АЛЕКСАНДР ПЛОТНИКОВ НОЧНОЙ РАЗГОВОР
АЛЕКСАНДР ПЛОТНИКОВ
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
В номере нас осталось двое: дорабатывающий последний год перед пенсией экономист Сергей Петрович с какого-то крупного металлургического завода («А если не прогонят, можно еще десяток лет поработать, не сидеть же сиднем дома. Не приучен-с, нет, не привык-с!») и я.
Весельчак Костя завершил вчера дела и нынче утром уехал руководить своим клубом, как он говорил, «теоретически подковавшись». Парень приезжал сюда на семинар клубных работников.
Живут же на свете счастливые люди, рядом с которыми всем весело… С утра отсутствие Кости не очень было заметно — и я, и Сергей Петрович торопились по своим делам. Но вечером, после работы, мы вдруг почувствовали, как скука медленно вползает в нашу комнату и грозит поселиться в ней основательно. Может, из-за погоды: на улице было пасмурно, душно и тихо — листик на дереве не колыхнется. «Дождю бы хорошему пройти, — думал я, шагая по комнате, — и сразу всем легче стало бы — природе и людям».
— Слушайте, Иван Антонович, — обратился ко мне Сергей Петрович, решительно подняв голову от газеты и снимая очки. — Что делать будем? Не ложиться же спать с вечера.
— Да-а, — отозвался я. — Что ж, может, в кино сходим?
Кинотеатр был рядом, но мы опоздали — сеанс только начался. Около кассы висело объявление: «Все билеты проданы», однако мы не уходили. Не потому, что на что-то надеялись, а просто не решили еще, куда идти.
Вдруг я увидел молодого человека, предлагавшего три билета. Почти уговорили его уступить нам два, как откуда-то налетела ватага парней и девчат.
— Подождите, — подбежал к нам долговязый парень, вытянув вперед руку. — Нам как раз три билетика надо. Давай, кореш, без сдачи плачу.
Он быстро выхватил билеты, сунул молодому человеку скомканные рублевки, крикнул нам на прощание бесцеремонное «приветик!»…
Мы остались одни на ярко освещенной площадке перед кинотеатром, пережив за последние полчаса самые разнообразные чувства, оторопевшие от быстрой их смены и рассерженные пиратским налетом, разрушившим в одно мгновение нашу надежду недурно провести вечер.
Я предложил погулять часок («Полезно перед сном…»), тем более, что в гостинице все равно не усидишь — духотища неимоверная. Мы медленно пошли к Площади цветов.
Я молчал, а Сергей Петрович бурно возмущался нравами современной молодежи. Конечно, было сказано, что «в наше время молодые люди такого не позволяли себе — вежливости были обучены, почтению к старшим» и т. д. Каким-то путем, руководствуясь своей собственной логикой, Сергей Петрович подошел в своих рассуждениях к мысли о религии и ее общественной роли. Мысль ему, видимо, понравилась, и он стал ее развивать.
— Нет, что ни говорите, Иван Антонович, а религия все-таки добру учила. Я не говорю о боге. Его нет, и мы все это хорошо знаем. Но религиозная мораль! Моисеевы заповеди разве плохому учат? «Не убий», «Не укради», «Чти отца и матерь свою да благо те будет»… И как их там дальше? Хм… забыл… Ну да неважно, ведь почти полвека прошло, как «закон божий» изучал…
Так вот, я хочу сказать, что человеку узда нужна и такой уздой в прежние времена религия была. Весьма полезное действие на общественные нравы оказывала. Вы не согласны? — обратился Сергей Петрович тоном, в котором слышалась полнейшая уверенность в, том, что я, конечно, согласен с его доводами, а вопрос обращен ко мне с единственной целью — вовлечь меня в разговор.
— Нет, не согласен, — сказал я вслух то, что все это время думал.
— Как? — удивился Сергей Петрович.
Я помолчал еще, подыскивая наиболее убедительный ответ. Потом вдруг вспомнил одну историю…
— Я лучше расскажу вам один случай из моей юридической практики. Это и будет ответом на ваш вопрос. Согласны?
— Да, да, разумеется, сделайте одолжение, рассказывайте. — Сергей Петрович все еще сердился и поэтому продолжал говорить в несколько высокопарном стиле.
— Было это лет пять-шесть тому назад. Я жил тогда в Орске. Сейчас семья, о которой я хочу рассказать, живет прекрасно, люди завидуют. Владимир Иванович Гончаров и его жена, Анастасия Гавриловна, работают. Дети, Михаил и Григорий, теперь, пожалуй, среднюю школу заканчивают…
Тогда же, когда все это стряслось, Миша учился в пятом, а младший — в четвертом классе. Жила еще с ними бабушка, Ефросинья Андреевна, лет шестидесяти. Верующая. По пасхам на столе обязательно нарядный кулич и крашеные яйца… Владимир Иванович не возражал: беда, мол, не велика, красивый обычай — и только. В церковь всю эту красоту носить старухе дочь помогала. И тут ничего дурного Гончаров не видел — всего раз в год…
Владимир Иванович даже немного гордился собой, ведь когда он познакомился со своей будущей женой, Анастасия была сильно верующей: в церкви молилась, дома без бога ни до порога. Он не насмехался, не укорял. Просто верил, что увезет свою Настю в город, учиться она станет, работать пойдет, про бога и забудет. Не так легко, конечно, но от религии жена его отошла.
Правда, после приезда тещи чуть было все по-старому не пошло. Тяжело было Насте управляться: двое детишек-погодков, работа, хозяйство. Вот старуху на помощь и позвали. А та, как увидела, что в доме даже икон нет и дочь лба не перекрестит, давай свои порядки устанавливать. Изо дня в день пилила Настю за то, что ребятишки некрещеные. Дождалась, когда зять в командировку уехал, сама в церковь детей отнесла, крестики на них надела. Икону в углу повесила…
А как-то в воскресный день после обеда Мишутка встал рядом с бабушкой перед иконой и начал молиться. Владимир Иванович так и ахнул. Тогда-то и состоялся серьезный разговор с Ефросиньей Андреевной…
Детей она оставила в покое. Но с тех пор старуха почти ни с кем не разговаривала, смотрела строго и осуждающе, а сама полностью погрузилась в религию. Не пропускала ни одной службы в храме и дома молилась, точно напоказ. Совсем почти от семьи отделилась. Под предлогом постов стала отдельно питаться, отгородила себе ситцевой занавеской угол в комнате. И тут такую святость развела! И иконы водрузила на стене, и лампадку то и дело зажигала…
Молилась она постоянно, особенно же истово в моменты, когда казалось ей недостойным, обидным поведение зятя, дочери и внуков.
Жизнь в доме сделалась невыносимо тяжелой. Душно и тоскливо было молодым рядом с набожной старухой. В кино, в театр не сходишь — бабка у детей и есть и нет ее: то в церковь она уходит, то дома какой-то грех отмаливает, с детьми возиться ей недосуг.
Владимир пытался восстановить в доме порядок, но ничего не добился. Старуха после разговоров с зятем еще больше суровела и все молилась, а Настя металась между мужем и матерью, стараясь помирить их.
— Ты пойми, глупая, — говорил он жене, — я ведь не о себе, а о семье, о детях забочусь. Ну, как мы живем? Разве это дом? Тюрьма настоящая. Закурят в доме — она морщится, запоют или, не дай бог, танцевать станут — она молитвами да крестом, как от чертей, от нас отгораживается. Говорить скоро разучимся. Да разве ты сама не замечаешь, что мы уже давно на шепот перешли?
— Володенька, не надо шуметь, прошу тебя. Что же мне-то делать? Ведь мать она мне! Потерпи, авось перемелется как-нибудь. — И Настя забивалась в уголок, тихонько и горько плакала.
Владимир досадливо махал рукой и замолкал. Копался часами в своей кладовочке, мастерил самодельные радиоприемники, уходил к друзьям посидеть за шахматной доской. Словом, старался как можно меньше оставаться дома. Даже рад бывал, когда приходило время отчетов, инвентаризаций, ревизий — тогда он пропадал на работе день и ночь.
Временами дети заболевали, и тогда по дому распространялся сладковатый запах восковых свечей да громче обычного вздыхала и бормотала молитвы теща. Но ребятишки в общем-то были крепкими, хворали редко и не тяжело.
Шли годы. Владимир Иванович уже привык ни во что дома не вмешиваться. Все было так, как завела теща. Теперь Ефросинья Андреевна держалась полновластной хозяйкой: покрикивала на Настю, отпускала подзатыльники детям, все чаще приглашала богомольных старушек о душе потолковать, а на Владимира просто не обращала внимания, будто его и нет совсем. И Владимир Иванович не возражал: мать с дочерью люди свои — сами разберутся, а мальчишки народ бедовый, их иногда и отшлепать полезно бывает.
Только не по душе ему были эти старушечьи сходки. Однажды вместе со старухами в дом пришел какой-то странного вида мужчина лет сорока-сорока пяти: из-под пальто выглядывала черная ряса, на плечи свисали рыжие с проседью космы, воротник спереди закрывала окладистая борода. Едва на порог ступил — креститься стал, а из-под лохматых бровей плутоватые глазки так по углам и шарят, так и шарят. Отцом Алексеем старухи называли его, за глаза же — святым Алексеем. Владимиру противно было смотреть на этого «святого»: здоровенный мужичина, ряса на плечах трещит, ему бы в самый раз землю копать или стога метать, а он со старухами молится гнусавым голосом. Не нравилось и то, что Настя все чаще стала находиться среди богомолок. Очень не нравилось. Но он молчал.
А потом случилась беда. Младший сын, четвероклассник Гриша, тяжело заболел. «Двустороннее воспаление легких», — сказал участковый врач и велел немедленно госпитализировать ребенка.
Болезнь началась как-то внезапно. Днем мальчик бегал, играл, с друзьями на речку ходил. Под вечер прибежал домой — посинел, дрожит, зуб на зуб не попадает. А ночью температура до сорока градусов подскочила. Бредит, мечется, горит весь и дышит с хрипом, тяжело…
— Бог наказал! — произнесла бабка окончательный приговор. Сами не молитесь, о своих душах не печетесь и детей ко греху толкаете. Вот бог-то и наказал. Он, всемилостивец, все видит!
— Ах, бросьте, мама, — простонала Настя. — Ну причем тут бог? Чем ему Гришенька не угодил? Ведь ребенок еще!
— А ты поговори, поговори еще! Погневи бога-то, греховодница! Молись, проси господа, чтоб вернул дитю здоровье! Ишь, горит весь парнишка! Хорошо еще, что крещеный, ежели помрет, прямехонько в рай попадет.
— Мама, что вы такое говорите! Зачем внученку смерть прочите? Как вам не грех такое думать?
— Ну, ты не шуми больно-то! Становись на колени да молись, проси у бога прощенья за грехи свои, проси! Он, глядишь, и поможет Гришеньке хворь одолеть, коли к молитве твоей прислушается.
Анастасия беспомощно глядела на мать, не зная, на что ей решиться. «А вдруг и правда поможет, — подумала она. — Ведь умереть Гришенька может. Не дай бог!» И она бросилась на колени перед иконами.
— Крест-то надень на шею, непутевая, — окликнула ее ласково мать, протягивая ей простенький крестик на сплетенном из суровых ниток гайтане, — да голову покрой.
Всю ночь по очереди дежурили около больного: одна молится, другая у постели сидит. А утром, отправив Гришу в больницу, пошли обе в церковь заказать молебен за здравие ребенка.
Гриша лежал в больнице несколько дней. Анастасия Гавриловна каждый день навещала его. Врачи делали все возможное, чтобы спасти жизнь ребенка. Мать видела это и не видела. Ей казалось, будто не лекарства, не старания и умение врачей помогают поправляться Гришеньке, а ее молитвы, молитвы бабушки, священника и святого Алексея. Бог услышал их молитвы, бог наделил чудотворной силой отца Алексея…
Дня через два после того, как мальчика положили в больницу, Ефросинья Андреевна сказала Насте:
— Сходила бы ты к отцу Алексею. Святой он человек, его молитвы скорей до бога дойдут. Говорили мне, что он в любой хвори лечить умеет.
И Анастасия Гавриловна вместе с матерью отправилась к «святому». Жил он на самом краю города, снимал флигелек у одинокой пожилой женщины. Комнатка маленькая, метров двенадцать, и дверь прямо в сад выходит. Мебель только самая необходимая — железная узкая кровать, ничем не накрытый некрашеный кухонный стол и три табуретки. «Так оно и должно быть, — подумала, оглядевшись, Анастасия Гавриловна. — Ведь святой».
— Помогите, святой отец! — и Анастасия повалилась на колени.
Хозяин медленно и важно благословил Ефросинью Андреевну и ее дочь.
— Встань, дочь моя, — ласково обратился он к Насте. — Расскажи, какое горе у тебя. А там посмотрим, в силах ли я помочь.
— В силах, в силах, святой отец, — торопливо ответила несчастная женщина и принялась рассказывать о своей беде.
«Святой» ответил не сразу:
— Какая от меня помощь? Помогать будет бог, вот его и надо просить. Сама-то ты в бога веруешь?
— Верую, батюшка, — поспешно ответила Настя.
Все трое встали на молитву. Молились о прощении грехов самой Насти и ее мужа, молились о даровании здоровья «отроку Григорию». А перед уходом «святой» достал из шкатулки плоский обточенный водой камушек и передал его Анастасии Гавриловне.
— Камень сей найден в святом ключе, в коем обнаружен был чудотворный образ скорбящей матери божьей. Приложи свят камень к темечку своего больного сына, да с верою, с молитвою — хворь и снимет господь наш милосердный.
Анастасия Гавриловна в благодарность стала целовать «святому отцу» руки, потом достала из сумочки деньги. Их было немного, рублей пять. Алексей с брезгливой миной отвел руку Анастасии и велел положить деньги в небольшой фанерный ящичек, похожий на урну для голосования.
— Мне денег не надо, меня бог питает, а вот на постройку храма этих денег маловато. Муж-то у тебя бухгалтер на строительстве, чать, не раз слыхала от него, во что каждый большой дом обходится.
Анастасия Гавриловна покраснела от смущения.
— А ты не смущайся, — успокоил ее Алексей. — Это я так просто сказал. Иди к сыну. Выздоровеет сын, святой камень назад мне принесешь и на храм пожертвуешь от щедрот своих.
На следующий день Анастасия Гавриловна пошла в больницу пораньше, хотелось скорее испытать чудодейственную силу «святого» камня. Врач обрадовала ее:
— Сыну вашему стало лучше. Кризис миновал. Теперь выздоровеет. Можете зайти в палату, поговорить с ним. Долго не задерживайтесь, не надо утомлять ребенка.
«Вот оно! — подумала радостно Анастасия Гавриловна. — Только помолился святой отец, и Гришеньке легче, стало. Еще свят камень приложу…
Ребенок с каждым днем выглядел все лучше. Мать ликовала, но была уверена, что сына ей вернули молитвы и «святой» камень. Гришу вскоре выписали из больницы, он снова пошел в школу. А мать его уже глубоко увязла в религии. Теперь она постоянно молилась, ходила вместе с Ефросиньей Андреевной в церковь и к «святому» Алексею. Большую часть своей зарплаты оставляла она в ящичке с прорезью. Продала ценные вещи, нажитые за предыдущие годы, а деньги отнесла «святому отцу».
Замаливала свои грехи с великим усердием. И детей заставляла молиться. Мальчишки протестовали, но что они могли сделать?
Владимир Иванович не узнавал свою Настю. В приверженности богу она теперь обгоняла религиозную мать. Он пытался поговорить с женой, объяснял, наконец, потребовал, чтобы она оставила в покое детей, не навязывала им веру в бога.
Анастасия стояла на своем. Рассказала о скандале своему постоянному советчику «святому» Алексею.
— Уйди из нечистого логова. Ты в ответе перед богом за детей своих. Поживут без тебя, авось, на путь истинный встанут, — наставлял женщину Панов.
И она ушла. Поселилась вместе с матерью неподалеку от «святого отца». Жили впроголодь…
Каждый день после смены у ворот завода ее встречали либо дети, либо муж. Мальчишки без материнского присмотра стали ходить грязными, небрежно одетыми. Мать будто забыла, что это ее родные Гришенька и Мишенька. Увидит, что они в пионерских галстуках, — значит, не хотят покориться ее воле, не хотят признать бога, — и сердито отвернется от них, уйдет, не приласкав, не сказав слова доброго. С мужем ее разговор заканчивался всегда одним и тем же:
— Дай две тысячи на постройку храма, вернусь в дом.
— Где я возьму такие деньги? Ты же знаешь, что у нас сбережений нет.
Заброшенные, ненакормленные мальчишки стали пропускать уроки, получать двойки. Классная руководительница приходила домой к Мише, говорила с отцом, ходила к матери мальчика на работу, но Анастасия Гавриловна отказалась разговаривать с учительницей.
Владимир Иванович не вынес свалившейся беды — запил. Пьяный ходил к заводской проходной встречать свою жену, со слезами упрашивал вернуться домой. И однажды сдался: согласился пойти на преступление, достать требуемые две тысячи рублей. По наущению «святого» Анастасия убеждала мужа, что «бог не допустит до тюрьмы, спасет».
Настал день, и Анастасия Гавриловна передала отцу, Алексею две тысячи рублей…
Дальше события развивались так. «Святой», получив деньги, скрылся из города. Ревизия установила факт хищения 2316 рублей государственных денег, и бухгалтер Гончаров предстал перед следователем. Анастасия Гавриловна с горя еще больше углубилась в религию. Кончилось тем, что старший мальчик Миша был задержан при попытке совершить карманную кражу и доставлен в детскую комнату.
Узел, как видите, завязался тугой. Надо было спасти двух взрослых, запутавшихся вконец людей, и двух ни в чем не повинных подростков. Надо было спасти бывшую когда-то хорошей семью, и наказать настоящего виновника всего случившегося.
Каким же образом решалась эта нелегкая задача?
По свежим следам был вскоре обнаружен и задержан в Новосибирской области Алексей Панов. Выяснилась весьма цветистая биография этого «святого». Следствие заглянуло в далекое прошлое, чтобы установить, в каких условиях сформировался такой характер. Оказалось, что родители Панова были завзятыми спекулянтами и воспитывали своего сына в пренебрежении к труду. Избалованный, не знавший ни в чем отказа, Алексей кое-как окончил школу, будучи уже весьма великовозрастным, так как сидел по два года почти в каждом классе. Каким-то образом он отвертелся от призыва в армию. Стойкая нелюбовь к труду заставляла его метаться с одного предприятия на другое. Но куда бы он ни поступал, везде надо было работать, а Панов жаждал легкой и сытой жизни. Научился подделывать государственные облигации, однако фортуна изменила ему: Панов был разоблачен и осужден к трем годам лишения свободы.
Отбыв наказание, аферист переехал в другой город, но не изменил своих взглядов на жизнь. И снова совершил преступление. На этот раз он был осужден к шести годам лишения свободы.
Судьба свела Панова с бывшим попом, и он решил «переквалифицироваться». Выйдя на свободу, начал отращивать волосы и бороду, раздобыл где-то рясу. Ходил в церкви, чтобы получше узнать свое новое «ремесло», заводил нужные знакомства, читал духовную литературу. А когда почувствовал себя достаточно подготовленным, стал действовать в одиночку…
Однако к разговору о Панове мы еще вернемся. Сейчас же я хочу рассказать о семье Владимира Ивановича. Дело обстояло так.
Когда старшего сына Гончаровых задержала милиция, следователь порекомендовал сотрудникам детской комнаты оформить иск о лишении супругов родительских прав…
…Заседание народного суда. Зал полон народу. На скамье, низко опустив голову, сидит Анастасия Гавриловна и исступленно шепчет одно и то же: «Господи, боже мой, господи, боже мой!» Женщины плачут, слушая горестный рассказ несчастных заброшенных детей. Мать же смотрит на сыновей удивленно, будто это не о ней идет речь. Каждый из выступавших говорил о необходимости лишить Гончаровых родительских прав… И Анастасия Гавриловна вдруг поняла, что это у нее, Насти, хотят отнять ее детей. Поняла и закричала:
— Я же добра своим детям хотела! Разве я враг им? Святой человек отец Алексей спас жизнь Гришеньке. И это он велел мне вести детей к богу, чтобы спасти их от геенны огненной.
— Это вы Алексея Панова святым называете? — спросила судья и рассказала о похождениях афериста Панова, зачитала отрывки из его собственноручно написанных показаний, все три копии приговоров суда.
Невозможно передать, какое впечатление это произвело на Гончарову. Сначала с тайной надеждой в голосе она повторяла: «Не может быть! Не может быть!» А потом, когда сомнений насчет личности «святого» не осталось, женщина разрыдалась.
Перед уходом суда в совещательную комнату Настя, все еще всхлипывая и вытирая слезы, обратилась к судье:
— Оставьте мне детей! Запутали меня, задурманили голову. Оставьте детей, без них мне жить не для чего!
Суд вынес решение оставить Михаила и Григория Гончаровых на воспитание родителей. Прошло несколько лет, и семья, если можно так выразиться, совершенно выздоровела. Не сразу, но навсегда. Дом снова стал родным и уютным. Анастасию Гавриловну окружили вниманием товарищи по работе, к ней постоянно заходили учителя и школьные друзья ее сыновей. Пелена с глаз спала…
Я замолчал. Сергей Петрович, не дождавшись продолжения рассказа, вздохнул:
— Да, невеселая история…
Мы медленно шагали в сторону гостиницы. Вдруг прямо над нами сверкнула молния и грохнул гром. Крупные редкие капли дождя зашлепали по асфальту. Мы прибавили шагу, но не успели пройти и половины квартала, как хлынул дождь. Промокшими до нитки прибежали мы в свой номер. Гроза скоро прошла. Мы сидели, не зажигая огня, у распахнутого окна и курили.
— Д-да, невеселая история, — после долгого молчания повторил Сергей Петрович. — Так для чего же вы мне рассказали ее? Вы отрицаете пользу религии, имея в виду мнимого святого? Ведь Панов проходимец, и религия к нему никакого отношения не имеет.
— Да, но проходимец Панов имеет отношение к религии, — возразил я. — Кроме того, Ефросинья Андреевна, ее дочь Настя — вполне порядочные люди. Но до чего же вера в бога исковеркала их жизнь! Самые естественные человеческие чувства, материнскую любовь извратила…
А вы говорите, добру учит религия! Да это страшная сила, и где она пройдет, там остаются руины. Я рассказал вам историю только одной семьи, а сколько таких трагедий разыгрывается за глухими стенами домов, обитатели которых ждут счастья только от бога! Вы и сами отлично это знаете. Не раз, наверное, читали в газетах о жертвах религиозного изуверства, о несчастных, отдавших религии годы своей жизни.
А если говорить о моральной ценности религии, скажите честно: много ли вам приходилось встречать священнослужителей, ведущих достойный образ жизни?
Сергей Петрович посмотрел на меня несколько рассеянно.
— Нет, не припомню…
— Вот видите, — продолжал я. — Но я все-таки не берусь утверждать, что все служители культа — скверные люди. Наверняка есть среди них люди честные, порядочные, но запутавшиеся в тенетах религии. И в ком из них не уснул разум, те ищут и находят истину в жизни действительной, в жизни нашего общества. Порывают с религией, отрекаются от сана, от своей прежней жизни, от своих заблуждений.
И если хотите, вот мой вывод. Я считаю не случайным, что проходимцы типа Алексея Панова, «бывшие» люди, и те, кто в лихую для Родины годину шли на службу к ее врагам, находят себе пристанище в религии. Основанная на лжи, пропитанная ложью религия ничего не теряет, опекая всяких подонков. Церковь цепляется и за таких людей, потому что им нет места в жизни и они служить будут ей верно. Цепляется главным образом, конечно, потому, что видит, как рушатся ее основы, как неудержимо и бесповоротно покидает ее паства, цепляется, как говорят, «не ради Иисуса, а ради хлеба куса».
— Вот так, дорогой Сергей Петрович, — подвел я итог нашему продолжительному разговору. — Таково мое твердое убеждение на сей счет. Не учит религия добру, по самой сущности своей не может научить!
— Да, вы правы, пожалуй, — задумчиво ответил мне Сергей Петрович. — Правы безусловно, я просто как-то не задумывался над этим.
— Вот-вот, я тоже не задумывался, пока не столкнулся с делом Гончаровых. Религия — дело тонкое. А мы позволяем себе, как вы выразились, «не задумываться»…
Если бы каждый неверующий однажды дал себе труд задуматься над тем, какой вред приносит религия, то я уверен, ко времени, в которое мы живем, верующих в нашей стране не осталось бы, против каждого проповедника «слова божьего» выступала бы целая армия по-настоящему воинствующих атеистов.
(Литературная запись В. Яковлевой.)