X. Показания А.Н. Наумова 8 апреля 1917 г.

X.

Показания А.Н. Наумова

8 апреля 1917 г.

Содержание: Частные совещания у Штюрмера о снабжении фронта и продовольствии. Доклад Степанова о революционном движении. Роль Штюрмера. Совет Министров и общественные организации, обслуживающие фронт. Опасения политические. Записная книжка Наумова. Отношение его к «темным силам» – визит Штюрмера и телефонада Распутина. Распутин на общем приеме у Наумова; беседы с Николаем II и его характеристика. Ассигновка Штюрмеру и Хвостову в 5 миллионов. Визит Белецкого к Наумову. О покушении Хвостова на Распутина. Отставка Поливанова. Тяжелое положение Наумова в Совете Министров. О всесильном Гурлянде. Внезапные резолюции Николая II. О роли Воейкова при Николае II. Вырубова и императрица. Беседа с Крыжановским о кандидатуре Сухомлинова в Государственный Совет.

* * *

Председатель. – Вы дополнительно представите некоторые объяснения?…

Наумов. – Я сам просил разрешения быть сегодня – для того, чтобы указать некоторые даты. Мне казалось, вам особенно интересны те заседания частного порядка, которые происходили на квартире председателя Совета Министров, в то время бывшего министра внутренних дел Штюрмера, касавшиеся реорганизации военно-промышленных комитетов и вообще соотношений общественных организаций и правительственных мероприятий в деле упорядочения воинского снабжения и, частично, даже продовольствия… Первое из этих заседаний у меня отмечено в моем кратком дневнике 4-го июня 1916 года: «Вечером у Штюрмера Совет Министров по поводу военно-промышленного комитета». Значится также доклад Степанова, который заключал в себе данные относительно революционного движения в рабочих массах; указано, что в этом заседании был намечен ряд мер, в смысле более серьезного надзора со стороны военного министра, против чего восставал Трепов. По этому поводу была речь Шуваева. У меня отмечено: «Отрывистая, довольно своеобразная, но, во всяком случае, – в защиту военно-промышленного комитета и общественных организаций». Заседание не было окончено, и было сказано, что будем еще собираться. И, действительно, следующий раз нас собрали 11-го июня. Трепов, бывший против надзора со стороны военного министра, имел в виду надзор со стороны всего правительственного органа, возглавляемого председателем Совета Министров: «11-го июня вечером совещание у Штюрмера – опять по поводу военно-промышленного комитета. Хотят все ломать вместо того, чтобы проявить разумно и серьезно свой надзор». Вот моя заметка… Это моя точка зрения.

Председатель. – Скажите, как сочеталась тут точка зрения ломки военно-промышленного комитета со взглядом на военно-промышленный комитет, как на организацию, работающую на войну, если такой взгляд разделяли присутствующие?

Наумов. – Эти заседания были организационные. Вот у меня тут отмечено, что было еще два заседания. Разрешите сообщить эти даты. 18-го июня было опять заседание. На этот раз я открыто высказал серьезные по этому поводу с своей стороны возражения. Вы меня спрашивали прошлый раз относительно секретаря. Я помню: секретарем был Лодыженский. Но был еще Фогель, личный секретарь самого Штюрмера, который сидел на всех заседаниях, – с моей точки зрения – тайных заседаниях… Тут уже высказывалась видимо тенденция не только организовать по-новому, в смысле усиления надзора, но уже серьезным образом нарушать дееспособность комитета. Против этого высказывались: Шуваев, я, кажется Игнатьев, во всяком случае, мы заставили в ту всегда холодную, обыкновенно обезличивающую редакцию журнала, которая стилизировалась Лодыженским, вставить наше заявление о необходимости усиления надзора, не в ущерб, однако, заказам… На эту уступку пошли, и мы были более или менее удовлетворены, и дали свои подписи. Вероятно, Шуваев еще больше даст вам материала, не только по тем вопросам, которые я знал, но и по самому существу дела. Я знаю, что на него не подействовало сильно…

Иванов. – Штюрмер как высказывался?

Наумов. – Штюрмер всегда имел такой величавый хладнокровный вид!… Я лично никогда от него не слыхал совершенно определенного ответа на какие-либо самые серьезные, так сказать шкурные, злободневные вопросы… Это всегда как-то от него отскакивало. Он никогда не проявлял определенного отношения, не реагировал на то, что волновало каждое из тех лиц, которые составляли в то время кабинет министров. У меня этих вопросов была масса. Я считал себя не столько министром земледелия, сколько министром продовольствия и снабжения. Я относился совершенно отрицательно к каким-либо обращениям к самому Штюрмеру, считая это совершенно ни к чему неприводящим… Но, думается мне, у него была совершенно определенная мысль, – во всяком случае, итти против всякой общественности. Я уже в прошлый раз имел случай вам говорить, что неоднократно на мои заявления о невозможности работать и просьбы доложить об этом государю, в виду его частых поездок в Ставку, – он отвечал уклончиво, и, напротив, просил оставаться и говорил, что все образуется и устроится…

Смиттен. – Скажите, пожалуйста, какую позицию занимал в этих заседаниях, относительно военно-промышленного комитета, бывший морской министр Григорович?

Наумов. – Насколько мне память не изменяет, он был только раз на этих заседаниях, потом он, кажется, уехал… Ясно и определенно я помню Шуваева. У меня еще отмечено заседание 24-го июня, касающееся военно-промышленного комитета. После моего решения, во что бы то ни стало уйти окончательно, я счел своим долгом выявить свои условия работы путем интервью с прессой. Тогда у меня было несколько человек корреспондентов, и я высказал свой взгляд о тех условиях и взаимоотношениях между правительственной властью и общественными организациями, которые с моей точки зрения могли бы принести пользу и являлись бы допустимыми…

Председатель. – Вы назвали эти заседания организационными, т.-е. в некотором роде подготовительными, но подготовительными – к чему?

Наумов. – К тому, чтобы реформировать все: самую схему организации военно-промышленного комитета. В Совете Министров высказывалось желание упорядочить дело всех общественных организаций, которые образовались при начале войны, т.-е. Всероссийского Земского и Городского Союза и военно-промышленного комитета. В Совете Министров не раз высказывались по этому поводу заявления и соображения, которые при мне еще не осуществлялись. Что после меня было, я не знаю, и о результате доклада Степанова, относительно этих организаций, – мне тоже неизвестно. Если я подписал журнал, то это касалось заказов военно-промышленного комитета; оговорка моя и Шуваева была помещена: «Без ущерба интересам войны». А остальное я не знаю. Я уехал в деревню и все время жил там.

Иванов. – Когда возбуждался вопрос о необходимости реорганизации, очевидно, должны были выставляться мотивы, почему та организация, которая существовала, не удовлетворяла. В чем же она не удовлетворяла?

Наумов. – Эти материалы вы найдете в соответствующих докладах. Но, насколько мне память не изменяет, с одной стороны, указывалось на то, что средства, даваемые в эту организацию, не достигают цели. Известный процент приводился в доказательство, что военно-промышленные организации какой-то минимальный процент давали по осуществлению заказов, между тем это дорого стоило казне…

Иванов. – Указывалось на недостатки чисто организационные или на то, что не достигалось цели, не давалось тех предметов снабжения, которые нужны были?

Наумов. – Помимо критики материальной стороны дела, думается мне, был и другой мотив, мотив чисто политического характера, т.-е. предположения были, что на место наше желают непременно стать эти организации, т.-е. Всероссийский Земский и Городской Союз и военно-промышленный комитет, которые за длительный период войны настолько сковались, что решили нас, т.-е. правительственую власть, сместить… Между тем, когда кн. Львов или Челноков приходили ко мне относительно сотрудничества, я посильно шел к ним навстречу. Но у них всегда при этом была оговорка: «Вот каково отношение со стороны правительства»… Я говорил, что, «действительно, я слышал, как будто бы вы хотите заменить нас… При этих условиях я, как член кабинета, не буду согласен итти рука об руку с вами; если же вы пойдете навстречу нам лишь в смысле помощи, то рад с вами совместно работать». Они постоянно говорили: «Конечно, в смысле помощи!» Я откровенно высказывался, где только мог. Если возьмете стенограммы выступлений моих в Государственной Думе и секретные стенограммы Государственного Совета (мартовское мое выступление), то там найдете мое credo. Повторяю, несомненно, здесь играли роль политические мотивы…

Иванов. – Но ссылки были на материальную сторону?

Наумов. – Ссылки на недостатки снабжения и малую производительность военно-промышленного комитета. Что касается Земского Союза, то в отношении помощи раненым я всегда слышал самые лучшие отзывы.

Ольденбург. – Обсуждался ли вопрос о том, что совещания по обороне и его комиссии относились всегда сочувственно к общественным организациям, а представители правительства часто расходились с членами палаты и другими представителями общественности? Совещание по обороне чрезвычайно тесно с ними соприкасалось, и отношение этого совещания для правительства должно было служить известным мерилом. Этого совершенно не касались?… Между тем и военному министру это было близко известно, потому что он председательствовал на совещании по обороне…

Наумов. – Мне кажется, Поливанов и Шуваев могли бы сказать по этому поводу что-нибудь более ясное и определенное…

Председатель. – Может быть, вы сделаете так: будете перелистывать вашу записную книжку (вы знаете по опыту прошлого вашего показания, что нам интересно) и в конспективном порядке отметите то, что забыли отметить прошлый раз, когда не имели перед собой этой книжки.

Наумов. – Я очень сожалею, что мне так внезапно был поставлен вопрос относительно освещения огромной области: ведь насколько я понял прошлый раз, вас интересовало отношение к Штюрмеру и к темным силам, но в каком смысле: в смысле моего ли личного отношения или объективно, т.-е. поскольку эти темные силы действовали?

Председатель. – Нам интересно было бы выслушать вас и в первом и во втором смысле.

Наумов. – Факт самого назначения Штюрмера произвел чисто ошеломляющее впечатление! Указ об увольнении Горемыкина был 20 января, и назначение Штюрмера последовало 20 же января. 21 января состоялся визит ко мне Штюрмера, который разделил мой взгляд на созыв Государственной Думы. Тут же дальше у меня пометка: «Секретарь мой доложил, что Распутин желает, чтобы я принял его в 5 часов вечера в тот же день. Я отказал, объяснив, что он может явиться ко мне на общий прием»…

Председатель. – Это было в тот же день, что и визит Штюрмера?

Наумов. – У меня значится 21 января. Я попрошу позволения прочесть так, как у меня записано: «объяснив, что он может явиться ко мне в общий прием». – «Обиделся!» – заявляет мне секретарь… Пишу: «Посмотрим… Чем скорей освобожусь, тем лучше!» Дальше следует: «Бедная Россия!» Вот то впечатление, которое произвел на меня этот инцидент… Этот момент мне воочию показал, насколько это сильная фигура!… Вечером, несколько раз я слышал по телефону. «Что вы сделали? Вас, вероятно, скоро из министров попросят!» – «Ну, и отлично, – отвечал я, – чем скорей тем и лучше!» Кто говорил – не знаю, – и женские голоса и мужские… Дальше было интервью с Клячко, представителем печати. Его рассказы о назначении Штюрмера, о желании свалить Игнатьева и меня… У Клячко удивительная осведомленность… На следующий день, 22 января, у меня был общий прием. Масса разных лиц. Явился Распутин. Я вышел в зал и по очереди подходил. Подошел к нему. Теперь доложу свои впечатления, как они кратко обозначены в моей записной книжке: «Отвратительный мужик, делающий круглые глаза. Я в упор на него посмотрел. Он опустил глаза. Я чувствовал, что его поборол… Чувство гадливости. Впечатление я произвел на всех сильное. Все восхваляли мое гражданское мужество – для меня это было отвратительно!…» Затем, дальше: «Совет Министров. Впервые Штюрмер. Иные песни: министры решили созыв Думы бессрочной…» Отмечено: «Моя победа»… Затем получил сведения, что Распутин, после моего приема, поехал в Царское жаловаться. Его сопровождала княгиня Долгорукова на своем автомобиле… Пишу: «Я в восторге, – как после удачной охоты! Штюрмер хотел меня выставить, но запнулся о царское распоряжение… Поживем – увидим. Противно работать при этих условиях!» (Это касается появления Распутина…) В дальнейшем изложении я был бы благодарен, если бы вы сами мне подсказывали: я, может быть, постепенно вспомнил бы и давал бы известные данные…

Председатель. – Сначала воспользуемся вашей книжкой: если бы вы вкратце упомянули все, что у вас заложено? Это будет очень полезно.

Наумов (читает): – «25 января у меня был доклад государю, где я настаивал на созыве Государственной Думы и об отношении к ней…» Я долго и горячо говорил государю, что если он искренно будет относиться, – тогда будет все упрочено; но чтобы искренность была настоящая!… Я, помню, говорил государю так: «Если ваше величество верите мне, то помните, что Государственная Дума – добрая половина ее – состоит из земцев, моих единомышленников; если бы вы их приближали к себе путем не только официальных бесед, а путем приглашения для того, чтобы с ними поговорить о нуждах и состоянии России, о том внутреннем волнении, которое в настоящее время распространяется, в силу известных влияний, – тогда ваше величество были бы не односторонне осведомляемы при управлении такой обширной страной…» Я неоднократно государю говорил об этом.

Председатель. – А что отвечал вам ваш собеседник?

Наумов. – Государь всегда соглашался. Я никогда не уходил от государя неудовлетворенным… Но, в результате, – получалось чрезвычайное разочарование с моей стороны!… Первое мое разочарование было по поводу первого же моего выступления в Совете Министров относительно использования немецких земель. Образовалось меньшинство из нескольких лиц: Сазонов, Игнатьев, кажется, Трепов – и я. Было предложено два способа ликвидации немецкого землевладения: или в такой форме, как ныне установлено, – путем деятельности крестьянских банков, или же признать ликвидацию в смысле реквизиции немецкого землевладения. Вот к последнему решению я и примкнул. Я считал, что если отобрать немецкое землевладение, это именно мера временного военного характера, при чем возможно было бы использовать эти земли быстро, с точки зрения учета посевной площади и утилизации ее… Но большинство высказалось против. Мы заявили о своем несогласии… В этом отношении порядок был таков: если заявляется несогласие, то меньшинство может самостоятельно государю докладывать свое по этому поводу мнение. В виду этого я высказывал свои соображения государю, и он со мною согласился. При чем министры Барк и Игнатьев, бывшие у государя после меня, подтвердили, что государь признал нашу точку зрения совершенно правильной. А через неделю он сделал резолюцию: «Согласен с большинством». Это на меня произвело тяжелое впечатление. Если бы государь сказал: «Я подумаю», но он сказал: «Я совершенно и вполне согласен», а потом, через неделю, – изменил свое решение… Это очень характерный эпизод, который обрисовывает его безволье…

Смиттен. – Вы не можете сказать, какие именно, влияния действовали на бывшего государя, по поводу вашего доклада о немецком землевладении?

Наумов. – Я думаю, что так было доложено Горемыкиным: он был представитель большинства. Затем, на 26-е января у меня записано так: «Смена государственного контролера. Вместо Харитонова – Покровский: прекрасный человек!… 2? часа – Совет Министров. Журнал заготовлен: об ассигновании, по высочайшему повелению, в распоряжение Штюрмера и Хвостова (у меня так записано) 5 миллионов рублей в безотчетное распоряжение. Возмущение общее! Вынужден был дать подпись. Решение бесповоротное – протестовать – в пятницу подать заявление… Разговор по этому поводу с Покровским, который зашел прямо из Мариинского дворца в мой кабинет. На него произвело подавляющее впечатление. Он в первый раз попал в заседание Совета Министров. Мы решили вместе подумать…» Это было 26 января 1916 года. Потом дальше занесено у меня в книжке следующее: «Решение уйти – бесповоротно». Меня ужас просто взял! Я работал в верховной комиссии, был участником такой комиссии, которая обследовала целый ряд дел, и потом мне пришлось самому попасть в состав Совета Министров и быть невольным участником, с моей точки зрения, – полного беззакония!… Но затем, дальнейшее: 29 января переговоры по телефону были с Покровским, относительно этих 5 миллионов. Покровский мне сообщил, что Штюрмер решил сам заявить о контроле 5 миллионов. Затем было заседание Совета Министров 29 января, Штюрмер действительно заявил в этот день о высочайшем повелении подчинить пятимиллионный расход государственному контролю…

Иванов. – Значит, эта сумма была выдана.

Наумов. – Нет. Он затем совсем отказался… 27-го у меня был разговор с князем Васильчиковым – членом Государственной Думы, который ко мне зашел в кабинет. Я к нему всегда относился с большой симпатией… Я ему сказал все откровенно, по поводу составления журнала о 5 миллионах. Я был возмущен и был рад, когда в Государственной Думе после этого сделано было всенародное заявление о 5 миллионах… По этому поводу, в Совете Министров было заявлено о том, что как это странно, что некоторые вопросы, которые носят чисто конфиденциальный характер, делаются достоянием широких масс…

Председатель. – Это не Штюрмер сделал такое заявление?

Наумов. – Я не помню… Позвольте мне докончить об этих 5 миллионах. 1-го февраля в одном частном доме я встретился с В.Н. Коковцовым. Он говорил об этих пяти миллионах. Видимо очень сочувственно отнесся к нашему с Покровским поведению. Он хорошо всегда относился к Покровскому. Я лично не знал, на что, собственно, требовались эти огромные суммы, никто не был предупрежден… Может быть, некоторые и знали, но я не знал. Граф Коковцов мне сообщил, что таковая сумма предназначалась на предвыборную агитацию. При чем вот что у меня записано: «Горемыкин сначала Хвостову отказал, а теперь это прошло». Далее у меня, отмечено: «5 февраля было заседание Совета Министров, где требовался некоторый аванс от Совета Министров царицынскому заводу». Я тогда заявил, что как бывший член верховной комиссии, обследовавшей специально дело царицынского завода, совершенно определенно протестую против каких-либо авансов, так как я познакомился недавно детально с положением царицынского завода. Против этого было видимое, как у меня записано, неудовольствие со стороны адмирала Муравьева…

Председатель. – Было отказано в авансе?

Наумов. – Да, было отказано. Затем, по поводу царицынского завода было в Совете Министров еще одно заседание (это было незадолго до моего ухода) – относительно передачи в казну или вообще приобретения царицынского завода… Было сделано предложение, чтобы комиссия, которая будет принимать, была бы сосредоточена в морском ведомстве. Но по настоянию моему и тех, которые поддержали меня, решили избрать комиссию из состава всех заинтересованных ведомств с участием Государственного Контроля… Затем, в дальнейших моих кратких записках остановлюсь на более интересных для дела… Так, после моего думского выступления, – 18 февраля 1916 года, – отношение ко мне со стороны многих было очень хорошее: приветствовали меня; а с другой стороны – отношение некоторых лиц, в том числе и некоторых членов кабинета, – было тайно или явно недружелюбное… Далее, запись 3 марта: «У меня в министерстве был с визитом Белецкий, представившийся мне, в качестве назначенного иркутским генерал-губернатором…» Человек этот безусловно был осведомлен обо всем, что происходило в тех верхах, где, так сказать, высшая политика решалась. Не могу удостоверить, происходило ли это от близости его к темным силам, а может быть, происходило от прежнего положения директора департамента полиции, – в близких отношениях я с ним не был, – особенно в период столичной службы… Явившись ко мне в кабинет, Белецкий стал желчно рассказывать о «Хвостовской неделе…» (Помните: когда Хвостов являлся в качестве члена Государственной Думы, сидел среди членов, оставаясь министром? Затем, предположение о покушении Хвостова на Распутина, – дело, которому не дали, однако, ходу…) Белецкий заявил: «Хвостов будет отставлен, министром внутренних дел будет назначен Штюрмер». Затем он говорил о последнем указе, о влиянии Распутина на Штюрмера, про их почти ежедневные телефонные переговоры… Я говорю Белецкому: «Вы, Степан Петрович, откуда все это знаете?» – «Уж знаю!…» Дальше у меня отмечено так: «Был Кривошеин. Он заявляет о моих успехах и о том, что у меня являются горячие поклонники; но на ряду с этим, масса врагов». Думается, что он разумел под ними некоторых членов кабинета: это – материал, если хотите, который касается условий моего ухода. Тут, помимо разногласий в кабинете, является некоторое отношение, чисто субъективного свойства, со стороны некоторых из его членов… «17 марта был у меня А.А. Поливанов. Печальный рассказ об условиях его отставки. Говорит, что его доконали…»

Председатель. – Может быть, вы остановитесь на этом: что вам по этому поводу приходит на память?

Наумов. – Мне вспоминается, что когда А.А. Поливанов пришел ко мне 17 марта, он был очень расстроен. (Мы с ним были в самых добрых отношениях.) Он совершенно откровенно говорил, что он прямо был подавлен условиями своей отставки. Вот его слова относительно условий отставки: «Отставили даже без высочайшей благодарности за старые заслуги…» Но он рассказывал, что у него масса сочувствующих со всех сторон. Заезд был японского посла, который выразил ему сожаление от имени всей нации. Догадки о причине тут у меня указаны: «Распутин, плюс – братолюбовская история, где замешаны великие князья Михаил Александрович и Борис Владимирович…» Он указывал на то, что, очевидно, братолюбовская история была поддержана сильным временщиком Распутиным…

Председатель. – Александр Николаевич, может быть, вы, в нескольких словах, нам воспроизведете эту историю?

Наумов. – Я боюсь, что не удовлетворю вас: я думаю, что А.А. Поливанов, если вы его допросите, скажет вам более подробно. Смысл был такой: Братолюбов изобрел горючую жидкость, воспламяняющуюся. Он долгое время все хотел, чтобы военно-технический комитет сделал испытание, но это никак ему не удавалось. В конце концов, как – я не знаю (может быть, тут Распутин играл роль), но он заручился сильными мира сего… Очевидно, и великие князья тут играли роль… Я помню, что был ряд высочайших повелений по этому поводу, – и затем предоставлены были в его распоряжение масса денег и право чуть ли не реквизиции домов для осуществления этого предприятия… Была дана огромная власть! Это настолько испугало Военное Министерство, что им, помню, была составлена особая записка. Состоялось даже заседание Совета Министров частного характера, специально для того, чтобы заслушать доклад генерала Лукомского. Дело это было, действительно, сенсационное – и, по существу своему – более чем странное! По этому докладу соображения были доложены государю А.А. Поливановым. Государь был в большом смущении: ему-де докладывали совершенно иначе… В каком положении это дело теперь, – я не знаю… Перехожу к цитированию дальнейших моих заметок. 20 марта: «Начались первые слухи о моем уходе…» Как раз князь Львов был у меня, и мы беседовали на злободневные темы. Беседовали мы откровенно: я обещал мое сотрудничество, если они не хотят[*] правительство заменить… Затем было «заседание Совета Министров по поводу парижской конференции. Моя резкая защита сельского хозяйства и упреки Совету Министров в том, что интересы сельского хозяйства были совершенно им игнорированы…» Вообще, в этом отношении, мне приходилось очень часто копья ломать и кровь портить, потому что, действительно, наше сельско-хозяйственное дело было в совершенном загоне у Совета Министров, и мне всегда приходилось с большим трудом доказывать, что эти интересы должны быть поставлены, с моей точки зрения, во главу угла! В тот же день, 20 марта, – «аудиенция у Штюрмера, после заседания по поводу парижской конференции: мое заявление о решении уйти из министерства, его протест и просьба остаться…» Тогда это было в таком положении, что я еще не окончательно решил, потому что условия были такие, что я еще мог более или менее выдерживать положение вещей… 21 марта было мое выступление в закрытом заседании Государственного Совета. После этого были отклики моего выступления и недовольство им. Недовольство, которое не высказывалось, но проглядывало в отношении ко мне Штюрмера, потому что то доброе, даже ласковое отношение, которое я встретил в самом начале, оно исчезло… Между прочим, в записной книжке у меня отмечено мое тяжелое положение в связи с крайне бесцеремонным, с моей точки зрения, отношением Совета Министров, в смысле отобрания в моем отсутствии, помимо меня, всего того количества военнопленных, которое я собирал для сельско-хозяйственной промышленности. Меня это глубоко возмущало!… Я, при самом вступлении в министерство, задался целью образовать фонд для сельского хозяйства, а когда мне, в конце концов, это удалось, – в мое отсутствие, в то время, когда я был в Государственной Думе, – 25 марта, Советом Министром 50.000 военнопленных из этого фонда были взяты!… Это постановление Совета, по докладу кн. Шаховского, состоялось в марте, когда на юге начались работы… Тут я написал письмо Штюрмеру. Приходилось итти на очень резкие объяснения. У меня записано: «29 марта в Совете Министров были заслушаны претензии кн. Шаховского относительно военнопленных, Досадно, что члены Совета Министров не отдают себе отчета о сельском хозяйстве. Обидно, что много было сделано в течение многих месяцев для образования фонда для сельско-хозяйственных работ, и отбирают в острый момент начала сева…» В это время у меня был по этому поводу с Советом Министром целый ряд конфликтов. 31 марта в Совете было много говорено относительно неподачи топлива мельницам и сахарным заводам, что ставило в чрезвычайно затруднительное положение и мое министерство и всю работу продовольствия… Под этим числом у меня отмечено следующее: «Совет Министров из себя представляет состав лиц, про которых нельзя сказать, чтобы все они жили дружно. Кн. Шаховской вечно нервничает; Штюрмер попрежнему сонлив, сух. Военный министр в это время прикрывает шпагатный завод в Орле. Удалось отстоять. Штаб верховного командования требует одного миллиона работников, требование предъявлено, главным образом, ко мне, министру земледелия…» Вот, вы можете видеть, какое отношение к министру земледелия! Ясное дело, как у меня записано: невозможно при этих условиях работать!… 15 марта был парадный обед у председателя Совета Министров, после коего, совершенно для меня неожиданно, состоялось целое совещание по поводу продовольствия… Штюрмер, видимо, хотел при всех поставить меня в затруднительное положение, потому что, совершенно не предупредив меня, заявил: «Вот Александр Николаевич, мы пользуемся тем, что вы здесь в присутствии некоторых членов Государственой Думы и Государственного Совета: не сообщите ли вы нам о том, в каком положении находится продовольствие?…» – Я говорю: «Я всегда готов отвечать по этому поводу… Но странно, что вы меня ставите в такое положение: при совершенно неожиданной обстановке, сложный и злободневный вопрос освещать заставляете…». Тогда В.Н. Коковцов задал мне целый ряд вопросов. – Я стал отвечать и почти перешел уже к форме серьезного доклада… 16 марта началась по отношению ко мне тяжелая газетная травля, по поводу пресловутого гнилого мяса, которое оказалось в холодильниках на Черниговской улице… У меня был целый ряд заготовленных опровержений, но эти опровержения не помещались… Тогда все дело печатных заявлений в газеты было сконцентрировано в руках секретаря Штюрмера – Гурлянда… У меня, между прочим, в записной книжке отмечено: «Есть предположение, что Гурлянд, всесильный секретарь Штюрмера, начал поход против меня…» По этому поводу у меня был резкий разговор со Штюрмером, потому что, несомненно, Гурлянд, который, видимо, стоял в его глазах очень высоко, был всесильным, и, пользуясь своим влиянием на Штюрмера, забрал в свои руки всю часть, касающуюся печати… При чем мне жаловались мои сотрудники, что если мы хотим что-нибудь печатать, то нужно непременно через Гурлянда. И, действительно, казалось странным, что такая огромная машина, как Министерство Земледелия и Министерство Снабжения, непременно должна только через Гурлянда печатать свои материалы! Я протестовал против этого. Гурлянд явился ко мне и высказал желание, чтобы я его выслушал. Но тем не менее все составленные нами опровержения продолжали долгое время не печататься. Я был поставлен в очень тяжелое положение…

Председатель. – А какой разговор был у вас со Штюрмером относительно Гурлянда?

Наумов. – Я говорил: «Раз вы поручили Гурлянду, – вы с него и взыскивайте! Создали особое правительственное русло, чтобы печатать опровержения, а оно не печатает…» Он ответил, что сделает распоряжение, но не сделал… Он всегда обещал, но часто ничего не делал. Я слышал в обществе, что Штюрмер любит Гурлянда и близко его держит к себе. Все, кто бывал у Штюрмера, всегда наталкивались на Гурлянда, постоянно, где-то там, около Штюрмера, существовавшего… 18-го марта утром я опять-таки говорил Штюрмеру относительно моего окончательного решения уйти и просил подыскивать мне заместителя. Когда он меня спросил: кого же? – я говорю: «Пожалуйста, вы сами подыскивайте, кого угодно!… Я лично никого не могу вам указать…» Продолжение этого разговора у меня в дневнике записано так: «Во всяком случае, будьте добры доложить государю, что я ухожу – с одной покорнейшей просьбой: остаться лишь членом Государственного Совета, так как я есмь (т.-е. я был выбранным от совета земств). Я особенно оттеняю это обстоятельство, потому, что, когда я получил потом назначение члена Государственного Совета, то очутился в положении невероятно тяжелом… С одной стороны, я был всегда корректным монархистом, и положение создалось такое, что несомненно мне дана была милость со стороны государя: эту милость я не могу вернуть обратно… А между тем, до меня слух дошел, что Штюрмер распространяет, будто я просил его об этом! Ничего подобного не было. Напротив, я просил по этому поводу, чтобы не было никаких благодарностей, никаких наград, потому что я смотрел на всю мою службу, как и прошлый раз говорил, буквально как на каторгу духа и мозга! 18 часов в сутки работал при условиях невероятных – ни взаимного уважения, ни взаимного доверия!… Когда государь принимал мою отставку 28-го, он меня поздравил с назначением членом Государственного Совета. Я говорю: «Ведь я член Государственного Совета по выборам…»

Председатель. – Как же вы это объясняете: Штюрмер вас не понял, что ли?

Наумов. – Вам никогда не приходилось иметь с ним дело? Он представлял из себя какой-то ходячий церемониал: ни один мускул не движется… Говоришь ему что-нибудь – и будто видишь перед собой какой-то футляр… Я потом все время спрашивал, докладывал ли он государю?… Я тогда стал государя подготовлять сам, ссылаясь на то, что я утомлен и т.д. Но потом уже, в конце концов, решил… Я долго вынужден был колебаться, ибо бросать сразу портфель при такой обстановке, при которой мне приходилось работать, было невозможно, потому что перерыв был бы нежелательный для дела: я был тогда не только министром земледелия, а главное – министром по продовольственному снабжению… После разговора, который у меня был со Штюрмером, относительно моего желания безусловно уйти, – я 20 мая был в Могилеве с докладом к государю императору. Тут я государя предупреждал относительно своего сильно пошатнувшегося здоровья. Действительно, в это время у меня были сердечные припадки, началась бессонница; я государя предупреждал, что вряд ли я могу работать в дальнейшем… 21 мая приезжает туда же в Могилев Штюрмер. Я передал ему разговоры мои с государем, и он перекрестился, узнав, что я пока остаюсь… Конечно, я записал это, потому что видел в этом, безусловно, его неискренность. 26 мая интересная была беседа со стороны П.М. Кауфмана о влиянии Распутина на церковь, на Питирима, на внутренние дела, на Штюрмера… Я полагаю, что в этом отношении член Государственного Совета П.М. Кауфман мог бы многое осветить… Прошлый раз вы спрашивали: на кого бы я мог сослаться? – Он человек откровенный и был при Ставке… В конце моей службы, в среде Совета Министров чувствуется резкое ко мне отношение со стороны Трепова, Шаховского и К°… Особенно, в этом направлении, повидимому, действует Штюрмер… Конечно, долг подсказывал, что я должен оставаться «в окопах», – иначе говоря: на службе. А совесть подсказывала, что мне тяжело оставаться в этой обстановке! В июне месяце, со 2-го июня, начинается движение среди членов Государственного Совета; со стороны князя Щербатова, Голицына и других лиц, относительно необходимости выяснения вопроса о продовольствии, чему я лично был чрезвычайно рад в интересах всестороннего осведомления… У нас были добрые отношения с поименованными лицами, но этот вопрос был, очевидно, в Совете Министров принимаем с иной точки зрения. Иногда в Совете Министров обсуждение дел прерывалось внезапно, потому что высочайшая резолюция неожиданно обрушивалась и прекращала дело в том или другом направлении… Например, 3 июня в Совете Министров был вопрос о разгрузке Петрограда. Этот вопрос ранее обсуждаем был в течение нескольких месяцев. У меня был ряд заявлений и докладов по этому поводу. 3 июня мы опять принялись за этот вопрос. Вдруг неожиданное заявление генерала Шуваева о высочайшей резолюции: «Этим делом не заниматься!»… Сколько по этому поводу было заседаний предварительных и т.д… Но был доклад сделан в Ставке, и состоялась внезапная резолюция: не заниматься!…

Иванов. – Как вы понимали: почему?… Вероятно, этот вопрос возбуждался: почему такое высочайшее повеление? Это был очень важный момент…

Наумов. – Тут касались вопросов о скоплении войск, и Шуваев, очевидно, предполагал, что эти войска нужны. Я не знаю, сколько теперь войск в Петрограде, но в то время было свыше 400.000. Лично я предлагал их разгрузить поблизости от Петрограда. Предлагал им быстро выстроить удобные деревянные помещения по железным дорогам – на случай необходимости мобилизации… В этот же день было резкое выступление генерала Шуваева по поводу железнодорожного ведомства и непорядков там. Шуваев нападал на Трепова, на все железнодорожные непорядки. Был ряд острых столкновений между ними… Это чрезвычайно тяжело отзывалось на мне лично. Я записывал свои впечатления в дневник: «Крест господень – служить и работать при этой обстановке»… 14 июня у меня отмечено: «Свидание у меня было с Игнатьевым в Могилеве. По его словам называли непрочным положение: Штюрмера, Шуваева и Трепова»…

Иванов. – Скажите, пожалуйста, вы не слышали о князе Андроникове: играл он какую-нибудь роль у Штюрмера и Хвостова?

Наумов. – Я князя Андроникова ни разу не видал и совершенно его не знаю. Между тем, я о нем услыхал с первых же шагов, когда я принял Министерство Земледелия – по поводу его Хивинской концессии…

Иванов. – Но в личную жизнь министров он не вмешивался? К вам не являлся?

Наумов. – Ни разу. Я об Андронникове[*] слышал так же, как о Распутине, и т.д. Я их никого не знал, и решил так себя вести, как и раньше вел, т.-е. определенно отрицательно, если будет со стороны этой компании предъявлено ко мне какое-нибудь требование или известное желание!… Дело Андроникова мне было доложено вскоре по вступлении в министерство. С первым докладом был Глинка и сказал: «О Хивинской концессии будет доложено князем Масальским»… Когда он упомянул об Андроникове, я дело это отложил. Познакомившись с ним, я увидел, что это важное дело и необходимо дополнить сведениями местного генерал-губернатора. Я решил это дело исследовать. Тут вопрос связан с пользованием водой. (Там земля имеет постольку значение, поскольку она орошается.) Это дело было вполне не обследованное, на мой взгляд, не упорядоченное было дело, откровенно сказать – и незнакомое!… Я, по этому поводу, просил от местных властей подробное изложение и сведения о положении дела…

Председатель. – В какой роли выступал Андроников, в роли ли бескорыстного радетеля о повышении производительности земли или культуры России, или это был просто ходатай, заинтересованный в проведении известного предприятия?

Наумов. – Я думаю, что последнее – скорее: Андроников казался одним из тех лиц, которые были заинтересованы новыми предприятиями…

Председатель. – Ваша книжечка исчерпана?

Наумов. – Она всегда к вашим услугам. Из первой книжки вы, между прочим, могли бы увидеть, что за ужас меня обуял, когда меня назначили министром! Так же интересны записи относительно Верховной комиссии. (Я вам некоторые приводил.) Там вы найдете, что морское министерство мною недовольно, в виду моего расследования Царицынского завода, и доводит об этом до сведения государя императора. При чем я отмечаю, что при этих условиях «тяжело работать»… Это было 23 октября 1916 года. Затем относительно члена Государственного Совета Карпова, указывавшего, что мое назначение в министры являлось результатом решения наверху изъять меня из Верховной комиссии, в виду чего он, Карпов – «хвалит за отказ» от поста министра… (Но, к сожалению, этот отказ ни к чему не привел!) Насколько мне помнится, я прошлый раз упоминал о Воейкове?… Я лично с ним интимным образом не был знаком. Придворная сфера для меня, как провинциала, была совершенно незнакома. В результате, я могу давать характеристику постольку, поскольку говорили люди, которым я верил. Так, например, сошлюсь на кн. В.М. Волконского, который 12 января у меня завтракал. Мы давно с ним были знакомы по предводительству. Им было высказано определенно о необходимости отстранить государя от Воейкова, и потом наладить важное дело сближения с Думой. Будучи министром, я видел несомненно, что Воейков играл основную роль, в смысле советчика государя и сопровождавшего его всюду на прогулки. То же самое говорил Шавельский…

Председатель. – Как же представлялось вам и вашему собеседнику: что через Воейкова действуют темные силы и управляют Россией?

Наумов. – Думается, – при содействии знаменитой Вырубовой… Я не знал ее и никогда не видал. Я знаю ее отца, Танеева. Несомненно, основную роль играла сама императрица. Это мое глубокое убеждение! Императрица, видимо, имела огромное влияние, и думается, что Воейков был одним из тех лиц, который этому делу не только не мешал, но считал это за нормальное явление… Итак, главным влиянием пользовалась императрица, не только личным, но и через письма, которые посылала императрица из Царского в Ставку, по поводу тех или других лиц и отношений… Я думаю, что Петр Михайлович Кауфман мог бы многое из этой области показать. Он также скорбел. Он хорошо ко мне относился и высказывался откровенно… Я всегда был таким монархистом, который говорил, что «не родина – для царя», а «царь – для родины». К сожалению, масса было таких лиц, как Штюрмер, которые любили только царя, а родина была забываема… И ради царя, чтобы царя не побеспокоить, чтобы царю было легко, ради этого, – они многое скрывали, или представляли доклад в ином совершенно свете… И я думаю, что государь находился в такой обстановке. А другие лица, которые считали, что сущность монархического правления – не только благо царя, но и благо родины, говорил с государем откровенно обо всем;[*] но это всегда действовало на государя (я, по крайней мере, заметил) очень раздражающе!… Когда касались вопроса какого-нибудь неприятного, государь обычно уклонялся: делал вид, как будто бы рассеянно слушал… Чувствовалось, что он к вам невнимателен… Или быстро какой-нибудь вопрос задавал, на который приходилось отвечать, обрывая нить того, что хотелось сказать… Думается мне, что Воейков был в этом отношении наиболее вредный советчик, который, очевидно, в угоду характеру государя, старался всяческим образом неприятные доклады сглаживать последующими прогулками, разговорами… Я помню, Шавельский (это было в июне месяце, когда назрел вопрос относительно моего ухода) был со мной откровенен, разговаривал о положении вещей, о влиянии Распутина, о том, что он предупреждал государя о роковом будущем; но, к сожалению, разговоры о Распутине ни к чему не приводили… Я сказал ему тогда: «Да, видимо, – это наше общее положение!…» Вот тогда Шавельский, мне помнится, сказал: «Часто я говорил государю о положении дела, но государь относился к этому поверхностно и невдумчиво»… Шавельский говорил о Воейкове: «Я этого Воейкова, в конце концов, испугал тем, что если случится народное какое-нибудь возмущение, то поверьте, вас не пощадят»… Тогда, будто бы, Воейков стал тоже по отношению внутренних событий более осторожен, и стал как будто бы говорить государю по поводу взаимоотношений Царского Села; о влиянии темного застенка в Царском Селе на ход дел в Ставке и внутреннее управление вообще… Шавельского, я думаю, комиссии тоже интересно было бы опросить, ибо думаю, что это – человек безусловно порядочный. Просматривая сейчас свою книжку за 1915 год, я считаю небезынтересным сообщить следующую отметку: «28 декабря 1915 года государь был в Царском, и мой доклад как раз совпал с этим числом. В этот же день приезжал государственный секретарь Крыжановский с докладом государю о назначении председателя Государственного Совета и членов Государственного Совета на 1 января 1916 года»… И вот, к моему глубочайшему изумлению, как участника Петровской Верховной комиссии, Крыжановский мне сообщил о возможности на 1-е января назначения Сухомлинова членом Государственного Совета… От этой вести я пришел в ужас!… Но потом, через несколько дней, тот же Крыжановский по телефону мне сообщил, что Сухомлинов не будет назначен. Но тогда, после первого сообщения, я по телефону начал говорить с некоторыми моими сотрудниками по Верховной комиссии. Они пришли в большое смятение: «Если это будет – сказано было нами – то будет общее возмущение, и то, чего все опасаются, случится гораздо раньше»…