H. Пунин – А. Ахматовой

Никакого веселого письма не могу написать, а мрачным не хотел бы Вас тревожить, потому что люблю Вас.

С тех пор еще больше того, что Вы назвали отчаянием; проснулся сегодня в тяжелой тоске о Вас, и видеть Вас – единственное, чего хочу, но знаю, что это ни к чему и бесполезно, так можно дойти до края, до полной потери власти над своей жутью. Не только я не хочу этого, но и ангел Ваш.

Я не жалуюсь, не думайте этого. Люблю Вас не только такой, какая Вы есть, но если бы Вы были действительно злой. Счастье тоже бывает разное, мое – темное и тяжелое счастье от Вас. Все утро думал только о Вас, вспоминал Ваши слова, Ваш голос – и показалось, что мое счастье полнее от того, что сейчас Вас нет около меня; это, верю, мираж, не может так быть, но от напряженного воспоминания, от тоски и беспокойства.

Мы часто с Вами жалуемся на условия, в которых наша любовь, – это зря; во всех условиях будет так, как сейчас, разве только бледнее. Единственная форма, которая принесла бы призрачное, внешнее облегчение, если бы я мог быть только с Вами все часы дня и ночи, хоть неделю, хоть месяц.

Все еще идет один день, сейчас поеду ко всей этой тупой суете и понесу всюду тесную память о Вас, над всем, что будет, будете Вы, и, вероятно, это самое напряженное чувство из тех, которыми наполнены люди, какие мне сегодня встретятся. Ну, улыбнитесь, ведь это самомнение любви.

Как я люблю Вас. Никакие слова, ни даже поступки ничего не могут передать. С какою нежностью, с какою покорностью, без остатка, ничего не ожидая особенного, не за что-нибудь, только просто люблю и Ваше милое грешное тело, и Вашу душу ангела.

Анна, нет у Вас силы заставить меня причинить Вам сознательно боль, милая.

Ну, храни Вас Бог, сейчас хочу занести Вам это письмо и не знаю, удержусь ли, чтобы не увидеть Вас, а может быть, пошлю с посыльным. Неужели не дождусь от Вас настоящего письма.

Целую Ваши чудесные дорогие руки, до завтра.

Через несколько лет, когда, после официального развода с В. К. Шилейко, Ахматова вновь оказалась бездомной, Пунин уговорил ее поселиться в одной квартире с ним и его семьей.

Квартира Пунина, расположенная в садовом флигеле городской усадьбы графов Шереметевых, так называемый Фонтанный дом, была бывшим дворцом, но все-таки гораздо комфортабельней музейной трущобы в Мраморном бывшем дворце. После революции последний из владельцев этой исторической усадьбы Сергей Шереметев передал ее вместе со всеми коллекциями в дар народу. Нарком Луначарский распорядился объявить Фонтанный дом филиалом Русского музея; Н.Н.Пунин, как сотрудник этого музея, в начале 20-х получил четырехкомнатную квартиру на третьем этаже одного из жилых флигелей.

В Пунине Ахматова, видимо, нашла то, чего напрасно искала в Шилейке: надежное постоянство, рабоче-семейную, а не богемную жизненную установку – словом, то, что когда-то, в дни ее детства, называлось старомодным словом: порядочность.

Пунин и впрямь был человеком порядочным, но именно в силу порядочности, помноженной на бесхарактерность, связал свою жизнь с жизнью Ахматовой, не только не разойдясь официально с прежней женой, но и не уходя из семьи. Анна Андреевна бытовала в его квартире на заведомо ненатуральных условиях: вносила в семейный бюджет Пуниных «кормовые деньги», не мешала законной супруге Николая Николаевича в родственных кругах по-прежнему числиться и представительствовать в качестве мадам Пуниной. Ахматова, как только поняла, что сложившееся положение – не временное затруднение, а способ существования – modus vivendi, пыталась, и не однажды, изменить ситуацию: найти работу, получить пусть скромную, но свою жилплощадь… Но каждый раз Николай Николаевич находил ее, заявлял, что без нее не может ни жить, ни работать, а если он не будет работать, то все семейство погибнет от голода. И Анна Андреевна возвращалась, и все: и Пунин, и его официальная, по документам, жена, – и дочь делали вид, что так и надо, что странный сей симбиоз – в порядке вещей.