Дело особого производства

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дело особого производства

Сейчас все знают, где в Ростове находится синагога.

А в то, теперь уже далекое, социалистическое время предложение пойти в синагогу означало пойти попить пива. Дело в том, что на углу Газетного и Баумана, за покосившимся деревянным забором, находилась пивная, которую держали грузины. Пивную называли синагогой. Это был обыкновенный гадюшник, где наливали разбавленное жигулевское пиво, но там еще продавалась вяленая рыба. Такая роскошь выгодно отличала эту пивную от других, поэтому в синагоге всегда было полно народа и, кроме местных алкашей, туда заглядывали приличные люди. К последним, конечно, относился и я.

Мало кто знал, почему пивная называлась синагогой. Однако продвинутые в интеллектуальном отношении люди из числа приличных (в том числе, конечно, и я) знали, что примыкающее к забору пивной серое двухэтажное здание странного вида – это синагога. Или бывшая синагога. Точно не знал никто – ни приличные посетители пивной, ни продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных. В подвале синагоги какие-то люди шили обувь, что, очевидно, не походило на отправление религиозных обрядов. На массивной двери всегда висел амбарный замок, никаких опознавательных знаков не имелось, свет никогда не горел. По этой причине все, что происходило за забором пивной, было окутано тайной.

В то время, будучи студентом юрфака, я стоял с кружкой пива, рассуждал с друзьями о глобальных проблемах бытия и не мог представить себе, что когда-то, через много лет, приоткрою эту тайну. А получилось так.

Социализм закончился, все стало можно. Алкаши продолжали ходить к синагоге, а приличные люди и продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных стали заниматься делом. К последним, опять же, относился и я. Я стал адвокатом.

И вот однажды позвонил мне человек, который представился председателем ростовской еврейской религиозной общины. Это был Иосиф Бакшан, или просто Йося. Он минут сорок рассказывал мне о трудностях жизни вообще (я об этом знал) и еврейской в частности (это тоже не новость), о том, что денег нет (ну, это не ко мне), а в конце разговора сообщил, что хочет выгнать сапожников из подвала синагоги (это уже по моей специальности).

На следующее утро мы встретились с Йосей в синагоге. Но не в пивной, а в настоящей синагоге. Я уже много лет был евреем, но в синагогу попал впервые. Сначала я испытал благоговение, потом восторг и любопытство. Потом мне стало стыдно за себя, свое невежество, атеизм и пионерское прошлое.

Но – к делу. Йося снова много говорил, показывал справки, письма и протоколы. В конце концов стало ясно, что действующая уже полторы сотни лет община нигде не зарегистрирована, а потому ее юридически как бы не существует. Что касается здания синагоги, то оно, обозначенное литерой «А», состоит на балансе соседнего домоуправления, у которого некий Ростовобувьбыт или Обувьснабсбыт, в общем, сапожники, арендует помещение под обувной цех.

Не было ни субъекта, ни объекта, ни прав, ни обязанностей, ни синагоги, ни евреев!

Уже стало смеркаться, в синагоге зажгли свет. Я увидел расписанные орнаментом величественные стены зала, балкон, множество книг в золоченых переплетах, людей с кипами на головах. Некоторые из них тихо разговаривали между собой, другие, покачиваясь в молитве, разговаривали с Богом.

Все было на месте – и субъект, и объект, и синагога, и евреи!

Я представил себе управдома со слесарем, раскачивающихся в молитвенном экстазе, и паспортистку, умиленно смотрящую на них с балкона. Бог был у них на балансе.

Видя мою задумчивость, Йося сказал, что обращался ко многим адвокатам, но помочь никто не смог. А от кого же еще ждать помощи… Хитрый Йося попал в цель, и я решил действовать!

Был составлен хитроумный и многоходовой план, суть которого заключалась в следующем: сначала мы регистрируем устав еврейской религиозной общины, становимся юридическим лицом. Потом мы оформляем право собственности на здание синагоги. После этого начинаем постепенно повышать сапожникам арендную плату до такой суммы, что они сами уйдут. Это займет примерно полгода. Вопрос гонорара, конечно, второстепенный, но его желательно решить в первую очередь, чтобы потом спокойно заняться решением первоочередных задач. Таков был мой план.

Йося от плана был в восторге, но, по его мнению, очередность решения вопросов следовало бы поменять. То есть решать сначала первостепенные вопросы (устав, собственность, сапожники), а потом второстепенные (например, гонорар). Я был, в принципе, согласен, но деньги вперед. Йося не возражал, но предлагал оплатить работу после ее завершения.

Когда спорят два приличных и продвинутых в интеллектуальном отношении человека, всегда можно договориться. Мы договорились о помесячной оплате, и каждый считал, что добился своего: Йося был рад тому, что ежемесячная оплата будет вдвое меньше, чем хотел бы я, а я понял, что моя работа продлится вдвое дольше, чем хотел бы он.

* * *

Моисей сорок дней сидел на горе, а потом передал евреям Тору, текст которой был выбит на камне.

Первый в истории ростовских евреев устав рождался на кухне хрущевской пятиэтажки и был выбит за неделю на раздолбанном «Ундервуде». Кстати, эта печатная машинка была привезена моим дедом как трофей из Германии, переделана под русский шрифт и подарена бабушке. Бабушка же печатала на ней, работая машинисткой в ЦК компартии Белоруссии. Бесстрастный «Ундервуд» стучал и на фашистов, и на коммунистов, и вот теперь ему выпала честь постучать на иудеев.

Устав состоял из нескольких глав и был очень похож на устав политической партии. Именно поэтому в отделе юстиции Ростовского облисполкома не возникло никаких возражений, и он был принят с первого раза.

В назначенный день мы с Йосей пришли в отдел юстиции получать свидетельство о регистрации ростовской еврейской религиозной общины. Йося надел традиционный хасидский сюртук и шляпу. Он очень волновался. Вместе с нами перед кабинетом стоял представитель баптистской церкви и тоже волновался. Это волнение объединяло конфессии. Первым в кабинет вызвали баптиста. Когда за баптистом закрылась дубовая дверь, Йося, будучи не в силах одолеть волнение, спросил, где тут туалет, и, прихрамывая, побежал в конец коридора. В этот момент нас вызвали. Свидетельство выдавалось на руки только руководителю религиозного объединения, а Йоси не было. Я вытащил из кармана кипу, надел ее на голову и вошел в кабинет начальника отдела юстиции.

Вдалеке я увидел ряд туловищ, выстроившихся за огромным столом. Поскольку мы с баптистами были первыми, кто после выхода закона «О свободе вероисповеданий» решил свободно вероисповедоваться на официальной основе, сверху поступило указание вручать свидетельства торжественно. Так оно и было. В центре стола одно из туловищ поднялось, и я услышал теплые слова о свободе религии и большой ответственности, которая в связи с этой свободой возлагается на меня как на… э-э… раввина (так, кажется?) этого религиозного объединения. Со стороны это было похоже на обряд во Дворце бракосочетаний. Я однажды участвовал в таком. Мне предложили подойти к столу и расписаться. Я подошел и уже с близкого расстояния узнал в некоторых туловищах бывших студентов юрфака. В их глазах читалось изумление. Я старался держать лицо сообразно обстоятельствам. Они тоже. Начальник отдела юстиции вышел из-за стола, пожал мне руку и торжественно произнес:

– Поздравляю вас, товарищ Бакшан, желаю вам успехов на почве… – тут наши глаза встретились, он узнал меня и поперхнулся, забыв, на какой почве желает мне успехов. Я сдвинул кипу на лоб, как лихой палестинский казак, обозначая этим, что, мол, все в порядке, все свои, не пугайтесь.

– …на почве ортодоксального иудаизма, – тихо закончил начальник отдела юстиции Ростовского облисполкома и вручил мне свидетельство № 2.

Я быстро пошел к выходу, но в этот момент открылась дверь и в кабинет вошел настоящий Иосиф Бакшан в широкополой шляпе.

– Вы к кому, товарищ? – спросил его кто-то из туловищ, но я вытолкнул Йосю грудью из кабинета.

Так ростовские евреи приобрели статус юридического лица.

* * *

Но это было только начало. Дальнейшее оказалось похоже не на бракосочетание, а на семейную жизнь с тещей под одной крышей. Поставив Бога на баланс, ни управдом, ни водопроводчик никогда не задумывались о том, как ему живется в синагоге. Они вообще не знали о том, что такое синагога и для чего она нужна.

Но как только речь зашла о том, что эту синагогу нужно отдать, они сразу озаботились государственным интересом. Балансодержатель цепко держал здание и категорически не хотел разжимать пальцы.

Я проводил целые дни в архиве, собирая по крупицам сведения о том, как синагога очутилась на балансе домоуправления. До известных событий семнадцатого года в Ростове было три синагоги. Та из них, которая интересовала нас, была построена в восьмидесятые годы XIX века на деньги общины специально для солдат-евреев Екатеринославского полка. Большевики закрыли все синагоги, а в двадцать втором году сдали часть здания солдатской синагоги еврейской общине в аренду. Через шесть лет договор аренды был расторгнут постановлением Андреевского райкома ВКП(б), а оставшаяся часть здания отдана кукольным мастерским. Стены храма, до сих пор не знавшие кумиров, увидели и Кощея Бессмертного, и Бабу-ягу, и многое другое. Тогда же в подвале здания поселилась артель сапожников. Сразу после войны где-то там, наверху, вспомнили, что евреи тоже пострадали от фашистов. Появилось соответствующее мнение, и в бывшей солдатской синагоге разрешили отправлять естественные религиозные надобности. Но только тихо. Официально никто ничего не отдавал и бумаг никаких не подписывал – просто не препятствовали тому, что евреи перекрыли крышу шифером, периодически ремонтировали фасад, платили коммунальные платежи, налог на землю. Ну и свечи зажигали по субботам. Так потихоньку и жили.

Я предложил обратиться в суд. Но Йося, помолившись, сказал, что ему было видение и лучше не лезть на рожон, а вежливо попросить.

Жизнь выработала два основных способа просить – за деньги или по знакомству. Для применения первого основного способа, как вам уже известно, средств не было. Следовательно, нужно было применять второй основной способ.

Разведка донесла, что мать тогдашнего председателя горисполкома зовут Рахиль. Это уже было основанием для применения второго основного способа.

И вот я описал на нескольких листах историю здания синагоги, собранную в архиве, озаглавив это заявлением на имя председателя горисполкома. Из заявления было видно, что указанное здание строилось на деньги религиозной общины (см. приложения), предназначалось для отправления религиозных обрядов, потом необоснованно было отнято (см. приложения), потом было возвращено, но как-то не совсем, что с точки зрения устойчивости гражданского оборота и национальной политики партии идет вразрез. И вот теперь, в эпоху демократизации, гласности и свободы вероисповеданий, хотелось бы. Но не получается. Помогите решить вопрос.

Я записался на прием и взял с собой Йосю, попросив его надеть на себя самое религиозное одеяние, которое у него имеется. Дело в том, что Йося в прошлой жизни был зубным техником и вне стен синагоги в обычной одежде не создавал впечатления глубоко религиозного человека. А именно такое впечатление необходимо было произвести на главу города.

И вот мы в огромном кабинете. Надо отдать должное Иосифу Бакшану – в его облике чувствовалась как минимум двухтысячелетняя скорбь еврейского народа. Он вел себя так, будто председатель горисполкома пришел к нему за советом о том, как правильно истолковать недельную главу из Торы. Он не проронил ни одного лишнего слова. Он был кроток, краток и корректен. Впрочем, мне тоже не пришлось много говорить, поскольку председатель, прочитав наше заявление, вдруг сказал, что в силу некоторых обстоятельств (что вы говорите?!) он очень интересуется историей еврейского народа и наша просьба ему близка и понятна. Не откладывая дело в долгий ящик, он в левом верхнем углу заявления написал наискосок резолюцию для начальника городского бюро технической инвентаризации: «Тов. Вейсенберг. Зарегистрируйте здание синагоги за Ростовской еврейской религиозной общиной. Подпись. Дата» – и отдал это мне в руки, чтобы сократить почтовый пробег.

Так должен чувствовать себя человек, который лег на операционный стол и приготовился к резекции желудка, а доктор дал ему таблетку и сказал, что теперь все будет в порядке. Мы молча вышли из величественного здания бывшего горкома КПСС, молча прошли квартал, остановились, и только потом Йося тихо попросил меня еще раз показать ему заветную бумагу с резолюцией. Я показал. На правом глазу Йоси появилась скупая мужская слеза, а потом прохожие видели, как около кинотеатра «Буревестник» бородатый мужчина в странном длиннополом то ли сюртуке, то ли пальто, сдвинув на затылок шляпу, обнимал другого мужчину. Надо ж так напиться с утра!

* * *

Вы, наверно, подумали, что на следующий день синагога снова стала собственностью евреев? Меня ваша наивность просто удивляет.

Конечно, с начальником городского бюро технической инвентаризации тов. Вейсенбергом проблем не было. Он тоже наложил резолюцию для нижестоящего товарища, угостил чаем и пожелал успехов на почве ортодоксального иудаизма.

Но на этом действие таблетки закончилось. Нижестоящий товарищ, закрыв дверь кабинета, чтобы никто не слышал, широко улыбнулся и сказал:

– Что, жиды, здание получить захотели? Щас получите!

Я оценил откровенность нижестоящего товарища и указал на две резолюции его начальников.

– Да они такие же, как ты, – открыл мне глаза на мир нижестоящий товарищ и стал разъяснять, что для регистрации за общиной здания нужно сначала получить отвод земли под ним. Нормативной базы для этого еще нет, поэтому придется с годик подождать, потом оценить здание, потом, может быть, выкупить его, после этого…

Не дожидаясь того, что будет после этого, я тоже широко улыбнулся и, с употреблением ненормативной лексики, разъяснил нижестоящему товарищу, где бы хотел видеть его лично, а также всех его близких родственников, круг которых определен федеральным законом. Все! Будем судиться!

* * *

В действовавшем тогда законе о собственности была такая норма, в силу которой гражданин или юридическое лицо, не являющееся собственником, но добросовестно и открыто владеющее как собственник недвижимым имуществом не менее пятнадцати лет, приобретает право собственности на это имущество.

Те, кто не понял, могут вернуться к предыдущему предложению. А остальные поймут, что мы должны были доказать в суде тот очевидный факт, что еврейская община давно относилась к зданию синагоги как к своему.

Доказывать этот факт я решил просто, но изящно. Я попросил Йосю дать мне список потенциальных свидетелей того, что в течение последних пятнадцати лет, нет – лучше двадцати или тридцати лет – в синагоге молились, за синагогой ухаживали как за собственностью, несли расходы на ее содержание и т. п. На следующий день Йося дал мне такой список. Но предупредил, что некоторые из списка не простые люди и разговаривать с ними буду я сам. У него нервы не в порядке и вообще больная нога.

В списке лиц, подлежащих вызову в судебное заседание, самым молодым был Михаил Моисеевич Варшавер тысяча девятьсот девятнадцатого, насколько я помню, года рождения. Это милейший человек, с которым я легко договорился о встрече, хотя он так и не понял, зачем доказывать очевидное. Но если надо…

С остальными было сложнее.

Старшее поколение помнит двух братьев Портных – Мишу и Яшу. Они действительно были портными, причем Яша пошивал в основном мужскую одежду, а Миша – женскую. Или наоборот. Я родился в то время, когда одежду, хоть и с трудом, можно было купить в магазине, поэтому не застал зенита славы братьев. Говорят, к Портным-портным записывались в очередь за полгода и по протекции. Оба еще в детстве приехали в Ростов из Румынии, были виртуозами своего дела, красивыми, вальяжными и сохранили такой характерный акцент, который не снился даже одесситам. Братья знали Тору, посещали синагогу хоть через черный вход, но регулярно и соблюдали субботу даже в те годы, когда за это могли посадить. Яша, к тому же, прекрасно пел на древнееврейском языке и был кантором. И вот я звоню Мише Портному:

– Здравствуйте, Михаил Иосифович, моя фамилия Лившиц, я адво…

– Я знаю…

– Тут такая ситуация со зданием…

– Я знаю…

– Очень хорошо. Я хотел вас попросить, чтобы вы пришли в суд и…

– Я знаю…

– Замечательно! Вы придете?

– Я бы не ходил…

– Э-э… То есть вы не придете?

– Я бы не ходил…

– Простите, Михаил Иосифович, я не совсем точно уловил ваш ответ – вы не придете или вы да придете?!

– Я бы не ходил…

«Вот за это их нацию и не любят», – подумал я и хотел уже сказать Мише Портному то, что сказал бы ему любой нормальный казак из станицы Доломановской, однако сдержался из чисто тактических соображений. Сослагательное наклонение ответа сбивало с толку, но все-таки давало надежду.

– Михаил Иосифович, – продолжил я, – вы бы не ходили, если бы что?

– Мало ли что…

– Ну, например?

– Мало ли что… Сейчас такое время.

– А какое сейчас время? Раньше было по-другому? Вам каждый день синагоги раздавали?

– Когда нужно быть?

– Завтра в десять в синагоге… Вы придете?

– Я подумаю…

Меня предупредили, что по какой-то причине Яша с Мишей не общаются уже лет десять. Там какая-то сложная ситуация: то ли Миша обидел Яшу, то ли Яша обидел Мишу, но лучше про Мишу в разговоре с Яшей не упоминать. И наоборот.

Звоню Яше с учетом этого обстоятельства:

– Здравствуйте, я адвокат, моя фамилия Лившиц.

– И что?

– И я бы с вами хотел поговорить насчет здания синагоги.

– И что?

– Я собираюсь обратиться в суд, и мне нужно, чтобы вы дали показания.

– И что?

– Ну вот, надо, чтобы мы встретились, поговорили предварительно.

– А вы Мише звонили?

– Да.

– И что?

– Он придет.

– Тогда зачем вам нужен я? С ним и говорите.

Я понял, что совершил ошибку, и стал ее исправлять:

– Миша еще точно не решил. Мало ли что…

– И что?

– Тогда вы дадите показания.

– Так вам кто нужен – я или Миша?

– Мне здание синагоги нужно! А вам и Мише на это наплевать, как я понимаю. Поэтому, если не хотите, можете завтра в десять не приходить в синагогу на второй этаж в кабинет Йоси. Там будут все.

На следующее утро, когда я жарил себе традиционную холостяцкую яичницу, раздался телефонный звонок. Я взял трубку.

– Лившиц? – без всякого приветствия, но с очень характерной интонацией спросили на том конце.

– Да, а кто это?

– Лившиц, поговорите со мной. Я дядя Нема.

Я вспомнил список лиц, подлежащих вызову в судебное заседание. Дядей Немой мог быть только Гительмахер Наум Исаакович. Он был возчиком и всю жизнь катал детей на пони в городском саду. Говорили, что ему всегда не хватало двух копеек до миллиона. Это он сумел доказать властям, что революционер Драпкин (партийный псевдоним Гусев, чьим именем названа улица в районе Лендворца) – его родственник, а не просто однофамилец его жены, и явочная квартира революционера находилась как раз в том одноэтажном доме, где жил дядя Нема с семьей. Во дворе дома он держал своих лошадей и еще кое-какую живность. Дом сделали памятником истории, повесили на него мемориальную доску, а потом выяснилось, что дома в том районе подлежат сносу. Снесли все, кроме, конечно, исторической ценности. Дом этот до сих пор стоит среди современных многоэтажек на улице Островского между Большой Садовой и Пушкинским бульваром. Из этого дома дядя Нема уезжал в Америку, и, говорят, таможенники плакали от обиды, глядя на то, что он увозит с собой. У него на все было разрешение!

Все это и многое другое я узнал позже, а сейчас в телефонной трубке звучал сплошной текст без пауз, в которые можно было бы вставить хотя бы междометие. При этом дядя Нема имел полный рот дикции и плевать хотел на падежи.

– …я являюсь собственный корреспондент газеты «Советиш геймланд», я знаю иврит, я знаю идиш. Кто сейчас знает идиш? Вы знаете идиш, Лившиц? Вы не знаете, это никому не нужно. А я знаю. Я предлагал Йосе открыть курсы для детей. Пусть учат языка, на котором говорили их бабушки. Но ему же ничего не нужно, этому Йосе. Никому ничего не нужно. Он себя окружил этими негодяями и ворами. Вы знаете, кого я имею в виду. А я являюсь собственный корреспондент газеты «Советиш геймланд», я знаю иврит, я знаю идиш…

Я почувствовал запах дыма. Сначала подумал, что не выдержал телефонный провод, но затем вспомнил о яичнице. Извинившись, я положил трубку рядом с телефоном и бросился на кухню. Сквозь клубы дыма пробрался к раскаленной докрасна сковородке, вспоминая неизвестно чью мать, свой несостоявшийся завтрак и все, что с этим связано. О дяде Нёме я вспомнил в последнюю очередь, лишь после того как проветрил кухню.

«Неудобно получилось, – подумал я. – Человек сам позвонил, из лучших побуждений, а я так бесцеремонно прервал разговор». Я подошел к телефону, взял трубку и вдруг услышал:

– …когда в Ростов приезжали раввины из Америки, они спрашивали, как найти дядю Нему, они больше никого не спрашивали, меня все знают, потому что я являюсь собственный корреспондент газеты «Советиш геймланд», я писал туда, и это все знают. А вы знаете, Лившиц, зачем сюда приезжали раввины из Америки? Вы не знаете? Так я скажу вам. Чтоб вы знали, тут находится могила любавичского ребе, и поэтому сюда приезжали раввины из Америки. И они сразу спросили, где дядя Нема….

На часах было без двадцати десять, а в десять меня могли уже ждать Миша и Яша Портные, а также другие лица, подлежащие вызову в судебное заседание.

– Наум Исаакович, – вклиниваюсь я в сплошной текст Немы, – вы бы не могли прийти к десяти часам в синагогу и продолжить разговор там? Меня ждут к десяти.

– Лившиц, зачем так официально. Зовите меня просто дядя Нема. Вы такой приятный собеседник. Не то что эти… вы знаете, о ком я говорю.

Я тогда еще не знал о длящемся с тысяча девятьсот сорок шестого года споре между Мишей Портным и Немой Гительмахером по поводу того, кто украл шифер, предназначенный для покрытия крыши синагоги. Но на всякий случай согласился с дядей Немой.

– Вы сегодня придете в синагогу к десяти часам? – спросил я.

– Я уже там, – ответил дядя Нема.

* * *

Мы встретились в Йосином кабинете, где одновременно была кошерная столовая, библиотека и бюро знакомств для серьезных отношений с выездом в дальнее зарубежье. Собралось около десяти человек, в том числе и братья Портные, и дядя Нема. Предварительно Йося всем объяснил важность происходящего и ответственную роль, отведенную каждому из них в деле возвращения здания синагоги. И чтобы никаких скандалов.

Старики ходили по комнате и привычно ругались между собой в ожидании адвоката. Тема беседы, как я понял, касалась известных событий тысяча девятьсот сорок шестого года.

Собравшиеся, видимо, ожидали кого-то серьезного и толстого, то есть именно адвоката, поэтому, когда я вошел, никто из них не обратил на меня особого внимания. Только после того как Йося меня представил, все повернулись ко мне.

Какие это были лица! Сейчас таких лиц уже нет. Или они далеко отсюда. Я увидел весь спектр – от Авраама до Бени Крика.

Братья Портные стояли в разных углах комнаты, но можно было легко догадаться, что они братья – по прекрасно сидящим на них костюмам, по одинаковой благородной седине и гладким лицам.

В стоящем у окна человеке по пламенному взгляду и мозолистым рукам я угадал собственного корреспондента газеты «Советиш геймланд». На его голове вместо кипы был антикварный картуз, в котором он, видимо, темной ночью тысяча девятьсот сорок шестого года привозил в синагогу шифер. Ничто не выдавало в нем миллионера.

Я понимал, что каждый из них видел, понял и пережил в своей жизни больше меня, что я для них мальчишка, который пришел учить их тому, что они уже давно знают. Но я их сразу полюбил. За то, что они не боролись с властями, не били себя кулаками в грудь, не взбирались на трибуны и по служебным лестницам. За то, что они не меняли паспорта, не изменяли отчество. Они просто хранили в себе то, что осталось после еврейских местечек, после тех, кто погиб от черносотенного ножа, буденновской шашки, в яме Змиевской балки, печах Майданека или в ближайшей подворотне, как мой второй дед, пытавшийся убежать из минского гетто. Они несли это не как знамя, а как свечку на ветру, прикрывая ее полами своих пальто.

И донесли. Мне все равно, кем быть – евреем или чукчей, но до тех пор, пока есть антисемиты, я буду евреем. Пусть Йося платит мне вдвое меньше или вообще не платит. Я буду делать это для себя.

В общих чертах я объяснил, что мы в суде должны доказать тот факт, что община добросовестно, открыто и давно владела синагогой. Это можно доказать не только документами, но и свидетельскими показаниями. Каждый из присутствующих вспомнил разные детали, в том числе и то, как платили за свет, как делали ремонт, крыли шифером крышу.

Миша Портной, указав на дядю Нему, спросил меня:

– Он вам уже рассказал про крышу?

– Что ты врешь?! – Дядя Нема бросился к Мише Портному.

– Ты на себя посмотри, шлимазл, – презрительно отреагировал Миша, не двигаясь с места. И потекла неторопливая мужская беседа. Все стали успокаивать Мишу и дядю Нему, размахивая руками, и подняли такой шум, что аргументов сторон уже не было слышно. В комнату вошла пожилая женщина, бухгалтер синагоги, которая принесла документы для суда. Она с минуту стояла в дверях, оценивая происходящее, потом негромко сказала:

– Мальчики, вам не надоело? Миша, уже отойди от него. Нема, сядь на место, я тебе говорю.

Шум смолк так же внезапно, как начался. Все, как ни в чем не бывало, разошлись по своим местам.

Мы обо всем договорились. Все всё поняли про суд. Единственная моя просьба заключалась в том, чтобы каждый из будущих свидетелей был краток и отвечал лишь на тот вопрос, который ему зададут. И больше ничего. И больше ни о чем. Ни слова. Всё.

* * *

Кировский районный суд располагался в то время напротив гостиницы «Интурист». Условно говоря, это место можно было назвать помещением. Но все уже привыкли и как-то внимания не обращали на прогнившие полы, падающую с потолка штукатурку и прочие прелести правосудия.

В день судебного заседания в суд во главе с Йосей пришли все наши свидетели и еще человек тридцать сочувствующих. То, что мы условно назвали помещением, такого количества людей вместить не могло, поэтому часть сочувствующих расположились у входа. Тут же подошел милиционер и поинтересовался, в чем дело. Увидев бородатого Йосю в парадном одеянии, он отошел. Тогда по улицам ходило много разного рода кришнаитов с барабанами, иеговистов с плакатами, просто протестующих, и власти не видели в этом ничего плохого. Гласность, короче.

Суд начался буднично: «Слушается дело по заявлению ростовской еврейской религиозной общины… В суд явились стороны…», и т. п. Я рассказываю суду о том, чего мы хотим. Представитель балансодержателя объясняет суду, почему это невозможно. Суд приступает к допросу свидетелей.

Первым решено было выпустить дядю Нему.

Он вошел в зал судебного заседания с готовностью рассказать все, о чем бы его ни спросили, и даже более того. Поздоровался с секретаршей. Та показала ему глазами на судью, сидевшую в центре огромного стола. «Извините, не заметил», – снова поздоровался дядя Нема. Видно было, что он волнуется.

Воцарилось молчание. Судья Вера Николаевна искала в папке с делом какую-то бумажку, а дядя Нема, который, видимо, так долго никогда не молчал, стал делать мне руками и глазами знаки, как бы означавшие вопрос – можно ему уже начинать или еще рано.

– Вы вызваны в суд в качестве свидетеля, – произнесла Вера Николаевна. – Сообщите суду свою фамилию, имя и отчество.

Дядя Нема, обрадовавшись, что с ним наконец заговорили, поднял руку в примирительном жесте и сказал:

– Зовите меня просто дядя Нема.

Судья, не ожидавшая такого ответа, в изумлении подняла глаза на дядю Нему и сказала, что ее интересует, как записать в протокол его фамилию, имя и отчество.

– Зачем так официально? Просто дядя Нема, и все. Меня так все называют.

– Мне как раз нужно официально, потому что это суд. Нам в протокол нужно записать ваши данные, – судья попыталась сделать строгое лицо, но, глядя на дядю Нему, она не смогла сдержать улыбку.

– Что я вам расскажу, – Нема перешёл на доверительные интонации. – К нам приезжали раввины из Америки, и они хотели меня найти. Так они спросили – где дядя Нема? И им сразу сказали. Меня все знают. Я живу в доме Драпкин. Вы знаете Драпкин? Он был революцьонэр.

Первой не выдержала секретарь судебного заседания. Она бросила ручку на стол, закрыла лицо руками и беззвучно затряслась. Глядя на нее, не выдержал наш процессуальный противник из исполкома.

– Послушайте, дядя Нема, – попыталась взять ситуацию под контроль Вера Николаевна, – существует определенный процессуальный порядок. Свидетель должен сообщить суду фамилию, имя и отчество, и эти сведения записывают в протокол. Понимаете?

Дядя Нема не понимал. Он недоуменно посмотрел на меня и громко спросил:

– Лившиц, я что-то не то сказал? Они мне сегодня дадут говорить или они мне сегодня не дадут говорить? Для чего вы меня сюда вызывали?

Дядя Нема начинал нервничать, и этого нельзя было допустить. Я подозвал его к своему столу и тихонько стал объяснять, что это, мол, такой порядок, тут так положено – назвать фамилию, имя и отчество. Формальность такая. А потом уже можно будет рассказать то, о чем мы договаривались. Дядя Нема не унимался и шипел мне в ухо:

– Зачем этих формальностей? Я им все расскажу, и они сами сделают выводы.

В это время секретарь передала мне записку с просьбой написать на листочке фамилию, имя и отчество дяди Немы. Я написал. Казалось бы, вопрос исчерпан. Но это только так казалось.

– Ваш год рождения? – уже с опаской спросила судья.

– О-о! Это интересный вопрос. Мне много лет, и я давно живу в Ростове. Меня все знают. Я ведь являюсь собственный корреспондент газеты «Советигн геймланд». Я пишу статьи. Их читали даже в Америке. Кстати, сюда недавно приезжали раввины из Америки, так они сразу спросили дядю Нему…

Теперь настал черед судьи. Она приложила к глазам носовой платок, затряслась и стала постанывать тонким голосом. А ведь дядя Нема еще не начинал давать показания!

Сочувствующие в коридоре через открытую дверь услышали стоны судьи и, не понимая, что происходит, стали перешептываться. В коридоре поднялся гул. Те, кто стоял ближе к дверям зала, рассказывали стоящим сзади, а эти, в свою очередь, передавали дальше. На улице поняли, что дядя Нема набросился на судью. Ей стало плохо, и уже вызвали «скорую помощь». Синагоги теперь не видать, а Нему арестуют. «И поделом», – злорадствовали те, кто придерживался версии о том, что именно Нема на своих лошадях ночью вывез шифер, которым должны были крыть крышу синагоги после войны. «Вы посмотрите на его дом, – говорили они, – какая у него крыша. Это что, с неба свалилось?» Противники вспомнили, что Миша Портной в ту пору был председателем общины, отвечал за стройматериалы, и только он мог ими распоряжаться. Спор продолжился уже на улице, так как всех спорящих попросили выйти из коридора. Оставшиеся еще несколько минут кричали друг на друга, призывая к тишине.

В это время Вера Николаевна немного успокоилась и официальным тоном обратилась к дяде Нёме:

– Гражданин Гительмахер, вы предупреждаетесь об ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний. Вам понятно?

По выражению лица дяди Немы было видно, что он впервые слышит такие словосочетания и не понимает их смысла.

– Правду нужно говорить суду, понимаете? – перевела сказанное на обычный язык Вера Николаевна. Наум Исаакович, оскорбившись, поджал губы:

– Когда я был маленьким, папа мне всегда говорил: «Нема, никогда не ври, говори только правду». И я всегда говорю только правду.

Дядя Нема прислушался к своим словам, оценивая их как бы со стороны. На его лице отобразилось удивление. Потом он оглянулся в коридор, где у двери стоял Миша Портной, ожидающий своей очереди, и добавил:

– Не то что некоторые. Вы знаете, о ком я говорю. Они думают, что можно невиновных людей оговаривать и им все сойдет с рук! Я являюсь собственный корреспондент газеты «Советиш геймланд», меня знают даже в Америке…

Понимая бесполезность сопротивления, Вера Николаевна вполголоса обратилась ко мне:

– Что он должен был показать суду?

– Он должен был показать, что с тысяча девятьсот сорок пятого года община открыто и добросовестно владела зданием синагоги, ремонтировала его за свой счет, платила земельный налог, коммунальные платежи, красила фасад, перекрывала крышу шифером…

– Вот именно, – услышав сигнальное слово, произнес дядя Нема. Лицо его стало серьезным и жестким. – Этот шифер я обменял у майора интенданта на тушенку и привез в синагогу. А ночью шифер исчез. Все знают, кто это сделал.

– Этот вопрос сейчас не рассматривается, – заметила Вера Николаевна.

– Как это не рассматривается?! – Дядя Нема обернулся ко мне – Лившиц, дорогой мой, скажите им! Как это не рассматривается?!

Что я мог сказать им? Что дядя Нема очень не любит поговорить? Что ему выпала счастливая возможность рассказать всю правду, как учил его в детстве папа? Или о том, что применительно к части третьей статьи седьмой закона «О собственности в РСФСР» это очень важное доказательство?

Я оглянулся на Йосю с немой просьбой о помощи. Йося стал делать дяде Нёме энергичные знаки и шептать на весь зал: «Нема, бекицер! Уже выходи!»

Заметив Йосины знаки, дядя Нема отмахнулся от него и подошел вплотную к судейскому столу.

– Как ваше имя-отчество? – спросил он судью.

– Вера Николаевна.

– Вера Николаевна, послушайте меня. Вы такая интересная, – Нема накрыл своей деревянной ладонью судейскую руку. – Вот я вам сейчас все расскажу, и вы потом сами сделаете выводы. У вас не возникнет никаких вопросов.

– У меня к вам уже нет никаких опросов. Спасибо, вы можете идти, – как можно более спокойным тоном сказала судья, одновременно делая мне знаки, чтобы я увел дядю Нему.

Мы с Йосей подошли к собственному корреспонденту с двух сторон и, взяв его под локти, стали тихонько подталкивать к выходу. Неожиданно для нас дядя Нема, не оказывая сопротивления, гордо вышел из зала.

– У вас еще есть свидетели? – спросила Вера Николаевна. Я утвердительно кивнул.

– Такие же?

Я вздохнул. После этого был объявлен перерыв на обед.

Послеобеденное отделение нашей программы открывали братья Портные.

У Якова Иосифовича вопрос о фамилии, имени и отчестве тоже первоначально вызвал затруднения. Вместо ответа он надолго замолчал, и, когда судья поинтересовалась, понимает ли он ее, Яша вдруг четко ответил:

– Нет! Я очень волнуюсь. А когда я волнуюсь, я начинаю говорить по-румынски.

Теперь надолго замолчала Вера Николаевна. Обычно рассмотрение дела об установлении фактов, имеющих юридическое значение (так называемые дела особого производства), занимает у судьи семь с половиной минут. Ну, если учитывать удаление суда в совещательную комнату и вынесение решения, – то восемь минут. Сейчас шла уже сто девяносто пятая минута, до обеда был заслушан всего один свидетель, а в коридоре томилось еще шесть таких же. Производство по делу становилось слишком особым, и Вера Николаевна поняла, что необходимо хирургическое вмешательство. Она подозвала меня к своему столу и шепотом спросила:

– Они ведь все будут говорить одно и то же?

– Естественно.

– Вы мне дайте списочек свидетелей и примерный текстик показаний. Мы их потом в протокольчик запишем, а я быстренько решеньице вынесу. Только между нами. Вы ведь не возражаете?

Не возражаю ли я? Я срочно дал Йосе задание вывести свой народ из суда. Народ недоумевал, но Йося, который и сам ничего не понял, таинственно сказал: «Так надо!» – и народ пошел вслед за ним. Через десять минут Вера Николаевна именем Российской Федерации провозгласила мне и представителю балансодержателя, что суд установил факт открытого и добросовестного владения еврейской общиной зданием синагоги.

Регистры бухгалтерского учета местного домоуправления разверзлись и отпустили от себя Бога.

* * *

Дальнейшее юридическое оформление установленного судом факта заняло не так много времени, как мне бы хотелось с учетом нашего с Йосей соглашения о гонораре. В конечном итоге право собственности было оформлено, зарегистрировано, учтено и обмыто по русскому обычаю.

Мы вернулись к тому, с чего начали, – к изгнанию сапожников из храма.

Сапожники перезаключили договор аренды уже с новым собственником, не подозревая об опасности, таящейся в этом малопримечательном факте. Через месяц инфляция заставила собственника повысить арендную плату вдвое. Еще через месяц объективные причины вынудили собственника значительно увеличить и эту сумму. А еще через месяц сапожники почувствовали тенденцию и прислали к Йосе делегатов. Делегаты объяснили, что шили тапочки и в кукольных мастерских, и во время сталинских репрессий, и во время хрущевской оттепели, и во времена брежневского застоя. Тапочки нужны были людям и в эпоху гласности, будут нужны и потом, когда эта эпоха пройдет. Поэтому сапожники имеют себе на хлеб с маслом, а, если нужно, и Йося это знает, могут сверху еще черную икру намазать. Хотя это трудно. Но можно. Например, Йося ежемесячно получает лично часть икры и прекращает погоню за инфляцией. Йося сказал, что ему грязные деньги не нужны и все будет по закону. «Зачем по закону? – взмолились сапожники. – Давай по-честному!» Но Йося был непреклонен.

Честный разговор состоялся уже через несколько дней в кабинете замдиректора Ростовобувьбыта или Обувьснабсбыта – в общем, у сапожников. Фамилия замдиректора тоже была некоторым обстоятельством, в силу которого он интересовался историей еврейского народа. Именно благодаря этому обстоятельству история не знала случаев, когда бы сапожники и евреи не могли договориться.

В разговоре кроме нас с Йосей решил принять участие Миша Портной, видимо, потому, что в суде ему так и не дали слова. Йося сказал: «Михаил Иосифович, я вас умоляю!» – и Миша пообещал молчать. Но мы знали, что с Мишиным опытом можно одолеть не только замдиректора, но и замминистра.

Мы пришли с новым вариантом договора аренды, в котором сумма была увеличена в десять раз. Это был ультиматум. Или – или. И всё!

Разговор был продуктивным только первые пять минут. Замдиректора, как человек деловой, посмотрел на договор, что-то посчитал на калькуляторе и сказал:

– Семь восемьсот, больше не могу.

– Это не разговор, – сказал Йося. – Десять.

– Иосиф, кто вам три года назад оплатил ремонт водопровода? – привел замдиректора аргумент, понятный лишь ему и Йосе. При этом Миша метнул в сторону Йоси удивленный взгляд, а Йося покраснел.

– Десять, – твердо сказал Йося.

– У тебя нет совести. Семь восемьсот, – не менее твердо возразил замдиректора.

– Совесть тут ни при чем. Десять.

После шестнадцатой репризы я поддержал ослабевшего Йосю и стал объяснять, что наши требования экономически обоснованы и юридически безупречны, что при несогласии с нашими требованиями сапожникам придется уже сейчас искать себе другое помещение, и т. д.

Ответ был один:

– Семь восемьсот.

Через час разговор зашел в тупик, однако фраза «семь восемьсот» звучала уже почти как просьба. Все аргументы сторонами были исчерпаны. Нужен был какой-то нестандартный ход.

Миша Портной за все это время не проронил ни одного слова, но внимательно следил за разговором. Он то удивленно вскидывал брови, то мрачнел, то застегивал пальто на все пуговицы, то расстегивал его.

Наконец Миша понял, что настал решительный момент, и сказал:

– Лившиц, можно теперь мне?

– Теперь можно.

Михаил Иосифович встал, снова застегнул пальто, выдержал значительную паузу, глядя при этом прямо в глаза замдиректора, и произнес:

– Скажите, вы еврей?

Замдиректора швырнул ручку на стол и ответил:

– Десять. И через месяц мы уйдем.

* * *

Через пару месяцев сапожники ушли из синагоги.

Еще через полгода дядя Нема уехал в Америку к детям. Потом туда же уехали один за другим братья Портные. Йося Бакшан тоже в Америке – лечит ногу.

В синагоге появились другие, более энергичные люди, которые входят туда через парадную дверь с позолоченной табличкой. Молодежь, не знавшая идиш, учит иврит и английский, носит на груди серебряные магендовиды, свободно ездит в Израиль на каникулы и общается с раввинами, приезжающими на могилу любавичского ребе. Бизнесмены, продвинутые в интеллектуальном отношении из числа приличных, вспомнили, что они не Михайловичи и Александровичи, а Моисеевичи и Абрамовичи, и стали оказывать общине спонсорскую помощь, на которую можно было бы покрыть крышу синагоги голландской черепицей в два слоя. Ее уже не нужно выменивать у интенданта на грузовик с тушенкой. Теперь у синагоги нет тайны и есть свой баланс.

Но это уже другая история и другая культура.

И все-таки… Это не может быть совсем другим. Ведь что-то должно оставаться. Старики передали мне свечку, и я хочу, чтобы она не погасла в моих руках. Я хочу ее донести и передать своим детям, которые думают, что ветер стих.