу резко сокращен доступ основной массы населения к газете — разовый тираж газет на душу населения сократился в России в 7 раз. Интеллигенцию лишили языка, доступ к аудитории остался у элиты и у массы, а специфические для интеллигенции каналы коммуникации были перекрыты. Если учесть резкое расширение «желтой» прессы, то можно считать, что в России общность тех, кто имеет доступ к «интеллигентным» газетам, сократилась в 15-20 раз. Вот описание этого процесса:

«В середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего — телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать — в том числе по социально-экономическим причинам — массовая журнально-газетная периодика как таковая (одной или нескольких национальных газет, как в большинстве современных развитых стран, в России тогда не образовалось и нет по сей день). Вот лишь несколько цифр. Например, газету “Аргументы и факты” на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58%, «Комсомольскую правду” — 7% (в 1989 году — 44%), “Известия” — 3% (прежде — 17%) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27% опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64%, к ежедневно читающим журналы — 2% (в 1990 году — 16%).

Аудитория реально читавшейся прессы — тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числа), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между “оставшимися” 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум — причем именно в более образованной и урбанизированной его части — стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов» [54].

Строго говоря, в середине 1990-х годов уже по этой причине интеллигенция как система перестала существовать, остались атомизированные интеллигенты и их небольшие катакомбные группы, «споры» российской интеллигенции, ожидающие благоприятных условий для ее оживления. Это был мощный удар по культуре России — ведь ликвидация информационной системы интеллигенции означает и распад системы ее норм.

Это сразу углубило те различия, которые и раньше разделяли рыхлую общность интеллигенции на профессиональные сообщества. Вот, например, наблюдение 1993 года: «Ярко проявилось то обстоятельство, что среди интеллигенции, не занятой на производстве, в существенно большей степени представлены носители либеральных ценностей (в 1,5 раза чаще, чем в среднем по массиву)» [101].

Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис с 1960-х годов) подорвали ценностную платформу «элиты» интеллигенции — той группы, которая ее представляла. Произошла дезинтеграция, и возникли субституты разных подгрупп интеллигенции — либеральной, советской, патриотической, православной и пр. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут:

«Именно эти субституты и производят “интеллигенцию”, формируя ее представления и представления о ней: без действий институций и практических групп социальная группа “интеллигенция” как объективация позиции социального пространства не существовала бы, более того, сама позиция начала бы расплываться, исчезать (что и происходит на деле, начиная примерно с 1991 года), так как производство/воспроизводство социальных отношений, формирующих позицию, невозможно без их интериоризации, эффективного усвоения агентами, а это, в свою очередь, требует действий о стороны институций и практических групп…

Эффективность и продуктивность институций (практических групп) влияет на модус существования позиции, которую объективирует социальна группа, так что чем менее эффективна специфическая производственная деятельность институций, тем неопределеннее границы позиции социальное пространства, тем неустойчивее репродуцируется она во времени» [73].

Но в данном случае институции и субституты интеллигенции не могли быть эффективны — они погрузились в вязкую междоусобицу а затем утратили и связывающую их информационную систему. За этим стояла утрата ядра общей ценностной основы. O.K. Степанова пишет о(этом:

«Интеллигенция… В нашей стране названное понятие было “запущено еще в 70-е годы XIX века популярным в то время писателем П.Боборыкиным… Понятие интеллигенции тогда и некоторое время спустя в России имело совершенно четкую духовно-политическую атрибутику — просоциалистические взгляды. Этот ее признак в начале XX века для многих был еще достаточно очевиден… В межреволюционный период вопрос о судьбе интеллигенции ставился в зависимость от ее отношения к капитализму: критическое — сохраняло ее как общественный феномен, а лояльно-апологетическое — уничтожало. А вот сегодня отношение к социальной проблематике практически не упоминается среди возможных критериев принадлежности к интеллигенции» [132].

Пока неясно, может ли сохраниться при таком повороте сам феномен русской интеллигенции. Бердяев считал критерием отнесения к интеллигенции «увлеченность идеями и готовность во имя своих идей на тюрьму, на каторгу, на казнь», при этом речь шла о таких идеях, где «правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью». Если так, то статус интеллигенции сразу теряет та часть образованного слоя, которая в конце 1980-х годов впала в социал-дарвинизм и отвергла ценность справедливости. А ведь это очень существенная часть, особенно в элитарных группах гуманитарной интеллигенции. O.K. Степанова продолжает, уже конкретно относясь к интеллигенции периода реформы:

«Антитезой “интеллигенции” в контексте оценки взаимоотношения личности и мира идей, в том числе — идей о лучшем социальном устройстве, являлось понятие “мещанство”. Об этом прямо писал П. Милюков [в «Вехах»]: “Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию”…

Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства “золотого тельца”, ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала, в конечном итоге, парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме “пролетарского государства” — капиталистическому модернизму» [132].

Посвятив себя «втягиванию страны в зону абсолютного господства золотого тельца», элитарная часть той общности, которую обозначали словом интеллигенция, совершила радикальный разрыв с этой общностью, что привело к ее дезинтеграции — «трудовая интеллигенция» пока что в новую общность собраться не может.

Более того, «либеральная интеллигенция» в большинстве своем встроилась в новые общности «победителей» — как идеологи, предприниматели, эксперты и управленцы. Они были интеллектуальным авангардом антисоветских сил и имеют право на свою долю трофеев. Бурдье писал: «Все заставляет предположить, что в действительности в основе изменений, случившихся недавно в России и других социалистических странах, лежит противостояние между держателями политического капитала в первом, а особенно во втором поколении, и держателями образовательного капитала, технократами и, главным образом, научными работниками или интеллектуалами, которые отчасти сами вышли из семей политической номенклатуры» (см. [73]).

Возвращаясь к взаимодействию общности интеллигентов с ее субститутами, приведем такое сравнение:

«Метафорически можно изобразить “интеллигенцию” (или любую другую социальную группу) в виде кометы — “твердое ядро” институций и практических групп (т.к. в реальности каждая социальная группа имеет несколько субститутов, то нужно говорить о нескольких конкурирующих между собой «ядрах”), ярко светящаяся, но не структурированная “голова” (активисты-непрофессионалы символического производства) и огромный мерцающий “хвост”. “Невооруженный глаз” идентифицирует социальную группу — “комету” — с “головой” и “хвостом”, тогда как на самом деле сущность ее обусловлена «ядром”» [73].

На наших глазах эта комета распалась, и еле виден ее огромный мерцающий «хвост».

Наконец, реформа разорвала общность интеллигенции по тем же самым трещинам, как и другие большие общности, разделив ее по социальным слоям. Основной слой — «трудовая интеллигенция», которая оказалась не нужна новому «рыночному и демократическому» обществу. Вот формулировка социолога (2004):

«Раскол постсоветской интеллигенции на небольшую по численности богатую “верхушку” и массы полунищих бюджетников давно привлекает внимание специалистов и простых граждан как одно из наиболее драматичных проявлений социального неравенства в современной России. Есть все основания видеть в нем проявление острой социальной несправедливости и источник социального напряжения в противостоянии “богатые — бедные”…

Бедная интеллигенция — прежде всего люди, работающие на должностях специалистов. Заметен “уход” некоторой, пусть и небольшой (oкoло 6%) ее части на должности рабочих. Подавляющее большинство интеллигенции работают на предприятиях государственной формы собственное (около 70%), чем заметно отличаются не только от группы богатых, но и от населения в целом.

Другой важный признак, разделяющий интеллигенцию, — тип поселений. Очевидна концентрация ее состоятельных представителей в мегаполисе (45,6 против 13,2% бедных), тогда как типичное место жительства бедных интеллигентов — села (21,9 против 4,2% богатых) и райцентры (24,7 против 4,7% богатых). В областных центрах эти группы представлены достаточно равномерно (45,6% богатых, 40,2% бедных)» [114].

Надо подчеркнуть, что обеднение массовой интеллигенции является чрезвычайным даже на фоне общего социального бедствия. Это отмечают практически все исследователи процесса социальной стратификации. Так, З.Т. Голенкова пишет в 1998 году:

«Основные тенденции трансформации социальной структуры современного российского общества — это углубление социального неравенства по всем показателям (экономическим, политическим, социальным) и маргинализация значительной части населения.

Накладывающиеся друг на друга процессы — обнищания населения и растущего социального расслоения — приводят к возникновению гипертрофированных форм социального неравенства, создавая внутри одной страны две России, которые все больше расходятся…

Состояние маргинальности в значительной степени характерно для многих групп. Это, во-первых, квалифицированные рабочие, специалисты, ИТР, часть управленческого корпуса и т. д., работавшие в государственном секторе экономики (предприятия военно-промышленного комплекса, конверсионные производства, закрывающиеся предприятия), имевшие в прошлом высокий уровень образования и социально-профессиональный статус, оказавшиеся ныне в ситуации вынужденной смены его. Созданные кризисом и политикой государства условия невостребованности привели к кричащему несоответствию резко снизившегося уровня материального положения достаточно высокому социальному статусу, превратив их в социально беспомощных» [35].

Н.Е. Тихонова пишет уже в 2004 году:

«Богатство и бедность в современной России не гомогенны и имеют несколько уровней, которые различаются и по материальному положению, и по социально-профессиональной деятельности, и по досуговым предпочтениям людей. Что касается бедности, то по крайней мере два таких уровня выделяются довольно отчетливо — просто бедность, представители которой составили в нашем исследовании 19,0%, и нищета, в которой живут 6,5% опрошенных…

Что касается семей, находящихся на уровне нищеты, то следует отметить, что около половины этой группы составляют семьи рабочих… В группе просто бедных характерно заметно большее представительство лиц с высшим и незаконченным высшим образованием (26,4% при 13,4% в группе нищих), специалистов и служащих (19,0% при 4,2% у “нищих”), и гораздо меньшая доля неквалифицированных рабочих (9,6% против 22,3%), а также социально слабых семей (9,6%). Эти характеристики подтверждают справедливость взглядов россиян на макроэкономический характер причин бедности большинства бедных в сегодняшней России» [138].

В общем, результат таков: большинство молодых людей получает диплом о высшем образовании, а интеллигенции в России нет. Ее надо будет снова собирать и выращивать — если общество и государство поправятся.

Военные

Коротко, несколькими штрихами, наметим картину изменений в еще одной из системообразующих общностей — офицерстве. Можно сказать, что эта группа представляет всю «растянутую во времени» огромную общность «военных» нескольких поколений и даже память об ушедших поколениях. О важности этой общности для воспроизводства и сохранения страны и народа говорить не приходится. Именно поэтому информационно-психологическая «обработка» этой общности в ходе перестройки и реформы очень красноречива.

Приведем, вместо подробного описания, обширную выдержку из работы О.А. Кармадонова:

«Драматична дискурсивно-символическая трансформация социально-профессиональной группы “военные”. Триада — “героизм”, “крепкие духом”, «защищают», частота упоминания (7%) и объем внимания (10%) — не повторялись после референтного 1984 года. В 1985 году оба показателя падают до 2%, в 1987 — до 1%. Последующие всплески частоты упоминания в 1988 (6%), 1993 (6%), 1996 (7%) были связаны, прежде всего, с военными конфликтами в “горячих точках” — от Афганистана до чеченских кампаний.

Характерны символические ряды данного периода. В 1990 году позитивная оценочная тональность сообщений “АиФ” о военных уменьшается до 50% (88% в 1989 году). Нет речи о героизме советского воина. Все сводится к символам “дедовщина”, “недовольные”, “конфликтуют” (конфликты с начальством, массовая департизация). Доминирующая символическая триада 1991 г. — “развал”, “ненужные”, “уходят”. В 1992 г. «развал” дополняется символами “жадные” и “воруют”. Общая негативная тональность символических рядов сохраняется до 1999 г. — второй чеченской кампании, которая именовалась “контртеррористической операцией”, получив в обществе бо́льшую поддержку, нежели предыдущая “чеченская война”. Соответственно доминируют символы — “Кавказ”, “отважные”, “воюют”. После завершения той или иной “операции” внимание к группе военных стабильно ослабевало.

На 2008 г. и частота упоминания, и объем внимания не превысили 4%, а среди доминирующих когнитивных символов выделилась “реформа». Кроме военных действий поднималась тема неуставных отношений, характерная и для 2000-х годов. Возникает впечатление, что армия России либо сражается, либо «зверствует” в казарме» [71].

Таким образом, военных задвинули в «социальную полутень», резко снизив уровень «общественного признания», выражаемого идеологизированными СМИ господствующего меньшинства. Во время перестройки серию тяжелых ударов нанесли по армии, обвинив «советскую военщину» в «преступном» подавлении массовых беспорядков и вспышек насилия на периферии СССР. Как сказано в одном обзоре, «военнослужащие объявлялись чуть ли не главными виновниками негативных событий, их социальных последствий. Так было в Нагорном Карабахе, Прибалтике, Тбилиси, Баку, Приднестровье, в Москве в августе 1991-го, в октябре 1993-го» [161]. Была проведена целая кампания по подрыву авторитета и самосознания армии и правоохранительных органов СССР.

Важной вехой стали события в Тбилиси 9 апреля 1989 года, их последующее расследование комиссией депутатов Верховного Совета СССР под председательством А.А. Собчака и обсуждение его доклада на I Съезде народных депутатов. Была сформулирована целая концепция преступных приказов и преступных действий военнослужащих, которые выполняют эти приказы (подробнее см. «Кризисное обществоведение» т. 1, лекция 7). В результате такой психологической обработки армия как важнейший политический институт стала аполитичной: «По данным опросов, на 1 августа 1993 г. только 3% российских офицеров считали себя приверженцами какой-либо из существующих партий».

Армия стала «безопасной» для нового режима, но одновременно утратила и волю защитника Отечества. Начался отток из армии офицеров — признак распада профессиональной общности. Вот масштабы этого процесса на исходе перестройки:

«В 1990 г. количество рапортов на увольнение возросло по сравнению с началом 80-х годов более чем в 30 раз. В основном их подавали молодые офицеры; около 70% — в возрасте до 25 лет. Симптоматично, что желание уволиться изъявляли в большинстве своем дисциплинированные, прилежные, инициативные офицеры. Почти 90% из них окончили военные училища на «хорошо” и “отлично”… Если в 1982 г. 70% опрошенных накануне призыва считали, что это почетный долг и высоко оценивали престиж военной службы, особенно службы офицера, то 10 лет спустя так считали только 20%… Нравственное обоснование, идеологическое «подкрепление” для выполнения военного долга резко ослаблено (чтобы не сказать — исчезло)» [103].

Перестройка вызвала эрозию ценностной основы военной службы, а реформа 1990-х годов углубила деградацию. С.С. Соловьев, социолог Главного управления воспитательной работы Министерства обороны РФ, пишет в 1996 году:

«Эволюция [шкалы ценностей] происходит в первую очередь за счет уменьшения значимости патриотических и коллективистских установок. В частности, осознание своей причастности к защите Отечества, вдохновлявшее ранее многие поколения наших соотечественников и выступавшее несомненной доминантой ценностей военной службы, в настоящее время воспринимается скорее как громкая фраза, нежели побуждающий фактор. Как личностно значимую ценность ее сейчас отмечают около 17% курсантов, 25% офицеров и прапорщиков и 8% солдат и сержантов.

Фактически речь идет об особом преломлении в условиях армии процесса снижения значимости важнейших элементов общественной морали. Это может даже восприниматься как положительный факт, как модернизация структуры ценностей, повышение распространенности ценностей “современного” общества за счет вымывания ценностей “традиционного” (самопожертвование, следование традициям, нравственность и др.)» [128].

Несмотря на это, автор, оценивая состояние других институтов государства, считает, что «Вооруженные силы оказались сегодня едва ли не единственным элементом политической структуры страны, сохранившим устойчивость во всех звеньях». Но именно из-за этого армия вызывает сомнения в ее политической благонадежности. Тенденции изменений в шкале ценностей оказываются амбивалентными. Он пишет:

«Достаточно высокую значимость продолжают иметь… ценностные ориентации военно-корпоративного характера… Имеется в виду особый смысл, закладываемый в понятия “воинская честь и достоинство”, “организованность”, “воинская дисциплина”, вдохновляющие до 45% кадровых военнослужащих и курсантов… Фактически речь идет о возможном формировании обособленной социально-профессиональной группы, дистанцирующейся от остальных по причине неприятия ряда ценностей “современного" общества.

Обратным отражением снижения значимости для кадровых военнослужащих военно-корпоративных ориентаций выступает меркантилизация их ожиданий от службы. Речь идет о неуклонном росте установок на решение в ходе службы материальных и житейских проблем… Общий рост прагматического отношения к службе в сознании кадровых военнослужащих и курсантов во многом стал выступать доминантой их поведения. Материальный интерес должен занимать свое место в системе ценностей военнослужащих. Но не подкрепленный высоким патриотическим чувством,… он превращается в профессиональный интерес наемника.

…Немалую роль в привлечении граждан российской глубинки на контрактную службу сыграли низкие заработки на многих предприятиях промышленности и сельского хозяйства, безработица на селе, в мелких и средних городах… Серьезной проблемой надо считать увеличение количеств молодых людей, отрицающих вообще какие-либо ценности военной службы. Количество разделяющих это мнение выросло с 5% в 1989 г. до 17% в начале 1996 г.» [128].

Следующий удар был нанесен по экономическому и социальному статусу офицерства. Это создало обстановку, немыслимую для вооруженных сил. Социолог из Минобороны РФ С.В. Янин пишет в 1993 году:

«За крайне короткое время военнослужащие из категории сравнительно высокооплачиваемой группы населения превратились в социальную группу с низким достатком… Военнослужащим в отдельных регионах длительное время не выплачивалось (либо частично выплачивалось) денежное содержание… Сформировавшиеся потребности, привычки и потребительские стандарты обладают определенной инерционностью. Невозможность их реализации из-за недостатка средств порождает в сознании людей пессимизм и массовое раздражение…

Подобная “социальная” политика, по мнению большинства опрошенные офицеров, является одной из основных причин выбора российскими военнослужащими соседних государств в качестве места постоянного проживания и службы. В результате, осложнились родственные связи, отношения в семьях военнослужащих. В зонах вооруженных конфликтов “по разных стороны баррикад”, в военном противостоянии оказались многие военнослужащие одной (славянской) национальности…

По данным исследований, неопределенность своего будущего испытывает каждый третий офицер и прапорщик, более половины курсантов военных училищ… В силу ряда названных выше причин в последние два года из армии усилился добровольный отток кадровых военнослужащих, особенно молодых офицеров.

По официальным данным, некомплект офицеров в низовых звеньях во многих воинских частях достиг 50-60%. И процесс этот не приостанавливается. В результате возник и постепенно углубляется разрыв в смене поколений офицерского состава. Наметилась тенденция к его “старению”. Ситуация усугубляется за счет сокращения числа желающих поступать в военные училища среди гражданской молодежи…

В этой связи серьезной проблемой для общества становится проблема борьбы с уклонениями молодежи от призыва на воинскую службу. Так, например, осенью 1992 г. из каждых 100 подлежащих призыву молодых людей в армию было призвано в среднем 20-22 человека. Многие из призывников просто не явились на призывные пункты…

В процессе демилитаризации общества устранены многие ценные элементы системы подготовки молодежи к армейской службе. Во многих вузах были закрыты военные кафедры. Из школьных программ исключена начальная военная подготовка. По существу разрушена система героико-патриотического воспитания молодежи… Если в 1989 г. свыше 60% призывников приходили в войска с определенной воинской специальностью, полученной через организации ДОСААФ, то в 1992 г. их число уменьшилось в два раза… В воинские коллективы вливается все больше молодых людей, усвоивших нормы преступного мира. Своим привычкам они стремятся следовать и в армии, что не может не сказываться на нравственно-психологическом климате…

Опросы показывают, что в обществе происходят глубинные процессы переоценки нравственных ценностей воинской службы, особенно среди гражданской молодежи. Воинская служба перестает быть символом мужества, доблести и славы, осознанной необходимостью для каждого гражданина.

Общественное мнение все более терпимо относится к фактам уклонений от исполнения конституционного долга. Предпринимаются попытки оправдать какими-то политическими мотивами либо “неимоверными” трудностями армейского быта такие образцы поведения, которые во все времена и у всех народов считались недостойными: трусость, дезертирство, предательство и т. д.

Негативное воздействие на общественное сознание оказывает деятельность некоторых средств массовой информации. Предпринимаемые попытки нападок на военную историю, передергивание фактов, очернительство подрывают авторитет Вооруженных сил в глазах народа. В результате размываются ценности армейской службы. Лишь каждый пятый из числа опрошенных призывников считает ее делом государственной важности…

Падение общей культуры, пренебрежительное отношение к нормам общественного поведения, правилам воинского этикета серьезно осложнили нравственно-психологический климат в воинских коллективах. Как итог, в войсках увеличилось количество случаев аморального поведения: бесчинств по отношению к местному населению, хулиганств и драк, хищений личного и государственного имущества. Возросла преступность среди всех категорий военнослужащих. В процессе реформирования Вооруженных сил практически оказалась разрушенной система нравственного стимулирования воинского труда» [161].

Как видим, ряд авторов обращают внимание на деградацию системы социальных норм, скреплявшую общность офицеров и вообще военных. Это соотносится не только с изменениями в самой армии, но и с созданным в стране общим хаосом в отношениях собственности в ходе приватизации. Н.Ф. Наумова и B.C. Сычева пишут:

«Социально-правовая незащищенность всех категорий военнослужащих в сочетании с правовой неопределенностью имущественных отношений в обществе ведут к резкому росту хищений, к формированию кланово-коррумпированной прослойки в офицерской среде» [103].

Возникновение «кланово-коррумпированной прослойки в офицерской среде», которая организует и покрывает хищения военного имущества (вплоть до оружия, включая боевую технику) — это свидетельство распада армии.

Наконец, тяжелую культурную травму нанесла программа радикального разрушения «культурного генотипа» советской армии. К этому радикализму побуждали опасения реформаторов, видевших в армии оплот советского консерватизма — опасения, не имевшие никаких оснований, поскольку офицерство СССР давно уже стало одним из отрядов интеллигенции, носителя демократических и либеральных идей. Была скоропалительно принята концепция отказа от воинской повинности набора солдат и матросов по призыву — с поэтапным переходом к контрактной армии. Это была имитационная концепция, которая не учитывала ни пространственных, ни экономических, ни культурных условий России, тем более кризисной России 1990-х годов. Эта иллюзорная концепция удивляет своей непроработанностью, даже если не говорить о ее фундаментальных несоответствиях. Реализация этой программы стала буксовать, в течение двадцати лет разлагая армию своей как будто нарочитой неадекватностью. Н.Ф. Наумова и B.C. Сычева пишут:

«Идет формирование утопического и, следовательно, психологически тупикового имиджа профессиональной армии как идеального антипода существующей» [103].

Важные признаки дезинтеграции общности военных под воздействием изменений в социокультурной матрице, на которой она была собрана и воспроизводилась в течение многих поколений, отмечает В.И. Чупров: «Игнорирование моральных стимулов чревато скорым разложением создаваемой профессиональной армии. Анализ мотивационной структуры показал, что у призывников получает распространение психология “наемника” Значительная их доля намерена заключить контракт на прохождение службы вне России, в том числе в армиях других государств (13,5%), в объединенных Вооруженных силах СНГ (5,6%), в казачьих формированиях (2,1 %) Характерно, что свыше 50% желали бы участвовать в военных действиях и готовы служить в любых условиях, только бы больше платили» [149].

Дезинтеграция общностей — от народа до конкретных профессиональных сообществ — предопределила глубину и продолжительность кризиса, создала ощущение его неизбывности и безвыходности. Отсюда и слабость государства, и отсутствие политики — нет для нее дееспособных субъектов. Кажется исчезло само социальное пространство. П. Бурдье писал, что социальное пространство это «ансамбль невидимых связей, тех самых, что формируют пространство позиций, внешних по отношению друг к другу, определенных одни через другие, по их близости, соседству или по дистанции между ними, а также по относительной позиции…». Но эти «невидимые связи» разорваны, а общественные позиции, «определенные одни через другие», стерты и смешаны. Даже Москва, островок благополучия и «политический котел» России, представляет собой хаотическое смешение установок. В.М. Соколов пишет (2003):

«Результаты общемосковского исследования… На вопрос: “Каких политических взглядов Вы придерживаетесь?” получены следующие ответы: либерально-демократических — 14%; социал-демократических — 14; коммунистических — 14; национально-патриотических — 9; 49% затруднились ответить» [127].

Целенаправленных действий по восстановлению связности прежних больших общностей в общероссийском масштабе пока что не предпринималось ни государством, ни мало-мальски организованными оппозиционными силами. Попытка власти превратить какие-то «поднятые» реформой социокультурные группы в системообразующее ядро «нового» народа успехом не увенчалась. Эту функцию не смогли взять на себя «новые русские» (буржуазия «из пробирки»), видимо, ядром общества и социальной базой власти не сможет стать и средний класс. Сама доктрина сборки этой гибридной общности еще остается очень сырой, разработка идеологии среднего класса ведется вяло. Попытка взять за основу этой идеологии классический либерализм была ошибкой, философия либерализма, выросшая из Просвещения, давно неадекватна нынешней реальности. Идея гибридизации остатков либерализма с православием и самодержавием также успеха не имела.

«Инсценировка» создания новых общностей путем имитации стиля оставшихся в прошлом сословных групп (типа дворян или казаков) идет с переменным успехом, но не может заменить структуру здорового общества, которая должна обладать динамичностью и разнообразием. Спонтанная консолидация асоциальных или антисоциальных общностей типа кришнаитов, фанатов или гопников — особая тема, чреватая рисками.

Анализ проблемы дезинтеграции социокультурных общностей, составление их изменчивой «карты», поиск альтернатив их сборки и укрепления — важнейшая задача кризисного обществоведения.

Приложение

«Первый [этап] — “улучшение” (“оздоровление”, “очищение”) социализма, общественного строя, существовавшего до начала 1990-х… Рабочие не были инициаторами перестройки, но достаточно активно включились в движение: участвовали в развитии хозрасчета, в выборах руководителей в деятельности Советов трудовых коллективов (СТК). При этом действовали обычно в составе трудовых коллективов, организаций с представленностью разных социальных групп (не было необходимости выделяться, обособляться) и в рамках царившей “социалистической” идеологии… Важнейшим фактором их активности являлась сохранившаяся, хотя и официозная, идеология рабочего класса, декларировавшая высокий статус рабочих и предписывавшая «быть в первых рядах”…

Второй этап и первый поворот — переход от «улучшения социализма» к критике, отвержению существующих порядков, протесту против них. В социально-экономическом и политическом планах это эрозия (разрушение) “административно-командной системы”, отдельных институтов, структур, организаций, частичная перестройка государственной власти… Рабочие включились и в это движение, пожалуй, даже с большей энергией, чем на предыдущем этапе, также совершили разворот в своих ориентациях и действиях… При этом действия рабочих не выходили за рамки критики (отвержения) отдельных сторон существующего строя, не были направлены на “преодоление социализма” в целом, хотя рабочих и использовали в качестве “взламывателей” “административно-командной системы”…

Парадоксальным образом, главным фактором социальной активности рабочих… оставалась классовая идеология, не дававшая в то же время ответа на вопрос о коренных целях борьбы; но это противоречие вроде не замечали… Стоит отметить еще одно парадоксальное обстоятельство — при том, что положение рабочих оставалось относительно благополучным (по крайней мере, по сравнению с последующими этапами), оно оценивалось низко. Это говорит о значении субъективного восприятия, упомянутой идеологии и включенности в общую волну социальной активности (рабочие были разбужены общедемократическим движением). В этом протестном движении рабочие выступали со-субъектами разрушительных действий…

[Третий этап] Рабочие поддержали “переход к рынку”, можно сказать, “молча”. Они приняли участие в одобрении приватизации (на собраниях, посредством подписных листов), в приобретении ваучеров и покупке акций, в первых акционерных собраниях, в получении доли собственности в иных, не акционерных образованиях. Здесь они выступили в роли соисполнителей преобразований, спускаемых сверху. В дальнейшем, в кардинальных реформах они были сугубо объектами изменений, могли только протестовать против них. Реформы не были направлены прямо именно на рабочих, но оказали на них весьма существенное воздействие. Практически никакого сопротивления — ни индивидуального, ни коллективного, организованного не существовало. Единственным обсуждаемым вопросом был выбор варианта приватизации (предоставления льгот трудовому коллективу). Переход был украшен иллюзиями народного капитализма (демократии “миллионов собственников»), появления, наконец, рачительных хозяев, повышения эффективности производства и роста благосостояния населения, демократизации политической системы, при которой всегда можно защитить свои права. Политическую оценку происходящих перемен рабочие, оказалось, неспособны были дать; за прежнюю систему они не держались, новая не пугала ввиду незнания ее и непонимания того, что происходило. Рабочие как бы “проворонили” общественный строй, отвечающий их интересам.

Следующий этап — четвертый — еще одна диверсификация социальной активности рабочих (рабочего движения). Это… кардинальный переход к протесту, оппозиционности; теперь уже относительно новых порядков, сначала на производстве, а затем и в обществе в целом… Положение рабочих ухудшилось практически по всем параметрам, в некоторых отношениях, можно сказать, катастрофически. Соответственно, недовольство стало всеобщим; к недовольству примешивалось возмущение «большим обманом”.

Но недовольство (и возмущение) служили лишь фоновыми факторами протестной активности рабочих. Непосредственными причинами протестных акций выступали, как известно, задержки заработной платы… Странно, но рабочие не протестовали прямо против сокращений, низкого уровня оплаты труда, ухудшения его условий, состояния социального страхования, “обманной” приватизации и т. п. Те же шахтеры даже при полном закрытии шахт и увольнении всех рабочих ни разу не восстали именно против закрытия и всеобщего сокращения. Объяснения парадоксов можно, вероятно, найти в специфичности субъективного восприятия…

Рабочие, как и другие социально-профессиональные группы, находились под гипнозом формулы о прогрессивности и даже неотвратимости (необратимости) реформ, приватизации… Рабочие “входили в положение” руководства, показывали понимание, что оно, на уровне предприятия, “сделать ничего не может”; недаром протест, как правило, был направлен не против своего руководства, а в адрес вышестоящих инстанций, вплоть до самых верхних… Лишения обычно воспринимались как неизбежные, почти как стихийные бедствия. Одним из главных субъективных факторов был “новый страх”… Противостоящий рабочим субъект на этом этапе растекся, принял нечеткие формы “реформаторов”, органов власти, редко — своего руководства…

Пятый этап — современный, характеризующийся завершением реформ, стабилизацией и даже декларируемым оживлением производства, стабильностью в политической сфере… Положение рабочих тоже стабилизировалось и улучшилось в нескольких отношениях — перестали быть массовыми задержки заработной платы, ее номинальный, видимый размер существенно повысился (хотя реальная зарплата только еще выходит на дореформенный уровень), самое же главное — неполная занятость сменилась дефицитом рабочих кадров (по крайней мере, в промышленных центрах), создающим предпосылку для повышения статуса рабочих профессий. В целом российские рабочие оказались в классическом положении наемных работников капиталистического производства, избавившись в том числе от иллюзий соучастия в собственности (и акций)…

Перспективы действий рабочих выглядят как продолжение сегодняшнего этапа. Тред-юнионистская деятельность, очевидно, будет распространяться по примеру упомянутых предприятий. Продолжится и практика индивидуальных решений своих проблем. Не исключено и широкое выступление рабочих в силу сохранения высокого уровня (потенциала) недовольства, ориентации на протест и при появлении соответствующего повода. При этом действия скорее всего будут носить протестный характер местного значения, возможно, разрушительный, но не революционный, ввиду, главным образом, отсутствия современной идеологии рабочего класса.» [89].

Из статьи: Максимов Б.И. Рабочие как акторы процесса трансформаций // СОЦИС, 2008, № 3.

«В 1992 г. по сравнению с 1988 г. выпуск военной продукции уменьшился почти в четыре раза. Уже в 1991 г. в России из оборонного комплекса был уволены 300 тыс. человек… Женщины составляют большинство работающих на оборонных предприятиях (хотя статистика и сегодня не называет их общей численности). Женские коллективы в оборонной промышленности особые: по образовательному цензу, профессионализму, непрерывному стаж многолетней работы на предприятиях, фокусирующих высшие достижения современной науки и передовых технологий… 60% респонденток составили инженеры и конструкторы; 3,4% — руководители на уровне отдела, цеха 17% — служащие; 71% опрошенных имеет высшее и незаконченное высшее образование; 3% из них кандидаты и доктора наук. 80,7% женщин работают на своих предприятиях более 11 лет, из них 56% — свыше 20 лет. Только 6,3% имеют трудовой стаж до 5 лет…

Судя по самооценке респонденток, 93% считают себя плохо обеспеченными, 59% из них — низкооплачиваемыми, а 34% — живут ниже уровне бедности. К числу достаточно обеспеченных и высокооплачиваемых отнесли себя всего 6% опрошенных… В итоге на вопрос “Что позитивного лично Вам принесла конверсия?” 89% однозначно ответили: “ничего”…

Возможные последствия прозападного подхода к конверсии могут быть, по оценкам женского общественного мнения, очень тяжелыми: ослабление обороноспособности России, замена наукоемкой продукции — дешевой и массовой, падение производительности труда, потеря высококвалифицированных специалистов…

Ответы на вопрос “Что вызывает у Вас беспокойство в связи с конверсией в России?” позволили выстроить следующую иерархию отрицательной мотивации: угроза массовой безработицы (58%); распыление высококвалифицированных специалистов (56,7%); отсутствие обоснованной программы конверсии (46,7%); ослабление обороноспособности России (39%); снижение технического уровня, подмена дорогостоящей наукоемкой продукции дешевым ширпотребом (24,0%). Итак, на первом плане социальные мотивы, на втором — политические, на третьем — производственно-технические.

В итоге спокойны за будущее свое и своей семьи всего 8,3% опрошенных работниц, за будущее России — 8,1%. Это самый низкий уровень социального оптимизма, когда-либо фиксировавшийся в женской среде…

Один из выводов исследования состоит в том, что традиционная вера женщин в помощь со стороны государства, политических партий и организаций, надежда на справедливые законы, фундаментально подорваны» [124].

Из статьи: Силласте Г.Г. Конверсия: социогендерный аспект // СОЦИС, 1993, № 12.

«Восприятие рабочими изменений (трансформаций), ориентации на действия. В оплате труда, как известно, наиболее острую реакцию вызывали задержки заработной платы. Парадоксальным выглядело, что не падение уровня оплаты, не произвол в определении заработка, не выдача его продукцией и т. п., а только именно задержки вызывали острый протест, хотя неудовлетворенность уровнем оплаты тоже была высокой (отмечали до 70% опрошенных).

В контексте субъективных ориентаций очень важны установки на цели действий. Более половины опрошенных нами не отметили никаких целей по реализации коренных интересов рабочего класса. Главное внимание сосредоточено на оплате труда, его условиях, обеспеченности работой, отношениях с руководством, на близких, насущных задачах… При этом в экономическом плане не упоминается корректировка реформ, деприватизация предприятий, установление рабочего контроля и т. п. Практически отсутствуют цели политического характера и хотя бы такая, как улучшение положения рабочего класса в целом в качестве условия подъема уровня жизни отдельных рабочих…

Рабочих как социальную силу перевели в разряд объектов и даже потенциальных оппозиционеров, каковыми реально они вскоре и сделались. Реформаторы не включили рабочих в число со-субъектов преобразований. Е. Т. Гайдар, рассматривая “социальные силы” и “точки опоры" эволюционных реформ, даже не упоминает рабочих…

Состав участников и конструктивных, и протестных выступлений, как правило, был смешанный. Рабочие обычно действовали в составе трудовых коллективов, членов профсоюза, работников отрасли, жителей населенного пункта и т. п.» [91].

Из статьи: Максимов Б.И. Состояние и динамика социального положения рабочих в условиях трансформации // СОЦИС, 2008, № 12.