Жеромский ищет хозяина

Жеромский ищет хозяина

Борис Петрович Жеромский — БПЖ, как называли его некоторые знакомые, был себялюбив до чрезвычайности. Первых трех жен он бросил потому, что не хотел, как он говорил, «надрываться», зарабатывая на семью. Остальные две, по его словам, действовали ему на нервы. Детей у него — к счастью для них — не было: в жены он подбирал пустышек, полностью лишенных чувства или хотя бы инстинкта материнства. Отцовских чувств у БПЖ не было даже в зачатке.

Зато все другие чувства и особенно инстинкты были у него вполне развиты, а некоторые и переразвиты. БПЖ был очень труслив. Старичок-бодрячок (дело шло — к 60-ти), более чем среднего роста, почти без растительности на черепе, с бегающими коричневыми глазами (их нельзя было назвать карими), любил вкусно, или, как он говорил, «содержательно», поесть. В эти долгожданные минуты он весь преображался. Ходуном ходили седые усы над толстыми губами, плотоядно двигался мясистый нос. На поедаемое глядел со смешанным чувством обожания и сожаления. Процесс принятия пищи БПЖ называл «единственным видом спорта», которому, по его собственному признанию, отдавал себя целиком, безраздельно.

Не чужд был БПЖ и более игривых склонностей. В то время возраст и изящная, как ему казалось, утонченность вкусов толкали БПЖ на деяния, если и не предусмотренные Уголовным кодексом, то близко граничащие с правонарушением.

Но пока это сходило ему с рук.

В промежутке между этими деяниями Борис Петрович время от времени возобновлял свои былые отношения с экс-женами («Ах, Бобби, почему же ты не хотел быть таким утонченным тогда?»).

Серьезных знаний БПЖ не имел отродясь. Была некоторая сноровка, хитрость лисы, всю жизнь подбирающейся к курице. Немного сметки и много — не смелости, нет! — заурядного, но острого нахальства.

В дни, когда старичку-бодрячку пришлось заглянуть в то, что у всех порядочных людей называется душой, он говорил, что стал «жертвой своей биографии».

Биография, действительно, сыграла с ним некоторую, не очень, впрочем, злонамеренную шутку. Родился он в весьма состоятельной семье. Детство и юность прошли, как он любил рассказывать женам, «в вихре вальса». Дом на Мясницкой (ныне улице Кирова), где престарелый Бобби занимал вполне приличную комнату, принадлежал в свое время его отцу: доходные дома были страстью папаши Жеромского.

Собственно говоря, история очень мягко обошлась с БПЖ. Занятая куда более важными делами, она не обращала на него никакого внимания. Однако Бобби со свойственным ему нахальством все время напоминал ей о себе.

Вызвано это было не только и не столько тем, что события лишили его возможности промотать папашино состояние. Дело тут было еще и в другом.

Мать Жеромского, полусумасшедшая старуха, незадолго до смерти в середине 30-х годов уверила своего бурно лысеющего сына в том, что он — дитя роковой страсти, сын некоего титулованного повесы. После долгих притворных запирательств она назвала наконец имя, потрясшее примитивное сознание сына. Имя это упоминалось в советской прессе почти всякий раз, когда она клеймила козни зарубежной белогвардейщины. С едкой иронией указывалось обычно, что незаконный папаша женился в Америке на богатой наследнице, прокладывая себе тем самым путь в высшее американское общество.

Известие потрясло Жеромского, «перевернуло всю мою жизнь», писал он впоследствии на казенной бумаге. Собственно, он сам уже давно перевернул свою жизнь с ног на голову. В 1916 году участвовал в какой-то мутной эсеровской организации в Киеве. В 1919-м был впервые арестован органами ВЧК за подделку подписи одного из наркомов. Каким-то образом, видимо по молодости лет, ему удалось отделаться тяжким испугом и легким наказанием.

Судя по всему, мягкость, проявленная к БПЖ чекистами, не только не пошла на пользу, но, наоборот, повредила ему. Жеромский решил, что родился под счастливой звездой. Безрассудно вползал он во все новые и все более скандальные ситуации. Несколько арестов в Одессе и Киеве за пьяные дебоши в компании бывших офицеров. В 1923 году в Петрограде арест по подозрению в шпионаже в пользу Германии. По просьбе Одесского губотдела ЧК Жеромского отправили под конвоем в поезде в Одессу. Предстояло следствие и суд. Но Бобби решил уклониться от встречи с правосудием. При так и не выясненных обстоятельствах он исчез по дороге в Одессу. Пропало и его дело с материалами предварительного следствия.

Возможно, что, рассказывая сыну трагическим шепотом малоправдоподобную историю его высокого дворянского происхождения, старуха всего лишь дала волю своей многолетней фантазии — до революции она мечтала породниться со знатью.

Да скорее всего это была болезненная фантазия. Боб как вторая капля воды, походил на своего отца, мордастого пройдоху с усами под толстым мясистым носом, укоризненно глядевшего на сына с пожелтевшего, засиженного мухами дагерротипа образца 1888 года.

Признание матери взволновало БПЖ. Ранний Боб был в лучшем случае просто хам. Предвоенный Боб — это уже хам, возомнивший о себе.

Теперь Жеромский не сомневался в том, что он — человек высокого, если не божественного, предназначения. В глазах его появилась таинственность, томность, отражение высокой тайны его рождения. Это плюс некоторые особенности темперамента позволили Бобу без труда находить жен среди любопытствующих пустышек.

В годы войны Жеромский служил переводчиком на фронте. Выручило некоторое знание немецкого языка: в свое время немец-гувернер вколачивал их ремнем в место, прямо противоположное тому, куда обычно входят знания.

Неизвестно, считал ли Жеромский журналистику одним из сравнительно честных способов изъятия денежных средств у общества. Но после войны он не просто занялся журналистикой, он ворвался в эту сферу деятельности.

Работа в соляных копях газетных редакций, где в «грамм — добыча, в год — труды», быстро перестала удовлетворять Боба. Запросы росли в нарастающей диспропорции к его мизерному трудолюбию. И БПЖ решил пренебречь настойчивой рекомендацией своего духовного предшественника и идейного наставника Остапа Бендера. Он начал искать возможности переступить хрупкую грань, отделявшую его деятельность от правонарушения.

Прежде всего он перешел на внештатную работу — чтобы избавиться от контроля и других видов благотворного влияния коллектива на индивидуум. Затем начал искать возможности для нарастающего отчуждения в свою пользу советских рублей, или, как говаривал БПЖ, рупий, из рук порой не в меру щедрых лордов-хранителей государственных денежных знаков.

Не скроем, впервые за послереволюционные времена этот период «творческих исканий», точнее, жульнического поиска ознаменовался для БПЖ крайней стесненностью в средствах. Он мог покончить с этой стесненностью, придя в редакцию, усевшись за стол и погрузившись в трудную, но славную работу журналиста-труженика. Но БПЖ даже мысли такой не допускал. Высоконезаконнорожденный жулик, мучимый туманными видениями жизни в роскоши и утонченном разврате, решил навсегда покончить — не с псевдолитературной фарцовкой, нет! — с честным общественно полезным трудом.

На некоторое время Жеромскому пришлось перейти на иждивение своих бывших жен, точнее, их доверчивых мужей.

Многие из них не обращали внимания на то, что деньги на семейные расходы, иссякавшие прежде у их жен за день до получки, теперь кончались за четыре-пять дней: Боб стойко отказывал себе в посещении «Арагви», но не мог избавиться от пристрастия к кухне «Узбекистана».

Толстый мясистый нос вел Боба в погоне за «калымом» — как называл он про себя «левые» литературные заработки. И привел к «Метрополю», где жили иностранные корреспонденты. Сперва он лишь прохаживался у этой гостиницы, сидел в скверике напротив, выжидая возможность завязать знакомство. Но все было тщетным. И тогда Борис Петрович решился. Однажды вечером, уже уходя со своего «дежурства» у гостиницы, он натолкнулся на бывшего коллегу из московской газеты.

— Вот, иду на прием, — прихвастнул коллега. — Инкорры устраивают. Кто-то у них там приехал…

— А у тебя приглашения лишнего нет ли? — замирая, спросил БПЖ.

— А там без приглашений… — И бывший коллега назвал номер, в котором происходил прием.

Жеромский прошелся несколько раз мимо входа, собрался с духом и решительным шагом направился в гостиницу.

— Вы куда? — несмело спросил его один из служителей.

— Сюда… — величественно бросил Жеромский, солидно поглаживая усы. И прошел в шумную гостиную.

Через полчаса он уже беседовал с западногерманским корреспондентом — назовем его фон Уве. Говорили по-немецки: фон Уве три года пробыл в плену в глубине Союза и мог говорить по-русски не хуже Жеромского. Но пока он предпочитал не выдавать ему всех своих возможностей.

Фон Уве жаловался на скуку, одиночество. А когда БПЖ недвусмысленно намекнул, что у него есть «квалифицированные кадры», с которыми можно развлечься, немец понял: перед ним редкий в московских условиях экземпляр «нужного» человека.

Записали адреса, телефоны, условились о следующей встрече. Уже на второй вечеринке фон Уве предложил Жеромскому готовить материалы для его статей. Расчет — натурой, американским барахлом. С трудом переводя спертое радостью дыхание, БПЖ согласился.

Через неделю он сдал первый «опус» — надерганные из фельетонов областной прессы факты, сдобренные собственными домыслами. К пуговице действительных происшествий было пришито роскошное — для фон Уве — пальто крикливых выводов и обобщений. Неделю спустя, при очередной встрече, фон Уве показал бывшему журналисту статью в крупной западногерманской газете. Под ней, конечно, стояла подпись фон Уве.

То ли по старой петербургской привычке, то ли оттого, что с годами у людей, подобных ВПЖ, все больше обостряется инстинкт самосохранения, но полушпион действовал на этот раз весьма осторожно. Сведя немца с «кадрами», он сам прекратил посещение вечеринок. Пополнив потрепанный гардероб, перестал принимать в виде «гонорара» вещи. Теперь он получал за каждую статью несколько десятков долларов, которые с помощью фарцовщиков превращал в рубли. Проблема шашлыков из молодого барашка с сухим грузинским вином была, таким образом, решена. Надолго ли — об этом Боб старался не думать.

Старым знакомым, удивленным модными обновками Жеромского, он говорил, что ездил с делегацией на затяжные переговоры в Бонн. Зная, что он работал на фронте переводчиком, ему верили, не расспрашивая о подробностях.

Немец оказался скуповат и жуликоват: в счетах, посылавшихся им в газету (их подписывал Жеромский), он ставил вдвое больше долларов, чем платил своему наемнику. Впервые за всю его жизнь Жеромского возмутила капиталистическая эксплуатация. При первом же знакомстве с Уотсоном он дал понять, что готов служить ему душой и телом. Выяснилось, что именно это и нужно было новому хозяину. Отношения с немцем были прекращены. Вскоре и фон Уве отозвали в Германию. Жеромский оказался в найме у Уотсона. Американец платил втрое против немца. Обещал за «серьезное дело» и того больше. И БПЖ записался в очередь на «москвича».