ГРИГОРИЙ РЕПИН БУДНИ ОСОБОГО ОТДЕЛА
ГРИГОРИЙ РЕПИН
БУДНИ ОСОБОГО ОТДЕЛА
Июль тысяча девятьсот сорок второго года. Над военным аэродромом сплошная, непроглядная облачность. Нелетная погода! Что может быть досадней для людей, собравшихся лететь в тыл врага? Ждем день, два, три, ждем неделю. Мы — это группа ленинградских чекистов, сформированная в тылу; там мы обучались обращению с противотанковыми гранатами, минометами, автоматами, ориентировке на местности — всему, что нужно знать партизанам. Но была у нас и своя, особая задача: партизанское движение на Псковщине ширилось, а для оперативной работы в партизанских соединениях не хватало людей, знающих разведывательную и контрразведывательную службу.
Ради этой работы нас и направляли в Партизанский край.
Начальником группы был Игорь Авдзейко, всесторонне развитый, бывалый человек. Мы, молодые чекисты, многому у него учились, нам он казался стариком. Правда, мои товарищи — Володя Морозов, Василий Якушев, Николай Сергеев, Григорий Пяткин, Иван Подушкин — считали, что и у меня есть кое-какой опыт: я «нюхал» порох еще на финской войне. Но много ли значил тот опыт для работы в новых условиях?
О первом таком условии мы неожиданно узнали от начальника валдайской опергруппы штаба партизанского движения Алексея Тужикова.
Тужиков долго отмалчивался и наконец объявил, что ожидаемый полет в тыл врага пока отменяется. Вместо этого нас решено направить в село Заборовье для расследования некоего чрезвычайного и крайне неприятного дела: оказывается, вопреки указаниям штаба командование Второй партизанской бригады под натиском огромной карательной экспедиции немцев вывело свои подразделения в тыл. «Самовольство» это в условиях военного времени рассматривалось как недопустимое нарушение дисциплины. И вот нам, молодым чекистам, приказано разобраться во всех обстоятельствах. Тем более, что командир Третьей бригады А. Герман сумел выйти из боев организованно и, применив новую тактику рейдирования, продолжает бороться с врагом. Отчего же командир Второй бригады Васильев и комиссар Орлов предпочли вывести своих людей в тыл?
В Заборовье мы узнали, в каких невероятно трудных условиях воевала Вторая бригада: немцы разгромили базы снабжения, загнали людей в болота; голодные, исхудавшие, плохо вооруженные партизаны отступали с тяжелыми боями, не успевая эвакуировать раненых.
И вот теперь эти оборванные, измученные люди вышли к своим. И всё идут и идут отдельные группы, одни с оружием, другие — без него. По дороге к ним примкнули отставшие из каких-то отрядов и бригад. Никто не знает их. Все устали, издерганы и вдобавок глубоко обижены начатой нами проверкой.
По поручению Авдзейко мы беседуем с командирами, политработниками, рядовыми бойцами. Отвечают нам с обидой, подчас с вызовом: «Что вы понимаете, тыловые крысы, сами-то в нашей шкуре не бывали!»
Все это надо выслушивать и в то же время делать свое дело тактично, спокойно, внимательно. Разговариваю с комиссаром Орловым. Он сердит на Авдзейко, раздражен, держится высокомерно. Нелегко говорить и с комбригом Васильевым: этот известный партизанский вожак, обаятельный, культурный человек, болезненно переживает обвинение в нарушении приказа.
Ни Васильев, ни Орлов, ни тем более в штабе партизанского движения не ждали, что мы, объективно разобравшись в деле, придем к выводу, оправдывающему командование Второй бригады, В той обстановке было принято единственно правильное решение: только так можно было сохранить бригаду. И мы честно доложили своему начальству: так, мол, и так, никакой «крамолы» не обнаружено. И начальство согласилось с нашими выводами. Впрочем, комиссар Орлов по-прежнему держался со мной холодно — не мог подавить в себе обиды.
Каково же было узнать, что волею обстоятельств мне придется бок о бок работать именно с этим человеком!
Неожиданно заболел Игорь Авдзейко, меня назначили начальником особого отдела Второй партизанской бригады, комиссаром которой и после переформирования был утвержден Орлов, а комбригом Васильев. Больше того, по новому распоряжению особый отдел уже не оставался в подчинении комиссара бригады, а, называясь оперативной группой, становился самостоятельным органом, имеющим свою радиосвязь с Центром. Это, понятно, добавило масла в огонь, — Орлов еще больше рассердился, хотя вместе с Васильевым дал согласие на мою кандидатуру. Долго еще потом он относился ко мне с оттенком превосходства, насмешливо называя «органы», пока работа не сдружила нас.
На первых порах приходилось частенько спорить. Когда я начал назначать чекистов в отряды, Орлов ворчал: «Ты хороших ребят не разбазаривай, они нам самим пригодятся». Мне же надо было подбирать людей, учитывая, с кем им суждено работать: если командир отряда горячая голова, чекиста к нему нужно рассудительного, спокойного. Пришлось отдавать наших ребят и в другие бригады. С удовлетворением вспоминаю теперь, что в большинстве случаев подбор работников был сделан правильно; а за Григория Пяткина командир полка потом, при встрече в тылу у немцев, благодарил меня: «Ну и человека же ты дал мне прекрасного!»
Перед выходом к линии фронта Орлов сказал мне: «Слушай, «органы», наш комбриг очень болен, надо бы доложить в Валдай, что нельзя ему идти в немецкий тыл». Я уже успел привязаться душой к нашему комбригу. Будучи тяжело больным, он ни на минуту не прекращал работы по комплектованию отрядов, заботился о вооружении и обмундировании бойцов, внимательно разговаривал с каждым человеком.
Конечно, о своей болезни сам он не сказал и к врачу не обратился. А когда я доложил об этом, мне ответили: «Если Васильев не хлопочет, нечего за него хлопотать другим». И Николай Георгиевич повел бригаду. Уже за линией фронта, идя рядом с ним, я заметил, что у него кровохарканье. В декабре мы отправили своего комбрига в тыл, а в 1944 году ему было присвоено звание Героя Советского Союза. К сожалению, посмертно.
Горько думать, что такого замечательного, беззаветно преданного человека и коммуниста не сумели мы спасти. А спасти его можно было только приказом, сам он не соглашался лететь в тыл, пока не слег окончательно...
...Люди нашей бригады были обмундированы в новые полушубки, валенки, ватные брюки и фуфайки, вооружены автоматами, легкими пулеметами, частично винтовками, снабжены боекомплектом на два боя и продовольствием на десять суток. Весь этот груз надо было нести на себе.
Отряды и штаб бригады собрались в деревне Хлебоедово, в трех километрах от линии фронта. Армейские части перед тем разведали «дырку» в линии обороны немцев: участок, где почти шестьсот метров от одного дзота до другого. В эту «дырку» и должны были пройти все семьсот душ нашей бригады, пройти незаметно и неслышно. С наступлением темноты разведчики повели нас по тропинкам на минном поле к реке Редья, указали «дырку» и вернулись обратно. Свое дело они сделали. Теперь в случае чего нам нужно было рассчитывать только на себя. Отступать некуда: позади минные поля, а впереди — крутые берега реки. Видимости почти никакой, крупными хлопьями валит густой снег.
Половина людей неслышно перебралась и ушла за реку. Пора было двигаться и нам. Первым спускается Алеша Иванов, главный врач бригады, и вдруг, поскользнувшись, падает, и тут же гремит автоматная очередь! Это у Алеши автомат не был поставлен на предохранитель. Немцы тотчас открыли кинжальный огонь из обоих дзотов. Лежа в снегу и кляня Алешу на все корки, мы пережидали около часу. Когда стрельба наконец утихла, мы продолжали переправу. Скатываемся на лед кубарем, подымаясь охаем и кряхтим, и снова лезем на другой берег. А там в ста метрах от дороги видим разведчика-партизана, он предупреждает: «Тише, гляди под ноги!»
Немцы, оказывается, протянули от дзота к дзоту проволоку и навешали на нее пустые консервные банки.
Переправа заняла четыре часа. Уже светало, когда мы, перейдя дорогу, вошли в лес. Там Орлов, Васильев и я пропустили всех вперед, выслушали доклады командиров отрядов, а затем пошли в конце колонны. А снег все продолжал валить, и где-то близко слышался гул моторов. Останавливаемся на дневку. Ни обсушиться, ни обогреться нельзя. Ложимся прямо в снег. Накрывшись палаткой, я сразу провалился в сон. И тут услышал голос ординарца: «Григорий Иванович, к комбригу». Вылезаю из какой-то ямы: оказывается, снег подо мной подтаял! Не сразу понимаю, почему собравшиеся у комбрига командиры отрядов хохочут: оказывается, раскисли новые полушубки, плохо выделанная овчина вытянулась от сырости и полы полушубков висят чуть ли не до пят...
Следующий наш марш был по тылам прифронтовой полосы, где много немецких войск. Шли осторожно всю ночь, а под утро вышли к какой-то деревне, обходя ее по опушке леса. Но что это? Видим, бегут из деревни немцы, кто в одном белье, кто в шинели нараспашку... Без единого выстрела мы заняли эту деревню, первую «нашу» деревню на оккупированной территории. Тут стоял какой-то хозяйственный взвод; часовой, увидя нас, крикнул, что Красная Армия идет в обход. Без боя нам достались трофеи — лошади, продукты, одежда. И дальше впереди нас самими немцами распространялся слух: «Фронт прорван, пятитысячное войско движется с пушками и пулеметами». Пользуясь паникой, мы за четверо суток добрались до территории бывшего Партизанского края.
Страшную картину представлял тогда этот Партизанский край. Стремясь покончить с непокорными советскими людьми, немцы выжгли все села четырех районов. Сотни людей были повешены, расстреляны, сожжены, угнаны в лагеря.
Наша бригада обосновалась в Серболовском лесу, а отряд Объедкова был направлен на двадцать километров южнее, в Ухошинский лес. Настроили себе землянок, разместились, и сразу начались боевые будни: были посланы диверсионные группы на железные дороги и засады на шоссе — враг должен почувствовать, что Партизанский край живет, не побежден.
Собираю своих ребят из отрядов, советуемся. Сергей Старолатко, бывший пограничник, храбрый и горячий человек, работал раньше заместителем начальника особого отдела бригады. Уходя, он оставил связи, но теперь не было ни тех деревень, ни тех людей, которых знал Старолатко. Хороший совет дал Иван Петрович Подушкин. По его словам, где-то поблизости должна быть группа милиционера М. С. Аникина, осенью ее оставили с заданием собирать разведывательные данные.
Проверяем, налаживаем связь. И сразу выясняется, что группа Аникина выжила, активно действует. Через связных Аникина, укрывшихся от немцев, мы занялись выяснением численности окружавших нас гарнизонов.
И тут произошел случай, взбудораживший весь личный состав. И опять нам, чекистам, а мне как начальнику оперативной группы в первую очередь, пришлось заняться судьбой человека, оценкой его поступка, разбираться в характере и мотивах, словом — заняться «человековедением». Это первое наше ЧП произошло с Иваном Петровичем Подушкиным. Пожилой, опытный чекист, уравновешенный человек, к тому же и веселого нрава, Иван Петрович попал в непривычную для себя ситуацию. В своем отряде он обнаружил предателя, тот подговаривал целую группу перейти на сторону врага. Опасность была большая: гарнизон немцев стоял всего в четырех километрах, если бы предатель ушел к ним, наша численность, вооружение, наше трудное положение в «пустыне» — все стало бы известно врагу. Следствием было установлено, что предатель этот — примазавшийся к партизанам полицейский.
Приговор партизанского суда был единодушным: расстрел. Приведение приговора в исполнение поручили Ивану Петровичу. Он пошел с предателем один, а тот вдруг помчался к лесу, в сторону немцев. Иван Петрович выстрелил ему вдогонку, но промахнулся. Пришлось поднять отряд в ружье, и только в полукилометре от немцев предателя настигли и уничтожили. Немцы, конечно, услышали стрельбу, открыли ураганный артиллерийский огонь. И нашим бойцам пришлось выходить из-под обстрела.
Над головой Ивана Петровича сгустились тучи. Некоторые даже требовали расстрелять его, но тут уж восстал я, сказав, что без санкции Ленинграда ничего предпринимать не стану. В конце концов решили отправить Ивана Петровича в опасную разведку к деревне Заполье. Там стоял немецкий гарнизон. Надо отдать должное Ивану Петровичу — он принес нам ценные разведывательные данные об этом гарнизоне и сверх того подыскал там одну женщину-патриотку, согласившуюся работать с нами. И позднее, в многочисленных боях, Подушкин показывал себя с самой лучшей стороны.
Чекистам не раз приходилось участвовать в боях, так что никто не мог упрекнуть нас в трусости.
Расскажу, кстати, о подвиге Николая Семеновича Крупина. В районе Острова, среди болот (это было уже в 1943 году), немцы нас окружили и стали теснить отряд Ивана Герасимовича Светлова. Одна из рот этого отряда вела особенно тяжелый бой. Убит был командир, комиссар поднял роту и тут же упал, сраженный очередью из автомата. В критический момент остатки роты повел на врага чекист Крупин. Началась ожесточенная рукопашная схватка, немцев смяли, захватили пленных и оружие. Все были рады этой победе, а Коля Крупин пришел в штаб, хотел доложить, как было дело, и... упал без сознания: сквозная пулевая рана и потеря крови свалили его на землю. Николай Семенович Крупин долго еще потом воевал — смелый партизан, умный чекист, он все, что мог, дал Родине и сейчас продолжает трудиться на одном из заводов Ленинграда.
К началу 1943 года немцы уже почувствовали твердую руку обосновавшейся в Серболовском лесу партизанской бригады, ополчили против нас карателей. Тяжелые лесные бои шли ежедневно. В ночь под Новый год мы собрались в землянке санчасти: я, Орлов, начальник штаба Саша Юрцев и Алеша Иванов (он только что закончил ампутацию ноги у одного партизана, а медсестра Романова помогала ему; делали операцию без наркоза).
Мы прослушали выступление по радио Михаила Ивановича Калинина, выпили по чарке спирта, поздравили друг друга с Новым годом. «Что-то он нам готовит?» — думали мы.
А готовил нам новый год серьезные испытания.
Вечером Орлов дал команду сниматься с «зимних квартир». Убитых мы похоронили, раненых положили на сани и двинулись на юг, в Ухошинский лес, к отряду Объедкова, Это был лучший отряд бригады; его командир, лейтенант Красной Армии, пришел к партизанам из окружения. Талант Объедкова в полной мере раскрылся в партизанской борьбе: быстрый, решительный, способный на дерзкие операции, лейтенант умел выходить из самых, казалось бы, безвыходных положений.
У Объедкова мы долго задерживаться не собирались, имея задачу перебраться на запад, где действовала Третья бригада под командованием А. Германа. Главное было — выйти из «пустыни» и вести бои там, где есть населенные пункты, опираться на помощь местных жителей.
В дни, когда мы находились у Объедкова, он со своим отрядом решил выбить немцев из села Борки, где стоял довольно крупный гарнизон. Вот тогда-то и произошло событие, которое я назвал бы «первые ласточки». Во время боя, исход которого мы считали не особенно для нас удачным, вдруг станковый пулемет противника развернулся и открыл огонь по своим. При этом пулеметчик кричал нам: «Наступайте, товарищи, смелее, я вас поддержу!»
Объедков сперва даже не поверил, решил, что это провокация. Но бойцы с криком «ура» кинулись в атаку. Немцы побежали, оставляя оружие. Неизвестный нам пулеметчик оказался Василием Ефремовым, бывшим лейтенантом Красной Армии. В гарнизоне Борков было много русских, согласившихся или вынужденных служить немцам. Ефремов первым решился делом заслужить себе прощение за свою вину перед Родиной. Перешел он на нашу сторону не один, увлек с собой еще несколько человек.
Случай был для нас, чекистов Второй бригады, исключительный. Мы решили двоих из перешедших на нашу сторону людей направить обратно к немцам; там они должны были сказать, что чудом спаслись от партизан. Оба получили задания. В дальнейшем события сложились так, что встретились мы с ними не скоро. Лишь в марте 1943 года во время боев в районе озера Сево мне сообщили, что на нашу сторону перешла группа карателей. Я поехал туда, где их разместили, и вдруг слышу: «Товарищ командир, ваше задание выполнено!» Смотрю — а это один из тех двоих, бывший лейтенант Овчинников. Вернулся он к партизанам, привел с собой целую группу с оружием, боеприпасами и двумя ручными пулеметами и вдобавок принес ценные сведения.
Приятно было убедиться, что решение, принятое нами в Ухошинском лесу, принесло пользу. Разложение среди карателей, подготовка их к переходу на нашу сторону — это была очень для нас важная работа.
Но если мы старались направлять в немецкие подразделения своих людей, то и немцы неоднократно засылали к нам лазутчиков. Нужна была бдительность.
Однажды к нам пришла девушка, рассказала, что бежала из Риги, меняла вещи на продукты, а теперь надумала уйти к партизанам. Мы послали своих разведчиц, чтобы проверить ее показания. Все как будто бы совпадало. Но вот пришел к нам Овчинников и сразу узнал эту девушку: она, оказывается, служила у немцев. Уличенная во лжи, девушка призналась, что немцы заслали ее к партизанам для разведки.
Наши люди были устойчивыми и принципиальными, героически сражались с врагом. Но в общую массу партизан проникали и отдельные нечестные люди, шкурники. Помню случай, когда три партизана, вернувшись с задания, доложили, что подорвали эшелон с танками. При проверке оказалось — «подорвали» они стог сена, к тому же украли обмундирование у своих. Мы выстроили отряд и поставили их перед строем. Спросили: что будем делать? Вышел вперед старик партизан и выразил единодушное мнение: расстрелять. Так мы и поступили с этими людьми, пытавшимися запятнать партизанскую честь.
Нашей бригаде поступил приказ — двигаться на север в район Псков — Гдов — Ляды — Плюсса. Позади нас должна была идти бригада Карицкого. У нас около двух с половиной тысяч бойцов, у Карицкого свыше тысячи — как пройти незамеченными? Этим занялось командование. А мы, чекисты, старались в каждом населенном пункте оставлять своих людей, с которыми можно поддерживать связь. Для этого требовалось наладить порядок связи, обусловить явки, пароли, тайники. Но как все это запомнить, не перепутать? Мы всегда на марше, документы могут храниться только в сумке, но и это опасно: был уже трагический случай, когда в одном из полков погиб чекист и сумка с документами досталась врагу. Стало быть, все наши связи, фамилии, названия деревень и пароли следовало зашифровать. А как? Кто нас этому учил? Никто.
Пришлось самим вырабатывать шифр. Что называется — и смех и горе... Использован был весь «опыт», почерпнутый когда-то, еще в детстве, при чтении приключенческой литературы. Теперь забавно вспоминать об этом, а тогда было не до шуток: в случае провала мы рисковали жизнью наших связных, патриотов, остающихся в тылу у врага для опасной и важной работы. К счастью, провала не произошло, наша «система» шифровки полностью себя оправдала.
При помощи наших связных мы получали сведения о предателях, активно действовавших на территории, оккупированной врагом. Не многим из них удалось уйти от возмездия. Помню, уже в 1945 году мы захватили в Ленинграде бывшего начальника порховской полиции Виктора Розова, известного своими зверствами над мирным населением. Сменив фамилию, Розов завербовался на работу в Петрозаводск. Затем приехал по делам в Ленинград и был нами обнаружен.
Агент абвера, начальник псковской полиции Герасимович тоже не избежал наказания. Сведения о нем были собраны нами еще во время партизанских действий. Эти сведения и помогли в дальнейшем разыскать предателя.
Как же собирались эти сведения? На марше, в постоянных перемещениях поддерживать связь было трудно. Помню, в районе деревни Шир был организован тайник, куда поступала информация о движении поездов на Ленинград. Бывало, отправишься к этому тайнику, а бригада в это время уходит в другое место. К тому времени бригада обосновалась в Сороковом Бору, в районе Гдова, тут был наш боевой район действий, тут нам предстояло создавать свое «хозяйство», наладить разведку. Очень осложняли нашу жизнь постоянные стычки с карателями. Лето 1943 года было тяжелым для нас, немцы не давали покоя, да и было из-за чего: бригада дважды за лето выводила из строя железную дорогу между Гдовом и станцией Ям.
Вот в это трудное лето в тайнике, куда прятала для нас сведения наша связная Зина, я нашел записку, в которой Зина сообщала, что никак не может пробраться к нам: кругом каратели, а важных сведений накопилось порядочно. Взяв трех бойцов, я пошел на связь к Зине. Идти надо было километров сорок. Поход был благополучным: Зина передала сведения о движении железнодорожных составов на Ленинград, о гарнизоне и списки служащих полиции. Правда, когда мы возвратились, нашей бригады на старом месте уже не было. Большого труда стоило ее найти.
В одной из волостей Лядского района помогал нам бывший учитель. Работая писарем в волостном управлении, он доставлял «аусвайсы». С этими немецкими документами мы послали двух связных во Псков, где они собрали ценные сведения.
Да, много было преданных, честных работников, незаметно, но с постоянным риском для жизни делавших свое дело. Особую роль сыграли в то время наши отважные девушки. О них хочется рассказать подробнее.
Разными, порой неожиданными путями приходили они к нам. Удивительна и трагична история Ани Григорьевой. В то время мы находились еще в отряде Объедкова. Однажды разведчики привели к нам в штаб молодую женщину с грудным ребенком. В деревне, где ее захватили, местные жители сказали: «Что вы с ней возитесь, ее на виселицу надо». А женщина требовала, чтобы ее привели к начальнику особого отдела. Разведчики доставили ее ко мне, а ребенка положили на стол. Захаров говорит: «Ну, Гриша, детей у тебя нет, вот бери да воспитывай». Я снял с себя полушубок, укутал ребенка — ведь был январь! — и стал расспрашивать женщину. Что-то показалась она мне не похожей на немецкую разведчицу. Аня рассказала, что была радисткой в нашей разведгруппе, работавшей в районе Чихачева. Затем ей дали задание — внедриться в немецкие органы. Придумали «легенду» — бежала, дескать, от партизан к немцам. И Аня согласилась. Немцы приняли ее, тиснули в своей газетке «Рассказ партизанки», а затем увезли в Сольцы, где заставляли работать на станции радиоперехвата. Когда у нее родился сын, немцы послали ее к нам, чтобы устроилась радисткой и передавала им сведения о партизанских соединениях. И вот Аня у нас. Лагерь наш обстреливают, бомбят с самолета, нужно уходить. С помощью женщин-партизанок Аню с ребенком устроили в санях. По дороге был затяжной трудный бой. Утром развернули ребенка — а он мертв. Замерз...
Аня осталась у нас. Неоднократно ходила на задания, всегда с успехом. В одном из боев в августе 1943 года, когда мы были в окружении под Гдовом, получила тяжелое ранение. Товарищи понесли ее на носилках, но она подорвала себя гранатой, чтобы никому не быть в тягость...
Нам часто приходилось рисковать, поручая важные задания малознакомым лицам. Как правило, мы не ошибались. Помню, приехал как-то в штаб Коля Захаров и просит дать ему толу: в село Сорокино прибыл немецкий батальон, снятый с фронта на отдых. Батальону дано задание по борьбе с партизанами. «Надо им устроить отдых», — сказал Коля. Наша разведчица сообщила ему, что в соседней деревне проживает родственница хозяйки дома, в котором разместился штаб батальона. Захаров пробрался к этой женщине, долго с ней говорил, и она согласилась выполнить наше поручение. Съездила в Сорокино, отвезла немцам две корзины, полные битых гусей. На дне одной из корзин лежала еще и взрывчатка. Одну корзину она отдала немецким штабистам, а вторую поставила в чулан, затем ушла в партизанскую бригаду вместе с хозяйкой дома, своей родственницей. Кислотный взрыватель маломагнитной мины сработал в полночь, от немецкого штаба осталось одно пепелище.
Во второй бригаде, постоянно менявшей свое место, разведчиц мы подбирали от случая к случаю. Позднее, в восьмой партизанской бригаде, мы занялись этим делом «по науке»: всем своим ребятам я поручил присмотреть в отрядах грамотных и боевых девушек, имеющих родственные связи в Пскове, Острове и Порхове.
И вот в особый отдел стали приходить девушки — одна красивее другой, молодые, задорные, бесстрашные. Беседуя с одной из них, узнаю, что она раз уже сослужила нам службу: это к ней, к Жене Шкаликовой, работавшей тогда кассиром банка в Пскове, ходили наши разведчицы с «аусвайсами», добытыми лядским учителем. Потом Женя убежала из Пскова, но там у нее мать, сестра, множество знакомых. Выросла она в Пскове, город знает как свои пять пальцев.
— А что, Женя, если поручим сходить в Псков?
Немного подумав, она дает согласие. Соглашается работать разведчицей и Тамара Бударина, смешливая, веселая девочка, только перед войной окончившая семь классов. В Пскове у нее мать и брат. К тому же Тамара немного говорит по-немецки. Но ребячества в ней хоть отбавляй. И хотя она заверяет: «Пойду, куда только пошлете», посылать ее нужно с кем-то более опытным.
Девушки эти совсем не подготовлены, что называется «сырой материал». В наличии у них лишь горячий патриотизм, а одного этого маловато.
Договорились, что будем их обучать, создали две группы. В одной готовили вербовщиков, в другой — маршрутниц, связисток. В этой лесной партизанской школе наши девушки прошли в короткое время соответствующую подготовку. Но главное, конечно, было в отваге, смелости и находчивости, которые обнаружили девушки. Как много сделали они, эти вчерашние школьницы! И в каких трудных условиях!
Женя Шкаликова (ныне Евгения Тимофеевна Крутикова) оказалась человеком исключительного мужества. Много раз ходила она в Псков, установила там нужные связи. Женя раздобыла карту зенитной обороны Пскова, которой потом с успехом воспользовалась наша авиация. Через Женю Шкаликову, Тамару Бударину, Ольгу Хромичеву и Ольгу Воробьеву мы поддерживали связь с подпольными группами на псковском аэродроме, на бирже и в других городских учреждениях. Из данных, собранных бесстрашными разведчицами, нам стало известно о большом скоплении вражеской авиации под Псковом. Эти данные мы передали в Ленинград, а в ночь на 17 февраля 1944 года наша авиация разгромила это скопище вражеской техники.
В холод, в дождь, в слякоть ходили наши девушки на задания. Бывало, отправишь их — и не находишь покоя: сумеют ли? не попадутся ли? Зато сколько радости было, когда разведчицы возвращались! Тут уж и обед для них готовится специальный, и лучшее помещение. Были они всегда одеты и обуты, партизаны относились к ним с особым уважением. В редкие часы отдыха девушки устраивали танцы.
Самое светлое воспоминание осталось у меня об этих скромных труженицах войны.
...Это было еще в сентябре 1943 года. По приказу штаба партизанского движения из нашей Второй бригады были созданы четыре самостоятельные бригады. Мне приказали отправляться в бригаду, которой присвоен номер восемь. Находилась она где-то под Островом, в районе Пушкинских Гор, километров за триста от нашего местопребывания.
Простившись с товарищами, я тронулся к месту новой службы. Шли мы лесами и глухими проселками. По дороге, конечно, «работали». Наткнулись на многожильный кабель — вырезали пятьсот метров; увидели полевой провод — перерезали... И так везде, где только могли, вредили немцам.
У деревни Заходы Порховского района мы наткнулись на засаду власовцев. В перестрелке я был ранен, истекал кровью и пролежал в лесу двенадцать суток. Тут нам помогли старые наши связи: староста деревни Заледенье каждый день выносил к колодцу ведро вареной картошки, ночью мои товарищи забирали его, а к утру оно уже пустое опять стояло у колодца. Когда рана моя немного затянулась, мы опять пошли на юг.
Подходя к деревне Лужки Карамышевского района, слышим звуки боя. Кто с кем воюет — неизвестно. Осторожно вошли в деревню. Видим — у избы часовой, совсем молоденький парнишка. Занялся починкой своих сапог, а винтовка в стороне. Миша Зеленкин, мой товарищ, подскочил — и хвать винтовку! Допрашиваем парнишку: кто такой, из какого отряда? А он улыбается:
— Отдай винтовку по-хорошему. Мы — воробьевцы.
Я впервые услыхал о Воробьеве. Кто такой — не знаю. Говорю: «Веди нас к нему в штаб».
Идем по деревне. Никто на нас не обращает ни малейшего внимания, ходят из дома в дом, о чем-то переругиваются. Затем видим группу бойцов, как видно только что вышедших из боя. И эти тоже не смотрят в нашу сторону. Привел нас парнишка в штаб. У стола, развалившись, сидит парень, одет хорошо, весь увешан оружием. Приказывает хозяйке, чтобы подала ему есть, и только после этого обращается к нам:
— Кто такие?
— Да мы вот...
— Ладно, идите во вторую рогу, там вас зачислят. Оружие есть?
— Есть, — говорим. — Вы хотя бы спросили, откуда мы? Может быть, не хотим у вас оставаться?
— А не хотите, так проваливайте откуда пришли! — хладнокровно отвечает парень. Как мы узнали вскоре, это и был командир отряда Воробьев.
Его помощник, зайдя в эту минуту в избу, увидев меня, сразу стал оправдываться:
— Товарищ начальник, я не дезертир, я ни в чем не виноват...
Я узнал его: это был Володя Ковалев, наш партизан. Как-то еще весной он был послан в разведку и не вернулся. Теперь выяснилось, что он отстал и, не найдя нас на прежнем привале, вступил в отряд Воробьева.
Воробьев, заметив смущение своего помощника, недовольно проворчал:
— Что ты перед ним оправдываешься? Ты же — воробьевец!
— Дурак ты! — сказал ему Ковалев в сердцах. — Ведь это же начальник особого отдела Второй бригады!
Это известие заставило Воробьева измениться. Теперь уже я стал выяснять, кто он такой и кому подчинен. В ответ услышал нечто удивительное:
— Никому мы не подчинены.
Вот это — новость! Отряд в пятьдесят два бойца среди бела дня действует в восемнадцати километрах от Пскова, и никто о нем не знает.
Воробьев рассказал нам свою историю. Родом он был из соседней деревни и, чтобы избежать отправки в Германию, поступил служить в волостную полицию. Но через полгода забрал у полицейских оружие и вместе со своей женой Шурой ушел в лес. Действовал на свой страх и риск: разгромил два волостных управления, уничтожил немецкие документы — и все это вдвоем с женой! Местные жители прятали его от немцев; за его голову была назначена крупная награда. Весной 1943 года к нему присоединились еще три человека, бежавшие из немецкого плена, а за лето вырос отряд. Примкнули к нему и трое партизан из нашей бригады, отставшие вместе с Ковалевым.
Еще не зная, где находится восьмая бригада, куда я шел с назначением, я объявил Воробьеву, что отныне он будет подчиняться штабу этой бригады. Воробьев согласился. Тут же предложил нам участвовать в бою:
— Вблизи Черехи (пригород Пскова) стоит взвод немецких прожектористов. Мы думаем их пощипать. Пойдете с нами?
— А ты разведал обстановку? — спросил я.
— Чего там еще разведывать! Мне верные люди дали информацию.
— Ладно, пойдем, — согласился я, а сам наблюдаю: выстраивается отряд, дисциплины никакой, сплошная махновщина. Ребята рослые, сильные, вооружены трофейными автоматами, есть и пулеметы, но гранат почти нет.
К Черехе подходим ночью. Воробьев смело идет впереди, с ним несколько бойцов, отлично знающих местность. Немцев-прожектористов мы застаем врасплох, спящими, в одном белье. Поднимается шум, перестрелка. Прожектора Воробьев приказал уничтожить. Захватили в плен фельдфебеля, нескольких солдат, забрали оружие. По-мальчишески, хвастливо Воробьев оставляет на месте разгрома записку:
«Был, приду еще! Воробьев».
И в тот же вечер снимает свой отряд из Лужков, уходит в деревню Горушка. А деревня эта всего в трех километрах от Назимова, где стоит гарнизон власовцев: в бинокль видно, как движутся немецкие машины. Так что после дерзкого своего налета Воробьев прячется под самым носом врага. «Ну и Воробьев, ну и лихой парень», — думаю я.
Я решил на время остаться в этом «диком» отряде. Дело в том, что из бесед с бойцами, перебежавшими к Воробьеву из назимовского гарнизона, я узнал, что настроение в этом гарнизоне неустойчивое. «Дайте только знак, все перебегут, — сказали мне бойцы. — Никто с партизанами воевать не хочет». И тут возникла мысль: а нельзя ли разложить этот гарнизон, «взорвать» его изнутри? Ведь там около двухсот человек!
Узнаю, что в Стремутке, под Псковом, находится штаб первой ударной бригады власовской армии. Командир ее — белогвардеец, генерал Иванов, начальник штаба — полковник Кримияди. В селе Шванибахово — штаб батальона под командованием какого-то графа Ламсдорфа. Половина батальона в селе Назимове, командиром там некий Жданов.
Вот когда для исполнения задуманного плана пригодились старые мои чекистские связи! В мелеховской волости были наши люди: писарь Иван Иванович и учительница Тина. Через нашу разведчицу я вызвал Тину на свидание. Учительница обрадовалась, заплакала — ведь давным-давно не видела своих. Рассказала, что солдаты из Мелехова часто приходят на танцы в Назимово, что в гарнизоне есть у нее знакомый лейтенант Валентин Зуевич, который с радостью ушел бы от немцев, да боится. В селе Шванибахове капитан Иван Касьянов также настроен против немцев.
По моему заданию Тина пошла к Касьянову и принесла от него письмо, в котором содержались сведения о вооружении батальона. Писарь Иван Иванович сообщал мне, что делается в Назимове. Затем Тина уговорила лейтенанта Зуевича встретиться со мной. В условленное время мы с ним увиделись. Это был молодой, крепкого сложения человек, общительный, веселый. Рассказал, что ищет случая, чтобы уйти и увести свой взвод. Солдаты ушли бы давно, но побаиваются неизвестности. Офицеры настроены по-разному.
Я поручил Зуевичу постепенно подготовлять солдат к переходу на нашу сторону, действуя осторожно, но настойчиво. На этом мы с ним расстались. Начало было неплохое.
Затем мы решили написать письма графу Ламсдорфу и Жданову, начальнику гарнизона в Назимове. Мы писали им о бессмысленности войны между русскими людьми: наша общая задача — прогнать с русской земли немцев. В заключение пригласили для переговоров. Письмо подписал я, назвавшись комиссаром партизанской бригады: напишешь «чекист» — еще отпугнешь.
Первым на встречу с нами явился Жданов. Бывший лейтенант Красной Армии, он попал в плен под Таллином еще в 1941 году. Разговаривая со мной, смущается, чувствует свою вину. Я убеждаю его перевести к нам гарнизон и вместе воевать против немцев. Жданов вроде бы и согласен, но чего-то боится.
Ночью после этой встречи к нам пришел Зуевич и рассказал, что Жданов собирал своих офицеров, сообщил им о встрече со мной. Офицеры приняли это сообщение сдержанно. Зуевич, памятуя наш инструктаж, промолчал, чтобы ничем пока не выделяться и не выдать себя.
В ту же ночь к нам перебежали из Назимова девять солдат. Большого труда стоило нам с Воробьевым убедить их возвратиться в гарнизон и подготовить там других солдат. Не очень охотно, но все же перебежчики отправились обратно.
На следующий день ординарец Жданова принес письмо. Теперь между нами и власовцами завязалась официальная «дипломатическая» переписка. Вот что писал нам командир гарнизона:
«С вами я говорил насчет дальнейших действий. Мы будем вместе бороться на благо нашей Родины, но я не решаюсь прийти к вам один, я приду с ротой, дайте срок. Если вы пожелаете прийти к нам, то пожалуйста, не бойтесь, будьте уверены, мы люди свои, стрелять я в вас не разрешаю, так же как и вы.
С приветом к вам, Жданов. 7.X.1943 г.»
Ну, думаю, лед тронулся! Еще бы, ведь неделю назад они еще воевали с нами. Теперь не зевай, лови жар-птицу за хвост! Вместе с Воробьевым мы уже потираем руки, сидим ночью и разрабатываем план перевода власовцев. А рано утром Воробьев меня будит:
— Вставай, Григорий Иванович, еще пакет от Жданова.
Вскрываю пакет.
«Комиссару бригады. Товарищ комиссар, ваше предложение находится сейчас в стадии обсуждения. Окончательного решения самостоятельно по вашему предложению я принять не в состоянии. Я жду моего непосредственного начальника, с которым мы вместе прибудем к Вам, в Ваш штаб для детального обсуждения...»
Вот тебе и жар-птица! Поторопились мы с Воробьевым радоваться: Жданов-то испугался, тянет... Далее он писал, что согласен явиться со своим начальником к пяти часам вечера.
«Мы обязательно постараемся прибыть... Но возможно и опоздаем. Убедительно прошу Вас, товарищ комиссар, не рассматривать это как нежелание, как бы ни было поздно, но сегодня мы обязательно будем. Прошу Вас быть уверенным в нашем благородстве.
Н. Жданов».
Итак, Жданов оказался тряпкой и болтуном. Что ж, посмотрим, каков его начальник граф Ламсдорф. Вряд ли от него можно ждать хорошего... Но мы посылаем ответ, назначаем место встречи и, не очень-то надеясь на «благородство» представителей власовцев, отправляем группу автоматчиков в засаду.
И что же? Опять является на свидание только Жданов, опять начинается длительная беседа, уговоры, агитация. И опять он как будто соглашается, но просит подождать: на днях к ним должны прибыть танкетки, тогда он приведет их с собой. Я его слушаю, а сам думаю: «Хитришь, стервец! Полу?чите танки, тогда пойдете нас давить. Нет, так дело не пойдет!»
Спрашиваю Жданова, почему на встречу не пришел граф Ламсдорф. Объясняет не очень убедительно: будто бы граф не прибыл в Назимово.
Следующее письмо было написано явно под диктовку графа Ламсдорфа. Нигде этот граф не «задержался», и Жданов, как видно, обо всем с ним советуется. Обширное послание заканчивалось предложением «еще раз встретиться», при этом на встречу эту требовали обязательно нашего комбрига! Желали, так сказать, провести встречу на самом высшем уровне.
А где нам было взять комбрига, если я и сам еще не знал, где находится моя бригада. Пишем в ответ, что комбрига нет, на встречу явятся «известный вам комиссар и командир штабного отряда».
Отбираем десять автоматчиков, приказываем побриться и почиститься. «Прихорашиваемся» и сами: начищаем ремни, одежду; жена Воробьева подшивает нам чистые подворотнички. Нас с Воробьевым разбирает любопытство: живых графов мы никогда еще не видали.
Идем на условленное место. День солнечный, погожий. Навстречу нам идут несколько офицеров и солдат, одеты во все новое, пуговицы, погоны, бляхи на ремнях так и блестят — ну просто картинка. В свите, окружающей графа, вижу Жданова. Он представляет мне своего шефа, представляюсь и я:
— Комиссар партизанской бригады Репин.
— О, не родственник ли великого художника? — любезно осведомляется граф. Отвечаю для солидности, что родственник, но дальний. В самом деле я из уральских крестьян.
Двое из наших товарищей принесли хлеб, сало, бутылку самогона; где-то даже раздобыли красивые чашки. «Стол» накрыли прямо на траве. Уселись, выпили по случаю встречи. После первых «бокалов» напряжение чуть разрядилось. Граф пьет мало, абсолютно трезв.
— О предложениях ваших я знаю, мне говорил Жданов. Мы охотно перешли бы на сторону Красной Армии, а к партизанам... нет! У вас дикие законы, наши солдаты боятся партизан. Вот мы и решили: переходить к вам не согласны, но трогать вас не будем.
— Что ж, — говорю, — спасибо и на том. Но вы же знаете, граф, что ваши солдаты воевать не хотят. Они разбегутся по первому нашему сигналу.
— Я к своим солдатам отношусь, как отец к детям, — отвечает граф. — Они меня уважают, слушаются...
Так мы и беседуем, а автоматчики наши глаз не сводят с господ офицеров. Бутылка самогона допита, беседа стала и вовсе непринужденной. Ламсдорф интересуется жизнью нашей страны, расспрашивает о Москве и Ленинграде. Я спрашиваю прямо:
— Неужели не ясно, что немцы уже теперь терпят поражение?
И расходимся мы мирно, оставшись каждый при своем, но в умах господ офицеров наша встреча оставила свой след.
Дома Воробьев мне говорит:
— Врет он все, этот граф. Давайте я съезжу к ним в гарнизон, узнаю истинное настроение солдат. Ведь нас же приглашали.
Рискованное, конечно, предприятие, но мы решаем испробовать. И, взяв с собой двух человек, Воробьев отправляется к власовцам.
Территория гарнизона ограждена колючей проволокой. Часовой, стоявший у ворот, сперва не хотел впускать нашу «делегацию», затем раздвинул опутанные проволокой козлы.
Вернулся Воробьев целый и невредимый, с ходу начал рассказывать:
— Я там попросил выстроить солдат и такую речугу им толкнул! Думаю, солдаты пойдут к нам!
Вместе с Воробьевым мы разработали план действий, сообщили его Зуевичу. Назавтра Зуевич — дежурный офицер по гарнизону.
Наступает 11 октября 1943 года. Осенняя темная ночь. Воробьев с группой тщательно отобранных бойцов подходит к гарнизону. По условленному паролю часовой открывает ему ворота. Зуевич сам встречает наших, докладывает, что все готово. После этого Зуевич объявляет тревогу. Через две-три минуты солдаты уже на плацу, строятся и, как по команде, захватили с собой все личное «хозяйство», даже одеяла и подушки. Бегут на плац и офицеры. Зуевич и им приказывает становиться в строй. Подчиняются. Затем из темноты выходит Воробьев со своими бойцами, командует:
— Все строем и к партизанам, марш!
Солдаты-власовцы закричали «ура». Командир одной из рот кинулся было бежать, но тут же его скосила автоматная очередь.
И вот колонна в сто пятьдесят человек походным маршем выходит из ворот. Власовцы все в немецкой форме, с погонами, идут в новую, неизвестную им жизнь. Дисциплина — идеальная.
А навстречу им движется подготовленный нами обоз в двадцать повозок. Грузим на повозки боеприпасы, медикаменты, продукты, минометы, пулеметы. Сколько добра! И все взято без боя, без единой капли крови.
Остаток ночи мы с Воробьевым совещаемся. Решаем, что командиром лучше всего назначить Жданова: этим мы дадим понять бывшим власовцам, что доверяем им полностью. Собрали офицеров, спросили, кого бы они хотели иметь командиром. Офицеры молчат, мнутся. Тогда я прошу построить колонну. Выходим вместе с Воробьевым, видим, все построены в два ряда, как по линейке.
— Дорогие товарищи, солдаты и офицеры! — говорю я и вижу, что многие плачут. Спрашиваю, почему слезы? Отвечают:
— Мы давно не слышали слова «товарищ»...
Я им разъяснил положение на фронтах, рассказал о наших задачах, ответил на вопросы. Беспокоились главным образом о своих семьях, спрашивали, можно ли написать домой. Когда я объявил, что перешедшие на нашу сторону вольются в отдельный отряд, лица у всех повеселели. Затем я сказал, что командиром отряда будет Жданов. Обязанности комиссара этого вновь созданного отряда я взял на себя; Жданову поручил подобрать командиров взводов и начальника штаба. Около сорока человек из бывших власовцев, в том числе и лейтенант Зуевич, остались в отряде Воробьева, Вновь созданному отряду я объявил, что двигаться будем на соединение с восьмой партизанской бригадой, что выступаем на следующий день. А где она, моя бригада, в которую я добираюсь с такими приключениями, мне еще неизвестно.
Сердечно прощаюсь с Воробьевым. Район действия его отряда остается прежним. Ему еще много работы по разложению других гарнизонов власовского воинства.
На шоссе Порхов — Остров наш отряд заметил три немецкие крытые машины. «Ну, теперь самое время испытать бывших власовцев, — подумал я. — Как-то они поведут себя в бою?» Быстро установили пулеметы, приготовили гранаты. Человек десять открыто выходят на дорогу — все они в немецкой форме! Шофер первой машины остановился и не сразу разобрал, кто перед ним, а когда понял, было уже поздно. Нам удалось захватить машины, забрать пленных и опять немалое количество разного добра. Боеприпасы, продукты, офицерские чемоданы. Все, что нам было нужно, мы взяли, а машины сожгли. Затем быстро уходим. Один из бывших власовцев говорит:
— Ну вот, счет мы свой открыли...
Через несколько суток похода нам удалось наладить связь с бригадой. И вот под вечер часовой доложил: «Едет большая группа верховых в мохнатых шапках». Это были наши товарищи, среди них и Леонид Васильевич Цынченко, командир бригады.
Рассказываю обо всем, в том числе и об отважном командире «дикого отряда» — Воробьеве. Цынченко не верит: «Как так? Дикий, и никому не подчинен? Не может этого быть». Позже Воробьева вызвали в штаб бригады, утвердили командиром отряда, приобщили к общей партизанской жизни, словом — вывели из «дикого состояния».
В своих заметках я не упоминал о десятках мелких боев и стычек с противником, в которых чекисты участвовали с оружием в руках. Таких боев было множество. Случались и крупные операции. В январе 1944 года штаб бригады решил нанести массированные удары по коммуникациям врага. Мне с командиром второго полка Солодухой было поручено руководить операцией на станции Дуловка. Провели разведку. С наступлением темноты семьсот человек, в том числе и отряд из бывших власовцев, ворвались на станцию. Завязался жаркий бой. Одна группа поджигает эшелоны с кипами сена, другая взрывает паровозы, третья — железнодорожные стрелки; а отряд под командованием Жданова окружает немецкие казармы и забрасывает их гранатами. Пытаемся взорвать водокачку. Шум, грохот, стрельба, дым и пламя поднимаются над эшелонами, обгорает сено, и... вот здорово! — под сеном на четырнадцати платформах оказались танки. Больше уж этим танкам не ходить в атаку на нашу пехоту!
Под утро по станции начинает бить немецкая артиллерия. Пусть бьет! Тут уже нами все сделано: магистраль Псков — Ленинград выведена из строя. В это же время идет бой на станции Черская, на разъезде Орлы дерется с немцами отряд Воробьева, на станцию Бренчаниново напал капитан Раздуев, и везде с автоматом или пулеметом в руках бьются с врагом и наши товарищи чекисты.
И вот, наконец, великая радость: пришла разведка частей Красной Армии. Ликованию нашему нет предела, и мы, чекисты партизанских соединений, встретившись с людьми Большой земли, счастливы тем, что не зря нас посылали за линию фронта — мы работали и воевали честно.