Alaska: Аляска

Лео Соловьеву

А вот такой случай: представим человека, который, отвергнув прошлое, живет исключительно будущим. Несмотря на возраст — пусть еще не преклонный, но далеко не юношеский. Надежда же, как известно, хороша на завтрак, а не на ужин. Или, если перевести высокоумную апофегму Фрэнсиса Бэкона в нижний, упрощенный, поговорочный регистр: кто живет надеясь, умирает обосравшись. Что мне еще предстоит в недалеком будущем. А пока что о человеке, заблудившемся во времени. Мой поезд ушел, один на полустанке, ни живой души округ.

Дело происходит в Ситке, на Аляске, куда меня невесть какими ветрами занесло. То есть «весть», но причина моего пребывания на краю света не имеет к сказу никакого касательства. И без того растекаюсь по древу и путаюсь в отступлениях, которые потом вынужден вычеркивать, хотя в них, быть может, и заключен некий тайный смысл. Сын моего приятеля, очаровательный семилетний мальчуган, с рождения неизлечимо болен ADD: attention def cit disorder. Как по-русски? — дефицит внимания? рассеянность? несосредоточенность? аутизм? По Моэму, «отвлекающийся мозг». Его таскают по психиатрам и пичкают таблетками, после которых он становится пай-мальчиком и учится лучше всех в классе. Мне бы такую таблетку сейчас! Не то чтобы не сосредоточиться на сюжете, но сюжет — последнее, что люблю в литературе, хоть и сознаю, что без него могут обойтись только гении типа Пруста и Джойса, а негения ждет жестокое поражение: Роберт Музиль, «Человек без свойств».

Так вот, важно, что Аляска, а не Нью-Йорк, где проживаю уже сто лет, то есть отрыв от бытовой и социальной среды, выход за пределы строго очерченного круга обязанностей, включая супружеские. Супруга осталась в Нью-Йорке, а я поселился на две недели в Ситке, б. Новоархангельске, с единственным светофором, который ненавидят все жители. А я сам по себе, одинокий, скучающий и свободный. Живи в Нью-Йорке, ничего подобного со мной бы не стряслось. Не той я породы, что тянет на блядки. Да и не любовная это интрижка вовсе, если вдуматься.

Коротко о себе.

Меня травили хиной, надеясь избавиться: случайный продукт старческой похоти, хотя отцу не было и сорока, когда он меня зачал, а мать — на восемь лет моложе. Не исключено, впрочем, что был зачат сознательно — в надежде на мальчика, девочка уже была. Через два месяца после моего зачатия немец вероломно напал на мою будущую родину — нежеланный ребенок, будь хоть семи пядей во лбу, а аборты в ту пору запрещены. Такой вот расклад. Я оказался на редкость живучим фетусом — хина на меня не подействовала, зато мою мать оглушила. В буквальном смысле: стала глохнуть еще до моего рождения. С тех пор папа не разговаривал с мамой, а кричал. «Что ты кричишь на меня!» — обижалась мама, хотя вся вина папы была в том, что он не нашел золотой середины между голосом и криком.

Я рос доверчивым младенцем, пока однажды, в годовалом, наверное, возрасте, не дотронулся до цветка и заревел от боли и обиды — оса вонзила в мою ладонь свое безжалостное жало (прошу прощения за каламбур). Характер с тех пор испортился, стал врединой и даже говорить упрямо отказывался лет до трех — водили к врачу, подозревая, что глухонем. Зато писать начал рано — до того, как стал читать. «Мальчик хотел быть, как все» — первая фраза моей мемуарной повести, сочиненной в восьмилетнем возрасте. Теперь вот пишу урывками «Записки скорпиона» — роман с памятью, который, дай Бог, закончить. Каждую книгу пишу, как последнюю.

В целом родителям на меня все-таки повезло: когда умерла моя старшая сестра, которую я доводил своей зловредностью, остался единственный ребенок. Минуло еще полвека — давным-давно ушла молодость, куда — неизвестно, а сейчас уже и старость подваливает. Хоть и преотвратнейшая штуковина, но иного способа жить долго, увы, нет. Мне возразят, что пятьдесят пять, да еще при современной медицине и фармацевтике — не старость, лет через двадцать я буду ностальгировать по этим своим пятидесяти пяти. Позвольте остаться при своем мнении. Да и сомневаюсь, что доживу до семидесяти пяти: волю к жизни всю израсходовал в эмбриональном состоянии. Малочисленное мое поколение сходит со сцены, едва успеваю вычеркивать знакомых из телефонной книжки. «Как долго я живу», — все чаще думаю, провожая дорогих покойников. Боюсь, долгожителей среди нас не будет.

Вот мой приятель, годом младше, кончается от метастаз. Смотреть на него страшно: натянутая на скелет кожа и громадный живот. А ведь как пекся о своем здоровье, с ничтожной болячкой мчался к врачу, мы посмеивались над его идефиксом. Уж он, казалось, точно обхитрит смерть и переживет всех нас. И вот как-то — во время проверки легких, уж не знаю, по какому поводу, — рентгеновский луч осветил случайно кусок печени, которая вся была в метастазах от рака прямой кишки, понятно, уже неоперабельного. Как в том анекдоте про человека, который, проведав, что Смерть явится за ним в полночь в бар, переодевается и бреет голову, чтобы не узнала. Без пяти двенадцать является в бар Смерть, осматривается и говорит:

— Ну, если этот тип не придет, заберу вон того лысого, у стойки.

Взять секс, который не приносит больше прежнего забвения. Помню, вырубаешься, забытье, малая смерть и все такое. А теперь никакой отключки, даже как снотворное не действует — мучаешься после всю ночь бессонницей, ходишь в гальюн, листаешь книгу или предаешься горестным раздумьям на понятно какую тему. Член вроде бы стоит как прежде и извергается не хуже Везувия, зато сама природа е*ли и оргазма изменилась катастрофически. Раньше весь выкладывался, а теперь член функционирует отдельно от меня, будто и не мой. Да и на женщин гляжу хоть и вожделенно, даже похотливо, но как-то безжеланно. Точнее: желание есть, а эрекция — когда есть, когда нет. Вот я и гадаю: в чем дело? В возрасте? Но выгляжу и чувствую себя лет на пятнадцать моложе, а проигрывая в своем писательском воображении разные возрасты, никогда — свой собственный, безнадежный, когда, по Казанове, Бог отворачивается от человека. Даже полуторагодовалого внука, чтобы не старить себя, называю сыном моего сына, но, скорее, в шутку. А дедом мог стать одиннадцать лет назад, если бы мой сын родил в том возрасте, в котором родил его я.

Или дело в стране, где крапива не жжется, черника не пачкает, комары все почти повыведены, кофе без крепости и аромата, помидоры без вкуса, клубника без запаха? И без вкуса тоже. А любовь отменена за ненадобностью, сведена к сексу либо размножению. Да и секс скорее по учебнику, чем по вдохновению: помешанные на гигиене американы ежедневным мытьем отбивают у себя секс-запах, а из пяти чувств именно обоняние самое либидоносное. В зверином мире самец чует носом самку за многие мили, а в человечьем — в упор не замечает. Вот и получается: Венера без Эроса, да и та — редкость. А тут еще гондоны в обязательном порядке из-за СПИДа. Какое уж тут либидо!

Мнимое благополучие этой страны — за счет отпадения от природы.

Расставим теперь декорации.

Вовсе не потому, что следую классическому уставу. Скорее, наоборот: проза у меня лысая, что здешние орлы. Но Аляска, где я оказался впервые, поражает даже бывалого путешественника, коим являюсь, хотя путешествую преимущественно на восток, а не на запад, в такую даль — впервые. Европу знаю лучше, чем Америку, натурализованным гражданином которой числюсь. Вот именно: числюсь. Это обо мне написал Генри Джеймс: «Он усердно занимался географией Европы, но географией своей родины полностью пренебрегал». Тихий океан увидел впервые, Аляска — только шестнадцатый штат, в котором я побывал. Человек тут живет внутри природы, озёра и го?ры по сю пору не все поименованы, а иные, наоборот, поименованы многократно: индейцами, русскими, испанцами, англичанами. Тропы забираются высоко в горы, теряются в болотах, лесах или на альпийских лугах, да и люди не всегда возвращаются из этой первородной природы и на месте их гибели либо исчезновения стоят кресты. Даже самолет — рухнул в прошлом году да так и лежит, застряв в деревьях на снежном склоне горы, с незахороненным летчиком.

Декорации ради декораций? Отчасти. Обычный мой трюк в путево?й прозе — если сюжет не достанет, позабавит дорожный маршрут, место действия окажется важнее самого действия. Соответственно — наоборот. То есть смешивая фон с действием, реал с художкой, досоздавая воображением то, что воспринял глаз, — так что не разобрать, где что. Ссылка на Стефана Цвейга не обязательна, тем более у Набокова лучше: знанием отверстые зеницы. Ведь я и сам, нацелься на любовное приключение и потерпи крах, не знал бы, что и делать. А так — киты, медведи, тотемы, индейцы племени тлинкитов, первородные леса, остывшие, спящие и действующие вулканы, голубеющие глетчеры, плывущая, летящая над водой, а то и посуху из мощного инстинкта жизни навстречу смерти семга и прочие диковины если и не утешили меня, то утишили мою печаль. Кто знает, может, природа и возбудила меня, послужила изначальным импульсом к тому, что случилось.

Стоял сентябрь, а с некоторых пор осень волнует меня как-то по-весеннему. По совпадению с собственным увяданием? Когда я поцеловал Хелен впервые, она сделала большие глаза, не ответила и не противилась, только как-то странно смотрела на меня. Я отлип от нее, и Хелен очень мягко сказала:

— Мне надо привыкнуть.

— К чему привыкнуть? — крикнул я, но молча.

Проклятый возраст!

То есть никак от меня не ожидала, а я-то был уверен, что к тому все идет, и поцелуй был естественным продолжением наших разговоров и прогулок в парке тотемов и по дороге к озеру Medvejie, а для нее — вот черт! — неожиданным. Как же так? Выходит, с ее точки зрения, я так же безнадежно стар, как с моей — мои ровесники? Ничем от них не отличаюсь, в этом качестве больше не котируюсь, и мое дело — труба?

Даже не отказ, хотя лучше бы отказ, которому я из инстинкта приискал бы уважительную и не обидную для себя причину. Ну, например, она предпочитает однополую любовь, и разбитная толстушка медсестра Айрис, с которой они на пару снимают крохотный домик на Монастырской улице, где время от времени дают приют изгнанным из дома одичавшим индейским ребятишкам, не просто подружка, но также сожительница. Или не хочет изменять Брайену, жениху в Джуно, пусть даже это формальный брак — контракт на разведку аляскинской тайги у Хелен кончался, а возвращаться на родину ей не хотелось. Что, если ее предстоящий брак вовсе не по расчету? Или не только по расчету?

Мы сидели у нее на балконе, я испытывал некоторую неловкость, не зная, что делать дальше, — предпринять еще одну попытку или отложить до лучших времен, а пока вернуться к прежним отношениям? Над морем кружил орел, а на лужайке перед домом резвился Питер Пен, вечное дите, которого она всюду с собой таскает и которому не суждено повзрослеть: пяти месяцев от роду кот неосторожно поел отравленного моллюска, чудом спасли, но теперь у него искривленный позвоночник, он остановился в развитии — и в умственном, и в физическом. К примеру, стучит зубами на пролетающие самолеты, принимая за птиц.

И тут на наших глазах произошло нечто из ряда вон, хоть я уже успел привыкнуть к здешним орлам. Да и ходят они по земле довольно неуклюже, напоминая индюшек, особенно молодые, сплошь серые орлы, потому что свое национально-символические оперение приобретают только на четвертом году жизни. Кстати, Бенджамин Франклин предлагал в качестве национальной эмблемы именно индюшку, но победил орел. По справедливости: в полете эти геральдические птицы, нет слов как хороши и, набрав высоту, недвижно, без единого взмаха крылом, парят в воздухе, вертя белой головой и высматривая острым глазом добычу за многие мили. Так, должно быть, издали орел и высмотрел Питера Пена, камнем пав на него. Котенок был обречен, но инфантильность его спасла. Заметив пикирующего на него орла и приняв за птичку-невеличку, Питер Пен подпрыгнул высоко в воздух, чтобы ее/его схватить. Промахнулись оба, и орел тяжело, вразвалку, заковылял по лужайке, ничего не видя окрест. Питер Пен выгнул свою и без того кривую спину и зашипел, только сейчас поняв, что «птичка» несколько превышает воробья и даже голубя. Чем не вариация на тему «Давид и Голиаф»?

Я наблюдал за орлом, пока он не истаял в воздухе, а Хелен уже прижимала своего вечного котенка к груди. С ней случилось что-то вроде истерики, а давно проверено — ничто так не возбуждает, как женские слезы. О эти пригласительные слезы… Женские слезы, женские чары. Помню, как удивила меня своей неточностью, наоборотностью фраза в одном хорошем романе: «Его захлестнула жалость, напрочь смывая и страсть, и желание». Жалость — это и есть желание, утешать — значит любить. Как еще мужчина может утешить женщину? Думаю, что и женщины как-то расслабляются от собственных слез — вот и еще один путь от глаз до гениталий. Помню, однажды, в далекой молодости…

Столько лет прошло, а как вчера, о Господи!

— Здесь должны жить сплошь патриоты — ежедневно видеть живьем символ Америки! — сказал я, чтобы разрядить обстановку.

Я прилетел в Ситку, когда его девятитысячное население живо обсуждало местные новости. В православной церкви низложили попа за совращение несовершеннолетних прихожан, а основателю города Александру Баранову — сыну архангельского башмачкина, который дослужился до первого губернатора Аляски, а потом утонул, возвращаясь на корабле в Россию, — подвыпившие тлинкиты, которых русские называли колошами, спилили ночью нос, хотя, скорее всего, это эвфемизм, как сбежавший нос коллежского асессора Ковалева, отрубленный палец отца Сергия или срезанная Далилой коса Самсона — понятно, не в длинных власах заключена была его нечеловечья сила, а в корне жизни. Тем более, у здешних аборигенов обрезание гениталий — полузабытая, ушедшая в подсознанку традиция, а поди обнаружь таковые под бронзовыми штанами у главного правителя русских поселений в Америке. А у самого Баранова и без того трагическая судьба: он застрял в Ситке, посланный за ним корабль «Нева» по пути затонул, следующего пришлось ждать четыре года, а о кончине самого Баранова я уже написал чуть выше. То-то было радости у индейцев, когда эта новость дошла до Ситки!

— Русско-индейские делишки! — махнул рукой женатый на филиппинке шотландец Камерон на том самом барбекю на берегу океана, где я впервые увидел Хелен. Как русского, меня коробило от такой уравниловки. Тем более я сталкивался с этим не впервые. Даже у них в музее Шелдона Джексона, с его первоклассной коллекцией индейских масок и тотемов, я почувствовал то же странное отождествление колонистов с туземцами. А что, если с протестантско-англо-шотландской точки зрения мы с индейцами одинаково дикари?

Раз в году, в День Аляски, на крепостном холме, устраивается торжественная церемония смены власти: спускается русский флаг, поднимается американский. Несколько часов Аляска формально принадлежит России, пока ее триколор не сменят на старс энд страйпс. Церемония забавная, но несколько для меня как русского унизительная: выходит, мы завоевывали Аляску для Америки? Тем более в Ситке столько русских рудиментов: от названий — гора Верстовия, озеро Медвежье, улица Монастырская и прочих — до основной достопримечательности православного собора Святого Михаила, который стоит поперек главной улицы, машины и люди с уважением обтекают его с двух сторон. Зато недорезанные русскими колоши зубоскалят: церемониальный этот холм — единственное, что принадлежало русским, а теперь американцам, а не вся Аляска, которая как была индейской, так и осталась.

Присланный из Джуно, чтобы утешить прихожан православной церкви, «индейский доктор» Ник — психиатр? гипнотизер? проповедник? знахарь? шаман? — объяснил мне:

— Борьба у них шла с переменным успехом. Сначала русские потеснили индейцев, потом индейцы вырезали всех русских вместе с завезенными из России алеутами и сожгли крепость, пока русские не взяли реванш. Индейцы ушли в леса и уплыли на другие острова, а возвратились только через двадцать лет и мирно зажили бок о бок с пришельцами. Русских давно уже нет, вот тлинкиты и мстят статуе, когда у них на почве алкоголизма пробуждается историческая память. Но после той истории случилась еще одна история с тем же Барановым — пронесся слух, что индейцы выкололи ему глаза. Смотрят, а у Баранова в самом деле пустые зеницы — две дыры заместо глаз. Позвонили в Анкоридж скульптору. Тот успокоил — он делал статую в античной манере с прорезанными глазницами. Это уже навет эстетически невежественных белых на туземцев. А пару дней тому назад своротили несколько могил на русском кладбище — это, несомненно, алкаши тлинкиты. Скорее всего, подростки.

Я успел побывать и в русской церкви, где проповедь по-английски, псалмопение по-церковнославянски, а среди прихожан ни одного русского, и в грязном индейском гетто с ярко размалеванными домами, пьяным населением и бродячими псами, и на этом кладбище, которое русским называется условно — не по этносу, а по вере здешних обитателей. Как евреи — не этнос, а религия в американском понимании.

Одно только русское имя и обнаружил на треснувшей плите, зато княжеское. Остальные — англичане и индейцы, принявшие православие. Следит за кладбищем (как и за двумя другими, неправославными) на добровольных началах Джо, тоже индеец, но из племени хайда, местный сказитель, storyteller, который нейтрален, спокоен, зауряден и ничтожен в обычной жизни, будто нет человека вовсе, пока не заводится и не впадает в транс во время публичных выступлений. Вот-вот: пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Может, потому и бросила Джо жена — что? ей до его славы как рассказчика, когда он настолько отрешен в реальной жизни, что не снисходит до выполнения супружеских и семейных обязанностей?

Не знаю, как в действительности, но в здешнем фольклоре главное место принадлежит скотоложеству. Последняя история, которую рассказывал Джо, — про любвеобильного ворона, который клеит девушку, та ему не дает, и ворон, скопив свою неуемную сексуальную энергию на запретных желаниях, летит трахнуть собственную жену; та же, воспользовавшись отсутствием гуляки-мужа, сходится с бобром и, завидев летящего ворона, прячет бобра-любовника у себя во влагалище, куда и сует первым делом свой разгоряченный и нетерпеливый пенис ворон-муж — и кричит от боли. Это бобер от страха вцепился зубами в его детороодный орган. Пересказываю вкратце, а Джо забавлял этой историей большую аудиторию часа полтора, наверное, и все покатывались со смеху. Думаю, Фрейд извлек бы из этой истории куда больше, чем я, да и Клод Леви-Стросс специально приезжал сюда, чтобы собирать местные байки, а Юнг их комментировал. Сам Джо вряд ли знает в нормальном состоянии, чем кончатся его импровизированные истории, а потому вместе с аудиторией удивляется их развязке. Его предки шаманствовали, а он сказительствует, и слушать его приезжают со всей Западной Америки и даже из Японии. Чем не пример для подражания? Беру за образец.

Вот и на барбекю он сидел отрешенно, равнодушно внимая нашим разговорам, и одному Богу известно, где витает его душа, пока ее хозяин (или раб) не впадает в шаманский транс рассказчика. Не встрял даже, когда зашла речь о его соплеменниках и неискоренимой традиции среди них: инцесте. Как в стародавние времена, отец трахает малолетнюю дочку. Ну, как у нас в частушке:

По деревне дождь идет,

Занавески дуются.

Отец дочь свою е*ет,

Мать на них любуется.

Не знаю, как у русских, но у индейцев веяние новых времен: жена заставляет мужа натянуть кондом, чтобы чадо не забеременело.

Тут мнения разделились: одни осуждают противозачаточное нововведение, другие приветствуют.

— И это несмотря на традиционное табу на внутриклановые женитьбы: «орел» должен жениться только на «вороне».

Эту справку выдал владелец картинной галереи Юджин, молодой человек родом из Нью-Йорка, с красивой, проглотившей язык женой-калифорнийкой и ангелоподобным беби, которому он время от времени совал в рот палец, предварительно обмакнув в вине, и дите чмокало от удовольствия. Так и не понял — то ли его жена совсем уж неартикуляционна, то ли стеснялась. А может, прерогатива слова у них в семье, пока еще не заговорил полуторалетний Лео, принадлежит Юджину? Среди прочего он поделился с нами идеей соединительного между Аляской и Россией туннеля по дну Берингова пролива, наподобие ла-маншского, а в ответ на скептические улыбки присутствующих горячо предсказал, что в следующем столетии туннель проведут даже через Атлантический океан, соединив Америку с Европой. Наш век был на последнем издыхании, а потому допускались любые домыслы насчет грядущего и неведомого. Формальной смене четырех циферь в календаре придавали почему-то сакральное значение.

— Орел и ворон — тотемы разных кланов, — пояснила для меня как cheechako, пришельца, самая молодая среди нас, не считая беби, которая и оказалась полькой Хелен.

— Обратная зависимость, — сказал Ник, который никогда не снимал с головы капитанскую фуражку, прикрывая раннюю лысину и обозначая свое греческое происхождение, хоть родом из Сицилии. — Потому и табу, чтобы искоренить инцест. Не говоря о том, что ворон, родовой эпоним тлинкитов — плут и трикстер, а уж в сексуальной жизни творит черт знает что. Время от времени меняет собственный пол. Нашел как-то на морском берегу гребенчатую раковину и женился на ней.

Сам Ник, который лечит индейцев от алкоголизма и самоубийств, за что и прозван «индейским доктором», взял в жены девушку из почти уничтоженного племени пронзенных носов, но в прошлом году, пока он странствовал вместе с Хелен и Брайеном по совсем диким местам Аляски, ее на улице Анкориджа лягнул насмерть забредший в город сохатый, и теперь у Ника чувство вины, хотя само это дикое путешествие было бегством от жены после того, как та ему изменила. А чего ради отправились с ним вместе Хелен и Брайен? Предсвадебное путешествие? Они были едва знакомы.

— Запреты на то и существуют, чтобы их нарушать, — примирительно сказал Камерон; у него самого четверо дочек, и все заглазно обсуждают, предпримут ли они с женой еще одну попытку. Зато в бизнесе ему везет, он самый богатый в Ситке человек — начал с рыбачьей лодки, а кончил (если только это конец) мощной фирмой для туристов с дюжиной катеров и яхт, с гостиницами и ресторанами. Он что-то мне говорил о пяти видах семги, называя индейские имена и их английские аналоги, но, увы — в деревянное ухо: я — не рыболов, а грибник и к тому времени уже увлекся разговором с Хелен, а скорее — ею самой. Запомнил я только оба названия королевской семги: чинук и кинг. Они не из тех, кто плывет к себе на родину, чтобы, сбросив молоку и икру, умереть, а выпрыгивают из воды, чтобы растрясти и легче выметать родильный материал. Да я и сам видел эти королевские особи, которые пробивают скопление самоубийц и на дикой скорости устремляются обратно в океан. Лично мне интересно другое: способ самовоспроизведения, не касаясь друг друга. Какая уж там любовь…

На том барбекю нас вместе с беби было девять человек, я — старше остальных лет на десять — двадцать, а Хелен, за которой сразу же приударил, сочиняя в уме рассказ под названием «Тебе ничего здесь не светит, дружок» и полагая, что дальше названия и легкого флирта на фоне природы дело в обоих случаях не пойдет, — на целых двадцать восемь. Не знаю, как кого, меня эта разница не колышет. Наоборот. Все больше и больше тянет к молодым. Как вурдалака — к живым. С каждым годом все сильнее чувствую себя чужим среди своих и тайно мечтаю быть своим среди чужих. Говорю не о сверстниках в розницу, но в целом, оптом — о поколениях. Мне мое — во где! И дело тут не в возрасте. Как себя помню, мне всегда было чуждо мое поколение. Главная неудача моей жизни — не в то время родился, разминулся во времени со следующими поколениями. Любым из них. Нынешними двадцатилетними, тридцатилетними, сорокалетними. С такими вот, как на этом барбекю. С моим поколением мне давно не по пути, к тому же конечный пункт этого пути все более ясен. Вот я и задумал дезертировать. Точнее, катапультироваться в другое поколение.

Понятно, я сознаю физические пределы, которые ставит мне возраст. К примеру, не смог бы, наверное, составить компанию Нику, Хелен и ее будущему жениху Брайену в их 250-мильном странствии по незаселенному, дикому побережью Аляски — на обтянутом кожей каяке вокруг Адмиралтейского острова, а потом через горы Брук Ранже до арктических деревень, где они жили в ледяных иглу и ели сырьем китовье мясо, включая muktuk, кожу и ворвань, которые эскимосы почитают за деликатес. Такие вот бездорожные, малодоступные места называются на аляскинском жаргоне bush. Я видел возбуждающий снимок, где они втроем — на фоне глетчера, с тяжелыми рюкзаками за плечами и абсолютно голые: в центре прекрасная Хелен, а по бокам обладатели обрезанных пипирок. С особым интересом рассматривал Брайена — не только эффектные гениталии, но весь его нордический облик. Высокий, красивый, напоминает викинга, хотя мое представление о последних не из первых, понятно, рук. Как они ее, интересно, распределяли между собой? Групповуха? По очереди? Только с будущим женихом? Или им за дорожными тяготами было не до того? Еще не поздно поинтересоваться у нее самой.

Что говорить, Хелен ужасно привлекательна, но вычленил ее из компании я по иному признаку — славянскому. Призна?юсь в моей слабости. Хоть в этих делах я — космополит, и в женской моей коллекции — представители разных племен, но славянки обладают для меня каким-то особым магнетизмом. Не уверен, что сексуальным, хотя в конце концов сводится к сексу. Особенно здесь, в Америке, где славянок — днем с огнем. А не переехать ли мне в Чикаго? Нашлись общие темы, нам обоим более близкие, чем алкоголизм и инцест среди аборигенов, — Пушкин и Мицкевич, генерал Ярузельский и маршал Пилсудский, Окуджава, Достоевский, Папа Римский, запрещать или не запрещать аборты. Вплоть до либерума вето, национального вклада Польши в развитие мировой демократии, хотя так далеко за ней никто и не последовал. Разве что Совет безопасности ООН — там каждый член обладает правом вето. Хелен мне нравилась все больше, и я не нашел иного способа это выразить, как поднять тост «Еще Польска не сгинела!», хотя имел в виду лично ее. По-видимому, мы были в одинаковой степени подпития и возбуждения — Хелен тост-эвфемизм нисколько не смутил, нас это как-то даже сблизило.

Взяв по банке пива, спустились с ней к воде, от которой подванивало рыбной мертвечиной. Не помню, кто первым пожаловался на одиночество среди американцев, а другой с ходу поддержал. Зато знаю точно, кто процитировал Анну Каминскую: «бред невозможных возможностей», — я об этом польском поэте и слыхом не слыхивал. И относились эти слова не к политике и не к литературе, а каким-то образом нас лично касались. В самом деле, почему нет? Если обнаруживаешь вдруг такое редкое в нынешние времена крутого одиночества родство душ, то почему не тел? Пусть даже род инцеста — как между братом и сестрой? Кто еще может оценить юные прелести, как не старик, а я еще не старик. Чего ей стоит, а для меня — дар судьбы.

К тому времени я уже поехал, мозги набекрень. От вечернего холода, от обильных возлияний или от нервного возбуждения меня стало трясти, Хелен взяла меня под руку, она тоже дрожала. Или мне показалось? Мы продолжали, перебивая друг друга, говорить на чужом нам обоим языке и не сразу расслышали, что нас зовут, — барбекю закончился.

Сговорились встретиться завтра в галерее Юджина на Линкольн-стрит и отправиться вдвоем к Медвежьему озеру: стояла такая шикарная осень, грех не воспользоваться. Потому что в сентябре здесь положено идти сплошным дождям, на эту тему много шуток, типа «Зато над тучами и туманами всегда солнце» либо «За один солнечный день мы платим месяцем непогоды», а резиновую обувь так и зовут — Sitka slippers, ситкинские шлепанцы, и раздражение от невозможности выйти наружу поздней осенью и зимой называют не клаустрофобией, а cabin fever, комнатная лихорадка.

А зима уже катит в глаза. На память об этой поездке, помимо индейской маски с зубным оскалом и вытекшим глазом, сувенирного тотема и юлу, эскимосского ножа, я увезу в Нью-Йорк приобретенную в галерее Юджина большую гуашь «Зима на Аляске», на которой, хоть и декоративно, но с натуральными подробностями изображена е*ля — а что еще делать долгой, бесконечной, в полгода, зимней ночью на Аляске? Впасть в зимнюю спячку подобно медведю? Взвыть белугой? Есть анекдот про местного индейца, который обвиняется в убийстве, и судья его спрашивает: «Что вы делали в ночь с 1 октября на 31 марта?»

Проснулся ни свет ни заря и все никак не мог вспомнить — какого цвета у нее глаза, какой формы нос, какая прическа. Бред какой-то! Помню только груди под свитером — маленькие, округлые, девичьи. Да еще общий невзрослый, мальчуковый какой-то вид. И ни одной конкретности, кроме груди, до которой так хотелось дотронуться — все время ловил себя на этом естественном и беззаконном желании. Эмоция заслонила объект, на который направлена. Шел на свидание с незнакомкой с девичьей грудью и мальчишеской внешностью.

Явился немного раньше, покупателей ни одного, туристский сезон на исходе. Многоэтажные круизные пароходы — белоснежная краса этой и без того красивейшей, на швейцарский манер, бухты с поросшими хвоей островками и узким, невидимым выходом в океан — возвращались на юг, минуя Ситку, а туристы с паромов как потенциальные покупатели — полная безнадега. От нечего делать Юджин развлекал меня, демонстрируя статуэтки из oosik, моржового х*я, которыми его снабжал искусник-эскимос. Моржово-х*евые (или х*ево-моржовые, как ни двусмысленно прозвучит) скульптуры шли нарасхват, особенно у женщин — стоило только намекнуть, из чего сделаны. По тысяче долларов и больше. Единственное животное, член которого держится на кости, да еще таких солидных размеров — больше 25 инчей. Сами по себе либо с вставленной внутрь лампочкой ооsiks тоже продаются, но это уже как sex toy. Что ни говори, экстраваганза.

За этим занятием нас и застала Хелен: глаза серо-зеленые, нос короткий, волосы светлые, среднего роста, грудь, как я уже говорил, небольшая, девичья. Какое это имеет отношение к нашему с ней сюжету! Не описываю же я самого себя, и читателю все равно, какого я роста и какого цвета у меня глаза.

— Сколько же надо убить моржей ради туристских капризов, — поморщилась Хелен.

— Думаете, не говорил ему? — стал оправдываться за автора Юджин. — А он в ответ, что моржей его родня на берегу Берингова пролива все равно традиционно истребляет несмотря на запреты, — ради мяса, кожи, бивней, ворвани. Моржовые х*и — побочный продукт этой древней, как мир, охоты. Он заверил меня, что ни один морж не был убит ради пениса.

Со вчерашнего барбекю воздух Ситки пропитан тонким ароматом эротики, но чувствовал ли это еще кто? Это мне и предстояло выяснить в походе к Медвежьему озеру, но мои скорее смутные, чем блудные планы были неожиданно нарушены: воспользовавшись отсутствием покупателей, Юджин перепоручил лавку своему работнику и увязался с нами. Прогулка вдвоем была превращена в экскурсию. И может, мне показалось, но Хелен тоже предпочла бы остаться со мной вдвоем, хотя и дружила с Юджином. Кто ничего не почувствовал, так это Юджин.

Я один был безоружный — Хелен и Юджин взяли с собой по ружью на случай встречи с хозяином здешних лесов. «Стрелять лучше в землю, чем в воздух — звук громче», — сказал Юджин. Попутно сообщил также, что бить по оленю надо, когда он тебя не видит, — иначе олень напрягает мускулы, и мясо становится жестким.

Повезло или не повезло, но ни один зверь нам на пути не попался. Единственный привет от топтыгина мы нашли на тропе в виде большой кучи смолистого говна, от него еще шел пар. Да на отмели Индейской реки все еще вздымающая жабры семга с глубокими надкусами на спине, но это мог быть и вспугнутый нами орел. Вокруг умирающей рыбы весь песок был истоптан, но я не стал вглядываться в следы. Возвращаться или идти вперед? Шанс на встречу с хозяином здешних лесов был одинаков, мы пошли дальше. Меня всегда поражает, сколько лесного зверья нас видит, оставаясь невидимыми, как только что просравшийся медведь и вспугнутый нами во время завтрака незнамо кто.

— Была бы у тебя менструация, мигом бы притопал, — сказал Юджин Хелен, а смутил меня.

Оказывается, медведь, с его великолепным обонянием, чует менструальную женщину за много миль и возбуждается, а потому не рекомендуется отправляться в лес в период течки. То есть когда месячные.

Пошли медвежьи истории, и конца им не было.

— Вот здесь, — говорит Юджин, и мы останавливаемся на время его рассказа, — медведь задрал защитника природы, который специально прибыл из Калифорнии защищать его племя от охотников, а заодно помял спутницу, доставшую его истошным криком.

Через пару минут мы останавливаемся перед узким, но сильным водопадом, который стекает в мирный ручей.

— А тут один бритон слез с велосипеда, чтобы пощелкать терпеливо позировавшего ему медведя на противоположном берегу, пока тому не надоела вся эта фотободяга; зверюга перешел ручей, намял бритону бока (четыре сломанных ребра) и занялся сексом с медведицей, которая давно уже поджидала его позади горе-фотографа, но тот был так увлечен съёмкой, что ее-то и не приметил.

Привет дедушке Крылову, молча комментирую я, а Юджин уже пересказывает одну из медвежьих историй Джо — про некую бабу, которая постоянно вляпывалась в медвежье говно и каждый раз почем зря ругала топтыгина, что тот срет не в лесу, а на людских тропах. Мишке это так надоело, что он изловил бабу, схватил в охапку, снес в лес, взял ее в жены и пошли у них полудети-полумедвежата. Мужики терпели-терпели, а потом устроили засаду; медведя пристрелили, а безутешная медвежья вдова так больше ни с кем сойтись не пожелала и с безутешного горя и хронического недое*а убежала обратно в лес. Схожая история в «Тысяче и одной ночи», но там убивают и зверя, и женщину, которую после него, а он «падал» на нее по десять раз кряду, не мог больше уестествить ни один человек. Каковы, однако, мужские комплексы у мусульман, за которые приходится расплачиваться бабе! Убить женщину там не грех. Курица — не птица, женщина — не человек. Наверняка у арабов есть аналогичная поговорка — и не одна! Индейский фольклор не так безжалостен. Медвежьих детей берут в деревню, где они растворяются среди прочей уличной детворы и бездомных собак, а индейские дети бесхозны, растут как трава, родаки на них никакого внимания, не отличают своих от чужих.

Тут вдруг открылся классических очертаний кратер — не потухшего, а именно уснувшего вулкана, но весь смак от его внезапного появления пришлось отложить из-за очередной занятной истории Юджина. В прошлом году, ближе к зиме, когда туристов уже не было, один шутник на потеху набросал в кратер дымовых шашек, а потом поджег их с вертолета и стал ждать реакции своих земляков на проснувшийся вулкан. Да только напрасно — в упор не видели, пока он сам не обратил их внимание, что вулкан заработал. Эффект был замечательный, началась паника, половина Ситки в срочном порядке эвакуировалась из города кто куда.

Собственно, от его извержения — не в тот раз, а давным-давно — и возник вулканический остров Св. Лазарий с его фантастической флорой: морские звезды всех цветов и размеров, красноклювые паффины, на соседних — морские львы, тюлени, выдры, а по пути пускают мощные фонтаны киты. Чистая экзотика. И хоть меня раскачало на морских волнах, которые ударяли о дно катера, как здоровенные камни, а один узкий проход так и называется «между Сциллой и Харибдой», но от этого выхода в океан с опытным капитаном Дэви получил, может быть, даже больше удовольствия, чем от ножной прогулки с Хелен и Юджином по Rein Forest.

Всю дорогу Юджин говорил непрерывно. Настоящий рог изобилия — от индейских мифов до местных сплетен. Было бы неблагодарностью с моей стороны пенять ему за эту информационную атаку, гид и рассказчик он отменный, но я бы предпочел услышать все это в иной обстановке. Скажем, за вечерним столом с туземным закусоном — гигантскими крабами, семгой, палтусом, которые как-то привычней стало называть салмон и халибут (рыболовы вывозят их, переложенных сухим льдом, в огромных ящиках — сам видел в аэропорту). Помимо того, что рассказы Юджина отвлекли меня от Хелен, я не успевал оглядеться, а было на что и помимо подглядывающего за нами невидимого медведя. Здешний лес — сам по себе экзотика. Огромный, в пять обхватов, hemlock (по-русски — тсуга), свисающие с него лохмы мха, исполинский лопух с колючими и ядовитыми листьями, который зовется «копыто дьявола», серебристые ленты горных водопадов, косяки плывущей против течения к месту рождения себе на погибель семги — кишмя кишит, воды не видно. Видел бы этот круговорот природы Гераклит с его сияющей, сухой душой — придумал бы еще парочку афоризмов навсегда. Наконец, сами тропы, проложенные тлинкитами и заботливо укрепленные лесниками и экологами. К последним принадлежала по профессии Хелен, почему и оказалась в такой дали от родины. Иногда ей удавалось вставить словечко-другое про здешний лес. Я тоже разок пробился сквозь Юджина и, сославшись на Важу Пшавелу, назвал лежащие на вершинах тучи «мыслями гор».

— В таком случае аляскинские горы — сплошь философы, — мгновенно отреагировал Юджин. — Думают непрерывно, тучи с них не слазят.

Тропа иногда круто забирала в гору, и мои спутники вынуждены были приноравливаться к моему замедленному на подъемах шагу — не хватало дыхания. В конце концов я счел за благо под разными предлогами поотстать и, окруженный первозданной, как в мифе, природой, предался возвышенным и горестным размышлениям.

Не пора ли признать, что не только молодость, но жизнь прошла, потому что какая же это жизнь — старость, которая катит в глаза, хоть и нет иного способа жить долго, но зачем, спрашивается, жить долго? И почему ей надо к мысли обо мне как любовном партнере привыкнуть, когда нам ладно во всех других отношениях? Почему не в этом? Почему не попробовать? Разве это справедливо, что меня волнует ее юная плоть, а ей даже не представить такой тип отношений со мной? Почему я у нее только для души, а для тела ей нужен ебур-викинг, к которому она, изголодавшись, отправляется завтра в Джуно и зовет меня с собой? В качестве кого? Соглядатая их любовных игр? «В Джуно есть что поглядеть». Еще бы! Все, что мне остается, — это подглядывать. Свое я оттрубил. Черт, мы разминулись с ней во времени.

За отрыв от спутников и черные мысли я был вознагражден: прислонившись к стволу аляскинской сосны, стоял громадный белый, который я с превеликими трудами выковырял из земли — так он сопротивлялся, не желая покидать насиженное место. Немного перед ним было стыдно. Деревья — кедр, сосна, даже хемлок-тсуга — здесь огромные, высоченные, в несколько обхватов, а вершины теряются в облаках. Под стать им и найденный грибище. Мелькнуло — червивый, оказался — белоснежный, только в самом низу ножки, на стыке с землей, крошечные черные змейки, которых я аккуратно вытащил из гриба, лишив кормовой базы. Для справки: вкусовые качества у моего гаргантюа оказались похуже, чем у полевых белых, а тем более — боровиков, и суп вышел не такой ароматный. Как с рыбой: рыба-переросток теряет во вкусе. Но факт остается фактом: самый большой белый из когда-либо мною найденных. Это меня слегка утешило и смирило с реальностью.

Временно.

Вернувшись с этой четырехчасовой прогулки, Юджин отправился в галерею, а мы с Хелен заглянули в тотемный парк, где она, со ссылкой на Фрейда, Юнга и Леви-Стросса, объясняла мне магическую символику звериных образов на этих кедровых истуканах. В иное время внимал бы ей с бо?льшим интересом, особенно когда дело касалось либидоносного шельмы во?рона, а тот глядел на меня чуть ли не с каждого фаллического столба, но я так ухайдакался по дороге к Медвежьему озеру и обратно, что слушал вполуха и, придя домой, вырубился на целый час. К вечеру, отдохнув, пошел к Хелен (хохотунья-ирландка Айрис, как специально, была на ночном дежурстве в больнице), где и наблюдал несостоявшееся орлиное покушение на ее инфантильного кота, а потом утешал его плачущую хозяйку и с трудом сдерживал желание. А почему, черт побери, я должен сдерживаться?

Слегка поддатый, я отправился в тотем-парк, чтобы добрать то, что упустил днем, когда еле живой от усталости слушал мифологемные объяснения Хелен. Вместо этого испытал мстительную против русских злобу индейцев, но скорее, правда, мистического, чем материального порядка, хотя поди разбери. Не знаю, что бы произошло, если бы внял не страху, а зову приключений, который у меня в крови, но тут одержал верх инстинкт самосохранения.

Было уже поздно, дождило, ветрило, и прямо передо мной по тропе, заманивая, медленно, словно и не касаясь земли, двигался дюжий кот ярко-рыжего замеса. Ситка — городок небольшой, всех здешних котов я уже знал лично. А этот был чужак. Стоило мне остановиться, кот тоже останавливался и смотрел на меня странным, совсем не кошачьим взглядом. Ветер уже дул изо всей силы, сгибая деревья, дождь хлестал в лицо, а кот всё манил и манил меня дальше, глубже, в таинственную непоправимую тьму. И вдруг я почувствовал, что это враждебные мне как русскому духи околдовали сейчас тотемный парк, и в неизвестно откуда взявшегося рыжего кота вселился индейский трикстер, — я повернул обратно и бросился наутек.

Час спустя я уже жалел, что, струсив, драпанул, вспоминал почему-то Садко, Одиссея, Синдбада-морехода и прочих любителей приключений, которые пускались во все тяжкие, только бы расшевелить свою заскорузлую душу. Потом я узнал, что котяру взяли в соседний с парком дом — доброе, умное, внятное животное, хозяева в нем души не чают, трикстер его той же ночью покинул раз и навсегда. Но откуда этот кот взялся в Ситке, где все коты наперечет?

Рано утром на следующий день мы сели на паром с золотым колокольчиком на носу и отправились по внутреннему пассажу в Джуно, наблюдая на 10-часовом пути дикую природу. Мы вклинивались внутрь ландшафта, он расступался перед нами, как половинки театрального занавеса. Хвойные острова с медведями на песчанистом берегу, резвящиеся киты, трогательные выдры, лежащие в воде на спине сложив на груди лапки, плывущая лосиха с лосенком. Диковинный, ни на что не похожий мир, я воспринимал его глазом, ухом, носом, но в моем мозгу не оказалось для него соответствующей полочки. Я мучился, не зная, к чему его отнести и с чем сопоставить. В конце концов притомился от наплыва новых впечатлений и — последняя попытка, до Джуно осталось часа три — предложил Хелен спуститься вниз в каюту. Хелен ничего не ответила и осталась на палубе.

Послеполуденный отдых — вовсе не возрастное, а вечное мое свойство: натуральный позыв организма с юных лет. Как себя помню: есть возможность, сосну часок днем. Вместо одного два дня получается. А тем более здесь, на Аляске, где я умаялся физически и душевно. И вот, стоило только голове коснуться подушки, я как провалился, и те диковины, которые видел и слышал наяву, явились теперь во сне. Мне снилась реальность, невозможная, как сон. Виденное проносилось в спящем мозгу как причудливые, фантастические, небывалые видения. Вот многотонная туша кита повисла в воздухе, как Магометов гроб, между небом и землей, точнее — между небом и водой. Метрах в двухстах от нас стоял на песчаном берегу на задних лапах гризли и, задрав голову и широко раскрыв пасть, беседовал со своим медвежьим богом, но потом оказалось, что это никакой не медведь, а голый викинг с торчащей пипкой. Скривив морду от боли, морж вырезал из собственного члена oosik. Из воды высовывались х*еподобные тотемы, на каждом сидел ворон-трикстер и, широко расставив крылья, сушил их. Вдали плыла к берегу лосиха с лосенком, а позади качался на волне труп забитой ее копытами девушки-индианки. Совсем рядом с пароходом лежала на спине, трогательно сложив на груди лапки, выдра, но я вгляделся и узнал в ней Хелен, которая прижимала к груди беби с бутылочкой, а в ней вместо молока было красное вино, беби был кошачий, и над ним делал хищные круги орел. Присмотрелся внимательней — в кошачьей морде стали проступать человечьи черты, и я опознал ангеличного Лео, повидать которого приехал в Ситку.

Появились первые айсберги как предвестники того ледяного массива, от которого они откололись, а потом словно персонаж из алеутского мифа — голубой глетчер по имени Менденхолл, природный бульдозер. И тут к моей реальности примешалась чужая: прямо на меня плыл «Титаник», я был среди его пассажиров и с верхней палубы наблюдал все то, что видел с парома.

Мы проплывали покрытые мощным слоем льда гористые острова, самоубийцами стремглав летели вниз водопады, над нами кружили лысые орлы, закормленные природой чайки выклевывали из живой семги самое лакомое — глаза. Мир был как в первый день творения. Весь этот сюр отражал как-то реальность. Преображенная, она проносилась повторно на задней стенке глазной сетчатки, и я бы так и не понял, во сне или наяву, если бы вместо парома по имени «Титаник» не оказался вдруг в своей древней «Тойоте Камри», которая мчала меня в Россию через Берингов пролив по подземному туннелю, сработанному-таки стараниями аляскинских прожектеров и сибирских умельцев.

Тут вдруг раздался грохот раскалываемого глетчера, хотя это был, как я догадался, всего лишь стук в дверь, каюта осветилась синим пламенем, и в мой дикий сон плавно, как лебедь, вплыла Хелен.

Через два часа мы стояли с рюкзаками на верхней палубе и глядели вниз на приближающийся берег. Я первым обнаружил на пристани, к которой пришвартовывался наш многоэтажный паром, фигуру викинга, узнал его по фотографии и глазам не поверил:

— Вон смотри! — схватил я Хелен за руку. — Твой жених. Голый!

Хелен глянула вниз, а потом обернулась ко мне.

— С чего ты взял? Это такой юмор?

— Разве это не твой жених?

— Да, это Брайен. Но только он не голый.

Аберрация зрения? Мозговое смещение? Так странно было видеть его одетым, а бежевый цвет куртки я сослепу или со сна принял за цвет его тела.

Неожиданно для себя принял решение не сходить на берег, а двинуться по водному хайвею дальше на север. Что мне Джуно? Торопливое прощание, неловкий поцелуй — Хелен как-то неудачно повернула голову, вот я и чмокнул воздух. Через пару минут я увидел, как она встретилась с женихом. Их объятие не показалось мне таким уж страстным, и, стыдно сказать, меня это обрадовало. Они направились к стоянке, Хелен обернулась, ища меня глазами, но рукой на прощание так и не махнула. Скорей всего не отыскала меня среди других пассажиров, которые стояли на палубе. Забыл сказать: ростом я невелик.

Я отправился в бар и в полном одиночестве отменно надрался. Сидя за стойкой, водил пьяным пальцем по карте. Что там впереди? Хунах? Густавус? Скагвей? Где бросить якорь? В отличие от гераклитовой, душа у меня влажная, слезоточивая, а теперь еще пьяная, и ведет меня по жизни ребенок, каким был я сам, передвигая фишки. Как дикарь, не отличаю сон от яви, витаю в эмпиреях, грежу наяву. Что у нас с ней произошло во сне и что — наяву? Родство душ, сплетение тел, одиночество вдвоем. И как отучить моего великовозрастного сына от этой опасной привычки — совать в рот милому, смышленому Лео обмакнутый в вино палец? Что ни говори, а в родовой амальгаме моего внука две крепко пьющие нации — русские и ирландцы. Дурная наследственность.