XLIII. Показания Н. С. Чхеидзе. 29 мая 1917 г.
XLIII.
Показания Н. С. Чхеидзе.
29 мая 1917 г.
Содержание: Дебюты Малиновского во фракции. Идеологическое обоснование раскола фракции. Малиновский настаивает на резкой формуле о демократической республике. Стремление Малиновского обзавестись собственным секретарем. Старание устранить меньшевистские элементы фракции от общения с рабочими. «Местнические» споры. Раскол Фракции в 1913 г. Отстаивание Малиновским нелегальных форм работы. Робость Малиновского перед первым выступлением. Характеристика Малиновского. Тактика большевистской фракции, руководимой Малиновским. Малиновский предлагает своей фракции разъехаться по местам и организовать протесты. Уход Малиновского из Думы. Предположение о провокаторстве. Формальная связь большевистской фракции с партийными центрами после раскола. Деятельность Малиновского после ухода из Думы. О выступлениях большевистской фракции после раскола. Судьба запроса о второ-думской фракции с.-д. Думский запрос о провокаторе Шорниковой первым подписал Малиновский. Вопрос о роспуске Думы при Штюрмере.
* * *
Председатель. — Николай Семенович, мы просили вас сюда для того, чтобы вы изложили нам все, что вам известно, относительно деятельности Малиновского, состоявшего одновременно с вами в социал-демократической фракции 4-й Государственной Думы. Как вы знаете, — это теперь уже оглашено — с точностью установлена связь и давняя связь Малиновского с департаментом полиции. Нам интересно обнаружить следы деятельности департамента полиции в тех фактах, которые вы изволите изложить.
Чхеидзе. — Я должен сказать, что деятельность Малиновского мне известна лишь настолько, насколько он состоял во фракции. Фактов из жизни Малиновского я почти не знаю. Ранее я Малиновского видел только один раз в социал-демократической фракции 3-й Думы, куда он однажды явился. Вообще же его деятельность, пока он не был в 4-й Государственной Думе, мне неизвестна. А вот из его деятельности во фракции, из нашей фракционной жизни, конечно, есть у меня факты. Наша совместная работа длилась один год: наши большевистская и меньшевистская фракции совместно работали в течение одной сессии 1912 года. А через год уже было две фракции. Если вам угодно будет задать вопросы, касающиеся этой совместной нашей работы, то я, конечно, на них отвечу.
Председатель. — Я бы поставил следующие вопросы: какая была линия поведения Малиновского во фракции по некоторым принципиальным вопросам, которые стояли тогда перед фракцией? Каково было его отношение к организации рабочего движения и к революционному движению в стране? Каково было его отношение, в смысле обострения вопросов или, напротив, в смысле, так сказать, углубленного отношения к задачам, которые стояли пред Государственной Думой? И, наконец, — каково было его отношение к вопросу о расколе во фракции?
Чхеидзе. — Видите, трудно сказать, насколько у Малиновского, который держался известного течения, была цель произвести раскол, — трудно сказать, насколько он такой целью задавался… Но что резко был поставлен этот вопрос о разнице между меньшевистской и большевистской фракциями, это уже с самого начала обнаружилось с большой ясностью. Так что, когда конструировалась наша фракция, когда получились с мест указания, кто был избран, то подчеркивалось, что вот избирательная кампания доказала, что в большевистской фракции избранными оказались рабочие. И, действительно, так и было. Рабочие представители примкнули к большевикам,— например, Муранов, Петровский, — все они… Малиновский указывал на то, что чисто рабочая курия провела большевиков. Хотя вот это трудно было утверждать: например, Шагов и даже Петровский прошли таким образом, что во время избирательной кампании не заявили себя, как настоящие большевики… Когда начала конструироваться фракция, Малиновский указывал, что та группа, которая примыкает к нему, которую он считал себя призванным вести, состоит из представителей именно от рабочих, а все остальные члены (например, я был с Кавказа, Чхенкели и другие) — это избранники той мелкобуржуазной части населения, которая не может претендовать на то, что у нее чисто классовые насущные интересы и т. д. Отсюда был вывод такой, что единственные представители, наиболее последовательно проводящие интересы рабочего класса в Государственной Думе, это и есть та большевистская группа, которую должен был возглавлять Малиновский. Вот в этой области с самого начала им была занята такая резко разграничивающая позиция.
Председатель. — Вам известно, что один из главарей департамента полиции признал, что директива раскола фракции была дана из департамента полиции, что это один частный случай их общей политики, согласно правилу: нужно разделять, чтобы властвовать? Вот поэтому я и задал этот вопрос…
Чхеидзе. — Теперь это мне известно.
Председатель. — Значит, инициатива, муссирование или даже создание подобного настроения принадлежат ему?
Чхеидзе. — Несомненно.
Председатель. — Т.-е. внедрение в вашу — прежде единую — группу той мысли, что часть ее представляет в чистом виде идеи пролетариата и соц-демократии, а другая не представляет.
Чхеидзе. — Несомненно… Это было с самого начала.
Председатель. — Пожалуйста, продолжайте ваш рассказ.
Чхеидзе. — У нас было несколько случаев, которые обнаружили это. Вот, например, возник боевой вопрос во фракции, в начале ее деятельности, о представительстве Ягелло из Польши. Эта самая группа, особенно Малиновский, настаивали на том, что он не может быть принят в качестве правомочного члена фракции, а что он может быть только или примыкающим или в этом роде… Там целая история была: очень большая борьба шла вокруг кандидатуры Ягелло!… Когда указывалось, что Ягелло тоже являлся избранником рабочих, — тем не менее, утверждали большевики, он не может стоять на чистой последовательной соц.-демократической позиции… На почве этого вопроса обнаружилось, что есть вопросы, которые дают известную возможность совершенно определенного, так сказать, резкого расхождения одной части фракции с другой… Малиновский за это очень цеплялся и на этом давал решительный бой. Другой вопрос, на котором проявилось разграничение, это вопрос о выработке нашей декларации. Большевистские элементы настаивали тогда резко на выставлении лозунга демократической республики. В конце концов, этот лозунг был включен, но не в такой резкой форме и не в таком контексте, как он настаивал. Но он и этот вопрос сделал боевым. Это был один из вопросов, на котором обнаружилось довольно резкое расхождение двух сторон. Я опять-таки повторяю: если бы меня тогда спросили, ведет ли это к расколу и т. д., — я не мог бы сказать: но это была, очевидно, политика, которая должна была обнаружить, что расхождение между тою и другою частями фракции весьма серьезное…
Председатель. — Вы изволили сказать: Малиновский выставил определенное требование о включении в декларацию лозунга демократической республики, — именно он?
Чхеидзе. — Да.
Соколов. — Не было ли так: как вы упомянули, ваша фракция включила тот лозунг, но формулировка Малиновского, более резкая, была направлена к тому, чтобы требование демократической республики несколько связать с личностью монарха? Не придавал ли он этому вопросу, так сказать, персональный характер, а ваша фракция не хотела признать подобной постановки, усматривая, что тут уже ставится не только вопрос о принципе, но как бы дается прямое указание на то, что требование демократической республики связано с призывом к известным агрессивным действиям против личности монарха?
Чхеидзе. — Нет.
Соколов. — В чем же состояла аггрессивность формулы, которая вам казалась неприемлемой?
Чхеидзе. — Мы вообще в 3-й Государственной Думе, если вы припомните, этого лозунга о демократической республике, даже в первой своей декларации, не выдвигали. В той обстановке, в которой мы были в 3-й думской фракции (а тем более в 4-й думской), мы этот лозунг считали не настолько актуальным, чтобы в декларации его выставлять, как лозунг дня.
Соколов. — Не было ли так: ваша фракция, возражая против той формы, на которой настаивал Малиновский, не указывала ли, что его формулировка может подвести всю вашу фракцию под действие или 103 ст. (оскорбление величества) или 123 ст. (дерзновенное порицание верховной власти), что именно аггрессивность формы давала возможность правительству старого режима возбудить такое обвинение?
Чхеидзе. — Должен вам сказать, что так открыто и оголенно вопрос не ставился, потому что думали, несколько неловко, опасно так его ставить: но, конечно, и такой мотив мог подразумеваться при обсуждении вопроса…
Председатель. — Но вы все-таки признаете факт обострения Малиновским формы и, так сказать, — персонофикации известной идеи, которая была свойственна и вам, но относительно которой вы считали себя обязанным держаться известной тактики. Инициатива этого обострения принадлежала ему, Малиновскому?
Чхеидзе. — Этого я не могу сказать…
Председатель. — А как могли бы вы сформулировать?
Чхеидзе. — Я скорее был склонен видеть в нем человека, которому я верил, который, мне казалось, искренно отстаивает известную позицию, — не для того, чтобы кого-нибудь подвести… Мне казалось, что человек этот совершенно искренно убежден, что есть моменты, когда самым резким образом нужно поставить вопрос о демократической республике…
Председатель. — Вы не изволили меня понять… я не говорил о том, замечали ли вы, что он желал вас подвести и входило ли это в его намерения: я просил констатировать объективный факт, который, повидимому, вы и констатировали, что линия его поведения шла к выявлению известной идеи — сразу, вне соображений тактических, и притом, в формах определенных и даже личных, не касаясь совершенно того, какие намерения он при этом имел. Это-то вы признаете?
Чхеидзе. — Да.
Председатель. — Не расскажете ли, в нескольких чертах, как была организована ваша фракция, с формальной стороны, какую роль в этой организации играл Малиновский; затем, если можно, — какие центральные основные вопросы вставали на пути вашей деятельности с самого начала вашей работы в 4-й Государственной Думе?
Чхеидзе. — Из боевых вопросов, которые перед нами вставали, назову — опять-таки в связи с декларацией — вопрос национальный. Известная часть фракции — к ней принадлежал и я, — находила, что пункт нашей программы, относительно самоопределения национальностей надо конкретизировать. У нас в программе — «право нации на самоопределение». И вот в 4-й Государственной Думе и товарищ Чхенкели, и я, и некоторые другие из нашей фракции, т.-е. меньшевистская ее часть, находили, что наступает момент, когда вопрос о национальности надо конкретизировать. Была выдвинута идея, что надо, вместо общего термина, «самоопределение», вставить такой пункт, что различным национальностям предоставляется право иметь органы, гарантирующие их культурно-национальное самоопределение. Вот таким образом мы понимали конкретизацию пункта о самоопределении национальностей. В этом пункте было большое расхождение, которое вызвало большую полемику в соц.-демократической прессе. Они тоже находили и, главным образом Малиновский, что такое изменение пункта нашей программы есть вопрос, который мы не имеем права решать, потому что партия оставила тот пункт в известном виде, что наше принципиальное отношение к вопросу мы не можем изменять, что нужно в этом отношении быть последовательными и что, так сказать, колебание принципиального нашего отношения к вопросу о национальности несет ущерб чистоте принципа нашей программы, что это абсолютно недопустимо. Он требовал, чтобы этот пункт нашей программы остался совершенно нетронутым…
Председатель. — Какие жизненные факты выдвинули на очередь вопрос о том, чтобы общий принцип национального самоопределения раскрыть в форме предоставления национальностям иметь известные органы?
Чхеидзе. — Должен вам сказать, что еще в 3-й Государственной Думе этот пункт, о котором я сейчас сказал, о предоставлении национальностям права иметь органы, гарантирующие возможность культурно-национального развития, был мною провозглашен в конце сессии. Я сделал это, потому что уже намечалась, так сказать, известная необходимость соц.-демократии так или иначе из общей формулы выйти, ее несколько подвинуть вперед. Особенно я, как кавказец, не мог не иметь столкновения с этим вопросом, который ставился нашими социалистами-федералистами, — вопросом столь жизненным. А тут мы имели еще дело с поляками и с «бундовцами». Значит, в общей сложности, учитывали обстоятельства таким образом, что наступает момент, когда этот вопрос нужно так или иначе конкретизировать в нашей программе. Вот те условия, которые побудили, например, меня лично выступить в таком духе в 3-й Государственной Думе. Когда же создавалась четвертая фракция, то нам казалось, что к этому моменту вопрос не только не потерял своего животрепещущего интереса, а, наоборот… Насколько этот учет с нашей стороны был верен и объективен, было, конечно, трудно судить, но мы находили, что все-таки это надо сделать…
Председатель. — Значит, Малиновский стоял на точке зрения чистоты принципа и программы, которая в вашем отношении к этому вопросу, по его мнению, терялась.
Чхеидзе. — Да. В сущности говоря, в деятельности Малиновского во фракции характерно его поведение не столько в больших вопросах, сколько в мелочах…
Председатель. — А именно?
Чхеидзе. — Вот, например… У нас всегда был один секретарь во фракции с самого начала, — это женщина — наш товарищ — С. М. Зарецкая. Это давнишний наш партийный работник, так что относительно ее добросовестности, политической благонадежности сомнений не могло быть. И вот с самого начала Малиновский выдвигал вопрос, что во фракции с одним секретарем обойтись нельзя, что нужно непременно двух секретарей… Почему? — потому что Малиновский и его товарищи ведут работу не только в стенах Думы, что они хотят связать себя с массами, хотят перенести работу в массы, следовательно, придется с организациями различными иметь переписку и, мало того, в переписке может оказаться вопрос, который едва ли он в состоянии доверить общему секретарю, который, так сказать, по направлению является примыкающим к меньшевикам… И Малиновский постоянно, систематически, через несколько заседаний, ставил этот вопрос, что нужно иметь двух секретарей, что с одним секретарем обойтись нельзя, потому что характер его сношений с местными различными органами, вообще всю эту переписку, — общему секретарю доверить нельзя… Он совершенно открыто, не стесняясь, об этом говорил.
Председатель. — А кого он сам проводил в секретари?
Чхеидзе. — Кандидат у них был, но я фамилии теперь не припомню…
Соколов. — Не была ли секретарем Е. Ф. Размирович?
Чхеидзе. — Она была, некоторое время.
Председатель. — А В. Н. Лобова?
Чхеидзе. — Фамилий, признаться, — не припомню… Но что была какая-то секретарша из большевиков — некоторое время, — это я констатирую, это я помню.
Председатель. — Вы не помните, что были и Размирович и Лобова?
Чхеидзе. — Не могу припомнить… Был такой факт: произошел взрыв на Пороховом заводе. Мы стали собирать сведения для того, чтобы сделать запрос. И вот намечали оратора по этому вопросу, решали, кому выступать… Когда стали говорить о материалах, Туляков заявил, что у него есть материал по этому вопросу… Малиновский спрашивает, откуда он достал этот материал. У Тулякова брат рабочий. «Я, — говорит Туляков, — бываю среди рабочих. Пошел туда и заполучил материал». — Малиновский запротестовал; зачем он собирал материал, когда есть здесь представитель петроградских рабочих Бадаев? Заявлял, что он материалы не имеет права собирать среди здешних рабочих, протестовал против того, чтобы Туляков материалы собирал…
Председатель. — А кто вносил запрос о взрыве, кто был первым подписавшимся?
Чхеидзе. — Этот запрос, насколько я помню, защищал Малиновский: он ездил туда специально по этому поводу и он же выступал, насколько я помню.
Председатель. — Вы еще хотите привести какие-нибудь характерные частности?
Чхеидзе. — Да. Очень часто они поднимали вопрос о том, что мы не проводим их в думские комиссии, что мы как бы монополизируем эти комиссии — выставляем меньшевиков, а что, значит, им не предоставляется места… Во-первых, фактически это было неверно — уже потому, что в самую важную комиссию, например, по рабочему вопросу, был введен большевик; а, во-вторых, это была совершенная несуразность, потому что в Думе такая масса комиссий, что всегда есть возможность не только по одному представителю послать, можно, если угодно, — по два, по три… Несчастье заключалось в том, что мы не могли обслуживать все эти комиссии, и у нас большие споры выходили относительно выступлений. Они жаловались, что им недостаточно работы, тогда как мы были завалены работой. Даже в 3-й фракции, где было больше сил интеллигентных, трудно было найти человека, который с охотой согласился бы на выступление; а в четвертой не так хорошо обстояло дело, чтобы можно было спорить, чтобы бояться, что кто-нибудь перехватит у меня возможность выступить!… На этой почве — выходила у нас масса недоразумений. Малиновский часто предъявлял такую претензию, что вот выставлялся не тот, а другой… Хотя — очевидное дело — не должно было быть спора относительно выступлений: недостатка в работе не было…
Председатель. — Скажите: он стремился выступать или стремился держаться в тени и быть наблюдающим?
Чхеидзе. — Я по чистой совести могу сказать, что в этих случаях он не то, чтобы хотел выступать, а только искал повода для нареканий, что здесь есть некоторое так сказать насилие над меньшинством, — чтобы сказать, что вот вы назвали первого из вашей группы, когда вставал вопрос, кому выступать и т. д… Эти споры часто возникали. Я могу с уверенностью сказать, что это не было из желания во что бы то ни стало выступать, а лишь желание доказать, — здесь есть преобладание, одна группа хочет преобладающее влияние иметь в работе и т. д.
Соколов. — Если не ошибаюсь, преобладание меньшевистской группы над большевистской было ничтожное, так что майоризирования фактически не могло быть — устанавливалось равенство?
Чхеидзе. — Конечно.
Председатель. — Не припомните ли вы частного случая, который имел место уже в 1914 году, перед его уходом, в мае месяце, когда Малиновский заявил претензию по поводу того, что протест, по одному частному случаю, был прочитан вами или Керенским, а не им?
Чхеидзе. — Если я не ошибаюсь, это было после обструкции, которую мы устроили,[*] — я уже не помню сейчас, какому министру…
Председатель. — Горемыкину?
Чхеидзе. — Да… Когда мы стали возвращаться, у нас возник вопрос, как наше возвращение в Государственную Думу ознаменовать: в виде-ли протеста или как? Когда текст заявления с трибуны Государственной Думы был выработан, возник вопрос, кому выступать с этим заявлением, причем, если я не ошибаюсь, Керенский предложил мне. Я не помню, был ли при этом Малиновский или нет… Но затем Малиновским и другими было предложено, решить вопрос баллотировкой, и закрытой баллотировкой было решено, что выступление сделает Керенский… Раз предложено было мне, казалось бы, тут с их стороны возражений не должно бы было быть, а между тем они настаивали на том, чтобы вопрос был решон баллотировкой, и тогда выступил Керенский.
Председатель. — Председателем фракции состояли вы?
Чхеидзе. — Да председателем фракции состоял я, — причем (теперь мне это кажется характерным, тогда же я не придал этому значения), Малиновский не возражал против моего председательствования, но с оговоркой, — что на год это можно сделать.
Председатель. — А кто был при вас товарищем председателя — Малиновский?
Чхеидзе. — Да. В момент первого выступления фракции, которое имеет большое значение, возник вопрос, кому прочесть декларацию. Общее мнение было такое, что должен прочесть я. Я думал, относительно Малиновского, что это видный рабочий (о нем много говорили, что это талантливый человек, называли его «русским Бебелем» и т. д.), и я настоял, чтобы он выступил первым. Нам говорили, что мы в важных делах его не выпускаем, между тем мы дали ему возможность, так сказать, авансом выйти на трибуну и высказаться.
Председатель. — Кто же выдвигал такое возражение, что его не выпускают — он сам?
Чхеидзе. — Были заявления, что мы ему не предоставляем возможности выступлений и что мы хотим его оттереть — тогда мы указали, что первое выступление, которое я должен был сделать, мы предоставили ему.
Председатель. — К 1912 году партия была уже разделена на фракции, между тем, повидимому, у вас не было вопроса о том, чтобы фракции в Государственной Думе работали не вместе?
Чхеидзе. — Нет, такого вопроса абсолютно не было. Скажу больше: когда они в 1913 году приехали из заграницы, стали распространяться слухи, что они приехали оттуда в довольно боевом настроении, но в нашей меньшевистской среде многие высказывали, что все-таки это к расколу фракции не приведет. Значит, это казалось все-таки не так уже близким… Через несколько дней обнаружилось, что они приехали с решением, что раскол необходим, что уже там, в Кракове, решено этот раскол произвести.
Председатель. — Можно сказать, что в течение некоторого времени с вашей стороны, со стороны меньшевистского течения фракции, были приложены все усилия, чтобы фракция была едина?
Чхеидзе. — Мы всячески стремились к этому… Не знаю, насколько наши попытки были удачны, если посмотреть со стороны, но я могу сказать определенно, что для нас факт раскола казался прямо недопустимым… Раскол во фракции поставил нас в Думе в невозможное положение.
Председатель. — Что вам еще известно о поездке Малиновского в Краков?
Чхеидзе. — Больше ничего.
Председатель. — Скажите, до того, как фракция раскололась, Малиновский сносился по делам фракции и по делам фракционной политики с большевистским центром?
Чхеидзе. — Да.
Председатель. — Бывали случаи, когда разрешение вопроса откладывалось — в силу того, что Малиновскому нужно было получить директивы?
Чхеидзе. — Такие случаи бывали. Это я совершенно определенно могу сказать.
Председатель. — Какое было отношение фракции к партийному движению, к партийному строительству вне Думы — в стране? По этому вопросу не было разногласий между Малиновским и меньшевистским течением фракции? Как известно, он предпринимал поездки, которые давали повод департаменту полиции следить за ним и за тем, кого он посещал, а кроме того он освещал партийную жизнь изнутри, ибо он состоял в категории секретных сотрудников.
Чхеидзе. — По отношению к партийному строительству у нас были большие разногласия… Вероятно, это вам известно… В наших рабочих органах было много споров… Наше меньшевистское отношение к партийному строительству было такое, что это строительство должно стремиться к легальным формам. А они настаивали на переходе от легальной работы к нелегальной. Вот как можно характеризировать почву, на которой они — и между прочим Малиновский, — старались установить свое отношение к строительству.
Председатель. — Дело шло о создании партийных ячеек?
Чхеидзе. — Да. И аргументировали тем, что эти ячейки, в идейном смысле, наиболее выдержаны, принципиально чисты, и влияние оттуда может выходить в более последовательной форме…
Председатель. — Скажите, за время до раскола, удалось Малиновскому добиться того, чтобы было 2 секретаря?
Чхеидзе. — Нет, не удалось… Я ему говорил: «Если это нужно потому, что один секретарь не справляется, мы возьмем 3-х. Но когда вы ставите вопрос таким образом, что секретарю, который рекомендуется хотя бы мной, вы выражаете недоверие, — тем самым вы выражаете недоверие нам: пока вы так будете ставить вопрос, я возражаю против того, чтобы иметь двух секретарей. Если это нужно для дела мы найдем трех»…
Председатель. — Так что до раскола, все письма с мест и все обращения во фракцию со стороны рабочих кругов шли в чистые и испытанные руки старого работника партии С. М. Зарецкой…
Соколов. — Не было ли у вашей фракции одним из мотивов возражать против отдельного секретаря, приглашенного по их указанию, — что вы будете лишены возможности контролировать переписку, идущую от имени фракции в нелегальные подпольные организации, и что, таким образом, деятельность думской фракции будет теснее связана с нелегальными организациями?
Чхеидзе. — Да, был такой мотив…
Председатель. — Какое отношение было у социал-демократической фракции того времени к органу «Правды»?
Чхеидзе. — Дело обстояло так. Когда орган «Правда» возникал, был вопрос о том, принимать ли участие в этом органе, и мы дали свои подписи. Потом возникла у нас другая газета (вначале — «Луч», потом — «Рабочая Газета»), так как стало ясно, что «Правда» уже явно стремилась именно к большевистскому течению… Мы, меньшевистская часть фракции, группировались около «Рабочей Газеты». Так что явно было видно, что есть тенденция к расколу. Она отразилась на газетах тем, что «Правда» стала такой газетой, где исключительно стала сосредоточиваться работа большевистской фракции, пока еще не отколовшейся, а «Рабочая Газета» отражала тактику и отношение к текущим вопросам другой части фракции. Это произошло быстро, я даже не могу сказать, когда это резко обозначилось. Эти газеты стали отражать те течения, которые уже намечались с самого начала и которые с течением времени приняли определенную форму.
Председатель. — Как же собственно произошел раскол? Изложите историю ваших отношений ко времени окончательного расхождения…
Чхеидзе. — Когда они приехали из Кракова, Малиновского несколько дней не было и эту кампанию раскола провел Петровский. В 1913 году произошел этот раскол, — осенью… Петровский предъявил условия… Я точно эти условия не могу воспроизвести, хотя это было довольно крупное обстоятельство в нашей жизни…
Председатель. — А у вас протоколы не сохранились?
Чхеидзе. — Протоколы велись аккуратно, может быть они во фракции имеются… В протоколах можно много найти характерного по этому вопросу. Относительно этих условий я могу сказать, что мы категорически отказались удовлетворить их. Я сейчас конкретно эти условия воспроизвести не могу, но помню, они казались нам совершенно неприемлемыми…
Соколов. — Можно вам напомнить? Не было ли в числе условий — объявление связи членов фракции со своими партийными организациями и о том, что фракция в своих думских выступлениях должна руководствоваться директивами партийных органов?
Чхеидзе. — Я боюсь категорически утверждать; повидимому, насколько я сейчас могу припомнить, — такой пункт был…
Соколов. — Из хода предыдущих ваших разногласий не вытекало ли такое условие?
Чхеидзе. — Несомненно, вытекало.
Председатель. — Вы встречались с Малиновским в течение полутора лет или года довольно близко… Что вы можете сказать вообще о характере его деятельности и, в частности, о характере его выступлений с трибуны Государственной Думы?
Чхеидзе. — Это человек очень энергичный, человек, который производил впечатление, что он не упускает случаев, чтобы свою работу расширить…
Председатель. — Человек — весьма активный?
Чхеидзе. — Да, несомненно, весьма активный! Я помню, когда он в один из первых дней должен был выступать, я его встретил в кулуарах Думы и он сказал мне: «Я сегодня не выдержу выступления, я чувствую себя в таком состоянии, что я могу упасть»… Я его ободрил и сказал, что в первый раз всегда так бывает, что со мной то же самое было при первом выступлении… Если вы хотите общую характеристику, то он производил на меня впечатление в высшей степени тщеславного и до болезненности самолюбивого человека. Он мне представлялся таким карьеристом, который не остановится ни перед какими средствами для своей карьеры…
Председатель. — Это психологическая характеристика… А характеристика политическая, — особенности его, как выступавшего по политическим вопросам?
Чхеидзе. — Он настолько был выдержаннее всякого другого, настолько резче ставил все вопросы, что мне казалось, что своими выступлениями он хочет доказать, что наиболее энергичные хранители чистоты программы тактики и т. д. — это он и та группа, которая идет под его руководством… Вот такое впечатление он производил. Я тогда не мог сказать, что он делал это с демагогической целью, но общая линия его поведения была такова, что он ударял определенно и ясно там, где другой подходил осторожно, с некоторыми оговорками, и т. д. Вот общий характер…
Соколов. — Как вы считаете: он говорил речи, строго следуя имевшимся запискам или была доля импровизации? Ведь можно видеть, читает человек речь или говорит…
Чхеидзе. — В его речах были места, которые он как бы самостоятельно произносил, но в общем — он читал.
Соколов. — Всегда ли при нем были записки?
Чхеидзе. — Да… Может быть, были небольшие выступления без записок, но при больших выступлениях всегда были записки.
Председатель. — Скажите, какова же оказалась тактика большевиков в Думе после раскола?… Что вы тут можете отметить главным образом, конечно, в связи с деятельностью Малиновского?
Чхеидзе. — Тактика — так сказать — «левее здравого смысла»… Я приведу такой пример. Когда кадеты предложили по ведомству почты и телеграфа 7-часовой рабочий день, большевики голосовали против этого — против 7-часового рабочего дня! Когда мы спрашивали, почему они это сделали? — они говорят: «у нас в программе стоит 8-часовой рабочий день»…
Председатель. — Это вам ответил кто?
Чхеидзе. — Я не помню, кто именно ответил… Они голосовали против, потому что у них в программе стоит 8-часовой день… Этого мотива, конечно, на думской трибуне они не выразили, но голосовали против…
Соколов. — Как относилась Дума к выступлениям Малиновского? В частности, меня интересует следующее: не было ли таких его выступлений, которые вызывали одобрение и даже восторг не только левой части, но центра и даже, может быть, правых? Не вспоминаете ли вы выступления в закрытом заседании по военному вопросу, где он ссылался на то, что добровольцем пошел в японскую войну, что он считает нужным стоять на страже обороны страны и т. д.?
Чхеидзе. — Этого момента я не припомню. Вообще, при выступлениях его, никакого восторга не было. Но что аудитория ему внимала, несмотря на резкость его выступлений, — это несомненно.
Соколов. — Так что, во всяком случае, он умел захватывать настроение Думы?
Чхеидзе. — Да, несомненно.
Председатель. — А что вам известно об его вне-думской деятельности, о том впечатлении которое он производил, и о том влиянии, которое он имел?
Чхеидзе. — Не могу сказать… Я очень мало за этим следил. Я помню, как он однажды выступил здесь на рабочем собрании по поводу страхования. Он лекцию читал. Это единственный раз, когда я присутствовал. Он говорил довольно содержательно, но ничего из этого заседания вспомнить не могу. Каково было отношение рабочих — я не могу сказать. Это единственный случай, когда я присутствовал при его выступлении.
Председатель. — Не сохранилось ли в вашей памяти, — помимо того, что вы уже указали, — таких выступлений Малиновского в Думе или вне Думы, которые, когда вы знаете истину, относительно Малиновского, могли бы показаться провокационными?
Чхеидзе. — Теперь я припоминаю, что был такой случай. Это было 1-го мая, когда мы были еще вместе, — в 1913 году… Первого мая возник вопрос во фракции, чтобы пройтись по Невскому проспекту с красными гвоздиками, но тогда мне казалось, я находил, — что этого делать вообще не следует. Если мы пойдем с красной гвоздикой по Невскому, около нас может образоваться группа людей, что может вызвать вмешательство полиции. Это мне казалось нецелесообразным шагом. Но я находил, что он человек более решительный, более преданный делу, и такого случая может быть он не хочет пропустить, а что я воздерживаюсь — потому, что я не так энергичен и не могу так действовать… Я просто пошел с ним. Бывали такие моменты жизни, что мое осторожное отношение можно было понять так, что мною владеют или личные мотивы или трусость даже, если хотите… Он часто так ставил вопросы, что мне в голову приходила такая мысль. Решительность его заставляла меня думать: нет ли в моем отношении к какому-нибудь вопросу каких-нибудь личных мотивов, — что я так осторожно подхожу?… Я не знаю, я не спрашивал моих товарищей, но у меня часто бывали такие психологические переживания… И вот в день 1-го мая я находил, что этот шаг не целесообразен — членам Думы проходить по Невскому проспекту с красными гвоздиками, — и что могут быть эксцессы какие-нибудь… В конце концов, мы решили пойти и, действительно, оказалось, когда мы пошли, в нас сейчас узнали членов Государственной Думы. Мы встретили на мосту городовых, там поставленных, и пристав говорит им: «Пропустите, это члены Государственной Думы идут»… Я не знаю, почему он узнал, потому ли что нас была группа, но он сказал: «Пропустите их». Значит, меры были приняты на Невском…
Председатель. — Уже были приняты меры, так что можно было думать, что предстоящее шествие по Невскому не осталось неизвестным?
Чхеидзе. — Очевидно.
Соколов. — Может быть, меры были приняты вообще против выступления 1-го мая, а не по поводу вашего шествия?
Чхеидзе. — Особенных мер не было, но видно было, что полиция несколько насторожилась в этот день. Когда мы стали ходить по Невскому, уже были рабочие в большом количестве и стали около нас собираться. В одном месте собрались, в другом… Малиновский не предлагал выступать, но были попытки и у меня и у него завязать разговор. Когда в нескольких местах мы сходились, потом расходились, стало заметно, что уже стали появляться в большом числе городовые, и через некоторое время конная полиция появилась и стала разгонять толпу. Тут я увидел, что может разыграться неприятная история и в душе у меня загорелась мысль сказать Малиновскому, что пора домой итти… Я, однако, долго не решался сказать, но в конце концов, я должен был, вынужден был сказать, что нужно уходить… И он против этого, насколько я сейчас помню, не стал возражать… На ваш вопрос о том, — были ли такие факты, которые теперь кажутся явно провокационными, я определенно ответить не могу. Но в данном случае, когда я думаю и связываю, в общем этот шаг с его стороны, мне кажется… я уже не могу к нему подходить с тем критерием, с которым подходил тогда…
Председатель. — А инициатива этого предложения принадлежала ему?
Чхеидзе. — Да, ему.
Председатель. — Были произведены, в связи с этим шествием по Невскому, какие-нибудь аресты?
Чхеидзе. — Да. Тогда был арестован один рабочий и взят в полицейский участок. Его поволокли даже по улице городовые, и мы хотели итти на помощь. За ним последовал Петровский, который вступил в разговор, даже некоторая перепалка произошла между ним и полицией, — и Петровскому удалось высвободить рабочего: его выпустили…
Председатель. — Сколько же членов фракции участвовало в этом выходе?
Чхеидзе. — Кажется, все участвовали — вся фракция…
Председатель. — Не можете ли вы вспомнить о роли Малиновского 22 апреля 1914 года, когда 21 депутат подверглись исключению?[*]
Чхеидзе. — Тогдашняя роль Малиновского была довольно незаметная… Он ушел вместе с другими и ничего особенного не предпринимал. Так что он, в данном случае, ничем решительно не выделился. Ведь несколько человек ушли до того момента, когда Чхенкели запротестовал, и тогда уже была введена охрана… Малиновский же ушел, насколько, я помню, раньше, с несколькими товарищами, — когда председатель стал предлагать уйти из зала заседаний…
Председатель. — Скажите: тот случай, когда он был на трибуне и не подчинился Родзянке и пристав уже направился к нему, не был ли этот случай 6-го мая, тотчас же после его возвращения в Государственную Думу?
Чхеидзе. — Числа я не помню, но это было после возвращения…
Председатель. — Что характерного было тогда в его образе действия?
Чхеидзе. — Я боюсь ошибиться, — он на нас тогда произвел такое впечатление, что он хотел получить как бы некоторую компенсацию…
Соколов. — Реванш по отношению к поведению Чхенкели?
Чхеидзе. — На меня это такое впечатление произвело… Он остался в тени тот раз и хотел произвести демонстрацию такую, чтобы это было некоторой компенсацией того, что он тогда остался в тени. На меня такое впечатление произвело, но объективно судить я не могу…
Председатель. — А как он относился к этому исключению депутатов и вообще ко всему этому инциденту?
Чхеидзе. — Это прошло незаметно. Потому ли, что они вообще стушевались и главным оказался Чхенкели, — досада известная заставляла или какая-нибудь другая причина, — но он, так сказать, в отношении этого события не проявил себя…
Председатель. — А тот случай, который имел место после возвращения, в чем он заключался?
Чхеидзе. — Выражения, за которое председатель лишил его слова, я не помню; но, помню, что это неподчинение как бы не вытекало из обстоятельств… Он часто говорил очень резко, резкие выступления делал, но поступков демонстративных вообще не совершал… Чтобы он с места особенно часто, как некоторые другие, выражал свои протесты и не подчинялся порядку — это, так сказать, не вязалось с его общим поведением. В этом же случае было такое упорство, что в моих глазах этот поступок явился необычным. Это было для меня неожиданно.
Председатель. — В его выступлениях, в его деятельности вообще, не замечали ли вы стремления добиться роспуска Думы или даже может быть чего-нибудь большего, — чтобы Дума не была собрана?
Чхеидзе. — Нет, я этого не могу сказать… Например так: в одном из выступлений по рабочему вопросу, насколько мне помнится, он угрожал с думской трибуны. Он сказал так: «Вы здесь не считаетесь с тем, что мы говорим, а вот на улице мы вам покажем. Идите туда на улицу и тогда говорите со мной!» — Вот такие выпады бывали, но это нельзя назвать призывом или чрезмерно резким выступлением… Такие выступления были, но чтобы их можно характеризовать, как желание столкнуть Думу, — я признаться, колеблюсь…
Соколов. — Не помните ли вы, что, после вашей обструкции он своей фракции предлагал сейчас же разъехаться по России и вызывать демонстративный протест всюду?
Чхеидзе. — Это я помню.
Председатель. — Когда это было?
Чхеидзе. — Как раз перед исключением из Думы в апреле месяце…
Председатель. — Вы откуда знаете?
Чхеидзе. — Я сейчас припоминаю этот факт очень хорошо… Может быть, я слыхал об нем из уст кого-нибудь из товарищей Малиновского… В этот момент он, действительно, говорил, что в Думе работать уже нельзя, что в Думе, при таких условиях, не стоит работать, что в Думе не дают возможности работать… Я слышал не от него, а от других: у нас с ним, после раскола, установились такие отношения, что я редко с ним беседовал.
Председатель. — Но вы знаете это от ваших товарищей по фракции вас окружавших, так что это факт. Теперь скажите, что вам известно об обстоятельствах выхода Малиновского из членов Государственной Думы и о том, что он делал после того, как вышел?
Чхеидзе. — Выход его для меня, — а насколько я могу судить, и для моих товарищей, — был совершенно неожидан и непонятен. Если вы меня спросите: — как же вы объясняли это? Я должен сказать, что я склонен был объяснять одним, — что Малиновскому не удалось играть такую роль, о которой он мечтал и на которую претендовал. Мне казалось, что в этом отношении, положение его в его глазах выяснилось после исключения нас из Думы за обструкцию… Когда меня привлекли по делу, мне казалось, что на него это подействовало нехорошо. За те лозунги, которые они должны были выдвигать: вопрос о демократической республике, о конфискации земли и т. д. (они постоянно нас упрекали, что мы их не выдвигаем), — за эти самые лозунги меня привлекли, как члена Государственной Думы, за выступление с ее трибуны… Он произвел раскол для того, чтобы показать, что их часть является охранительницей чистоты принципов, а фактически вышло, что привлекли за их коренные лозунги члена не их фракции… Мне казалось, что и демонстрация в Думе 22 апреля так повлияла на его самолюбие, что он счел нужным оставить свой пост. Вот как я толковал. Другого смысла, другого мотива, я не мог найти…
Соколов. — Но не возникало ли, вскоре после его внезапного удаления, в кругах близких к вам меньшевиков — социал-демократов предположений и слухов, что этот внезапный отъезд вызван его связью с департаментом полиции?
Чхеидзе. — Это предположение моментально возникло и в думских кругах… На меня такое впечатление произвело, что все время, относительно Малиновского, как бы взаимный уговор молчания, так сказать, был, а когда он ушел, у всех развязались языки и стали говорить такие вещи… Такое впечатление получилось потому, что многое знали, оказывается, в Думе, по этому поводу, различные члены, различных фракций, — и, однако, об этом ничего до его ухода не говорилось… Обнаружилось, что в Москву, вероятно, отсюда, из департамента полиции, были даны известные инструкции, относительно выборов. В кулуарах это стали говорить через два-три дня. Я удивлялся: если все ясно и определенно известно, почему мне лично раньше никто ничего не говорил?… Как наша меньшевистская группа вообще реагировала на уход из Думы Малиновского? Относительно этого я должен сказать, что у нас в нашей газете, которая тогда выходила, поставили очень ясно и определенно вопрос, что пройти молчанием этот выход и отнестись к нему неопределенно невозможно. И вот уже статьи стали появляться в нашей «Рабочей» меньшевистской газете, и в среде наших товарищей высказывалось совершенно определенно, что тут есть весьма много таких данных, которые говорят за то, что он человек неблагонадежный… Это уже было ясно и определенно из всей совокупности собранных сведений… Я лично должен вам сказать, что я несколько удерживал своих товарищей от чересчур резкой постановки этого вопроса, потому что мне казалось, что надо иметь больше данных, чем тогда я имел, чтобы выступить с определенной оценкой. Совершенно определенно могу сказать, что в нашей меньшевистской части решили определенно повести кампанию для выяснения существа вопроса. Так реагировала меньшевистская часть партии здесь в Петрограде и «Рабочая Газета». Что касается кулуаров Думы, то, повторяю, что сразу, на второй и третий день после ухода Малиновского, стали говорить такие вещи и такие данные указывать, что меня лично несколько поражало, что было столько данных, которые давно должны были наводить на весьма и весьма серьезные размышления…
Председатель. — Какие же сообщались данные?
Чхеидзе. — Во-первых, довольно определенно стали говорить, что этот человек вызывал у всех сомнения своим поведением… Из наблюдений за ним оказалось, что бросался в глаза каждый его поступок… Словом, у многих развязались языки. Я со многими был в хороших отношениях, но они прежде ничего не говорили о Малиновском. Когда же он ушел из Думы, все заговорили. Так что получалось впечатление, что в их глазах Малиновский уже давно находился под сомнением. Что касается Родзянки, то стало известно, что Родзянко по этому поводу уже достаточно в курсе дела и что личность Малиновского для него не является каким-либо вопросом, — что у него есть об этом точные данные. Но тогда это в нашей среде толковали таким образом, как обыкновенно бывает у нас: Родзянко, мол, может сказать, потому что и прочее…
Председатель. — Т.-е. почему именно?
Чхеидзе. — Да потому, что вообще буржуазия кричит о нас, пользуется всяким случаем дискредитировать… Поэтому я, по правде сказать, тоже не считал нужным и необходимым добиться прямого ответа от Родзянки: если это достаточно известно Родзянке, то он сам должен сказать… У нас этот вопрос возбуждался несколько раз, но мы не пошли таким образом, чтобы непосредственно обратиться к Родзянке…
Председатель. — Вы узнали, что Родзянко имел такие сведения о Малиновском еще до его ухода?
Чхеидзе. — Да.
Председатель. — Из каких кругов пошли сведения о том, что Малиновский агент департамента полиции?
Чхеидзе. — Я, главным образом, имел дело в Думе с более прогрессивной ее частью. Вот среди прогрессистов и кадетов стали говорить на эту тему…
Председатель. — Скажите, после раскола между двумя частями прежде единой социал-демократической фракции, не стала ли большевистская линия сразу на точку зрения подчинения большевистской группы Центральному Комитету и вообще не вошла ли она и формально в число учреждений партийных?
Чхеидзе. — Несомненно. Вообще, этот вопрос о подчинении партийному центру выдвигался даже и до раскола очень часто…
Председатель. — Но формального заявления об этом не было?
Чхеидзе. — Формального не было… Между прочим, я должен сказать, что в Лондоне в 1913 году происходил съезд социалистов, и когда после возвращения оттуда делегатов возник вопрос о представителях в бюро (там национальное бюро организовалось), то большевики отстаивали необходимость вхождения двух членов — от меньшевистской и большевистской фракции. Но мы настаивали на том, что туда двое не будут входить, будет входить один… Так что вопрос о необходимости подчинения центральным учреждениям возникал у нас очень часто, но он был оформлен после раскола.
Председатель. — А что вам известно о деятельности Малиновского после выхода из членов Государственной Думы?
Чхеидзе. — Решительно ничего о его деятельности за это время мне неизвестно… Я знал, что он уехал заграницу, но где он был и чем занимался, я не знаю.
Председатель. — Вы припоминаете, что после его ухода весной 1914 года, через несколько месяцев, в газетах появилась циркулярная телеграмма, если я не ошибаюсь петроградского агентства, о том, что он вошел в ряды войск и убит?
Чхеидзе. — Да. Я этой телеграммы не помню, но вообще говорили, что он, накануне объявления войны или в момент объявления войны, перешел обратно границу и в Варшаве был взят, как подлежащий воинской повинности, вошел в ряды армии и что там был убит. Читал я и некролог в заграничной печати. Но потом пришло опровержение, что он не убит, а только ранен. Это я слышал, спустя некоторое время…