На новую высоту

На новую высоту

Несколько дней оказалось достаточно, чтобы не только забыть неудобства первого визита в стратосферу, но и вновь пожелать прыгнуть с более высокого горизонта. Отныне абсолютный рекорд высотного прыжка из стратосферы принадлежал нам. После всевозможных вычислений и проверки барограммы комиссия установила истинную высоту прыжка в девять тысяч восемьсот метров. Но мой неразлучный спутник Скитев подзадоривал меня, расхваливая свой великолепный боевой самолет:

— Давай, Костя, подымемся тысяч на двенадцать, а там посмотрим — заберемся и выше!

Эта идея захватила меня. Ряд проблем, связанных с прыжками из стратосферы, оставался еще не разрешенным, Я обратился в штаб с просьбой вновь разрешить мне подняться со Скитевым в стратосферу!

На девятый день после первого прыжка мы поднимались со Скитевым в тренировочный полет.

Оставшееся до полета время мы должны были провести на строгом режиме, тщательно подготовляя себя к серьезному и ответственному испытанию. Правду говоря, этот режим на земле был для нас более тягостным и несносным, чем трудность подъема и прыжка.

Военные врачи Элькин и Андреев созвали целый ученый совет, который потребовал, чтобы мы разделись догола, и затем поочередно каждый выслушивал, выстукивал и осматривал нас с невероятной сосредоточенностью, словно говоря всем своим видом: «И какой чорт тянет вас в эту дурацкую стратосферу!»

Потом врачи совещались и, видимо, не найдя ничего предосудительного в наших организмах, установили строгую диэту. Прежде всего мы получили по нескольку коробок угольных таблеток, карболена. Вяжущие, с каким-то солено-кислым привкусом угольки мы должны были глотать, по выражению Элькина, «как монпансье», чтобы уничтожить образующиеся в кишечнике газы.

— Чудесно! — дружно отвечали мы и с полной готовностью выполняли любое предписание, только бы своим сопротивлением не оттянуть выполнение прыжка.

Но истинной пыткой были для нас обеды и завтраки. Мы приходили в столовую и, осмотрев меню, в котором были расписаны отбивные шнитцеля, бифштексы, любимые пудинги, откладывали его в сторону. Выбор обеда зависел только от Элькина или Андреева. Они садились около нас, вызывали к себе повара и подолгу мучили его наставлениями, как именно надо приготовлять нам пищу. Когда приходило время браться за ножи, то мы убеждались, что этим орудием нам буквально нечего делать. Либо подавали «высокопитательные» каши и кисели, либо «особую» яичницу — все одинаково безвкусное, но зато негазообразующее!

Спали мы в отдельной комнате. В восемь часов вечера Андреев брал нас под руки, приводил в спальню и любезно прощался. Затем в коридоре появлялся часовой, облеченный обязанностью никого не допускать в нашу опочивальню и отгонять тех, кто захочет через окно перекинуться с нами двумя-тремя словами.

Первая ночь под такой оригинальной охраной прошла уныло. Мы беседовали со Скитевым до тех пор, пока не надоели друг другу, молча лежали на койках и заснули только на рассвете.

Вторая ночь прошла веселее. Одному из корреспондентов удалось выхлопотать разрешение командования, и он был помещен в нашу спальню на правах участника экипажа.

Утром мы отправились на прогулку в парк. В живописном уголке нам пришлось простоять двадцать минут, пока сопровождавший нас корреспондент заснял всю ленту своего аппарата. Примерно на тридцать пятом снимке редакция получила портреты автора и Скитева, «сделанные перед прыжком».

Наконец, надоела и прогулка. Скитев захотел покататься на мотоцикле. Мы обратились к доктору Элькину, которому, видимо, уже надоела опека. Элькин дал разрешение.

Первым сделал круг Скитев. Он вскочил на мотоцикл, словно кавалерист, дал газ, пыхнул дымком и исчез на асфальтовой дорожке, ведущей к аэродрому. Через несколько минут он выскочил перед нами с противоположной стороны и круто остановился.

В седло за управление сел я. Корреспондент, согнувшись, примостился сзади, и я, ни разу не управлявший до того мотоциклом, самонадеянно повернул ручку вправо. Двигатель взревел, мотоцикл бросился вперед. Он бодро несся метров тридцать, пока, наконец, не ткнулся в каменное здание штаба и я не вылетел вперед. Следом за мной выпорхнул с заднего сидения и корреспондент, озабоченно растирая правое плечо. Нас мгновенно окружили. Мотоцикл был немедленно изъят.

Дальнейшие прогулки совершались только пешком. Элькин резонно заявил, что пешие прогулки наиболее испытанный способ передвижения.

И вот настало утро 26 августа.

В открытое окно мы увидели густой туман, окутавший деревья настолько плотно, будто их заслоняла молочная стена.

— Неужели придется отложить прыжок?

Во всяком случае, ближайшие три-четыре часа о полете нечего было и думать. Туман застилал летное поле и был настолько плотным, что солнце не могло пробить его толщу. Поэтому большой радостью явилось для нас сообщение командира части о том, что синоптик Сизов обещал к трем часам дня хорошую погоду.

Старт, назначенный вначале на двенадцать часов, перенесли на три.

Часы ожидания были очень томительны. Мы не находили себе места. Командиры и летчики, знавшие о предстоящем прыжке, подходили к нам и выражали полное сочувствие по поводу тумана.

— Да! Вряд ли что выйдет! — говорили они.

Часов около одиннадцати дымка ушла вверх, все еще застилая солнце, но несколько позже мы увидели в небе голубое «окно». Нервы наши так разыгрались, что мы уже не могли ни гулять, ни сидеть в своей комнате. Расположившись неподалеку от летного поля, мы молча смотрели на небо, оживляясь, как только в нем открывались «окна». Синоптика Сизова, случайно проходившего мимо, мы схватили на руки и стали подкидывать в воздух в знак глубокого удовлетворения его прогнозом, впрочем, обещая уронить его на землю, если дымка не исчезнет. Сизов вновь подтвердил свои обещания.

Через полчаса вместе с последней туманной дымкой нас покинуло и удрученное состояние. Взору открылось бескрайное небо, совершенно свободное даже от облачных мазков, словно с него сдернули исполинское покрывало.

Самолет стоял в полной готовности, окруженный инженерами и техниками. Это был обычный скоростной бомбардировщик. На старте чувствовались необычайная деловитость и озабоченность.

Скитев забрался в свою кабину и, проверив готовность, испытал моторы.

Наконец, упарившиеся в своем полярном обмундировании, мы взлетели.

Моторы поднимают нас с какой-то особенной резвостью. Я мысленно рисовал себе схему предстоящего отделения от самолета.

Все шло хорошо. Несмотря на резко упавшую температуру и низкое атмосферное давление, бодрость нас не покидала. Взглянув на термос с протянутой ко мне резиновой трубкой, я вспомнил врача Андреева. Кофе, которое он приготовил для нашего высотного путешествия, теперь казалось очень соблазнительным.

Разжал конец трубки. Увы! Глубокое разочарование. Кофе никак не всасывалось — оно замерзло в резиновом шланге.

Увлеченный своим занятием, я не заметил, как стрелка альтиметра подошла к одиннадцати тысячам — намеченному потолку нашего полета.

Я дал сигнал Скитеву, чтобы он сделал побольше круг и вышел на прямую по компасу, а сам открыл вентиль кислородного аппарата, укрепленного поверх обмундирования на бедре. Отсоединив металлический гибкий шланг своей маски, прикрепил второй шланг. Пошел холодный живительный газ. Кислород шел под маску обильными струями, и я сразу ощутил новый приток сил. Сделал последние записи в металлический планшет, укрепленный на правом колене: отметил показания альтиметра, температуру, стал считать свой пульс. Приподнялся и сполз с сиденья, поставил левую ногу на гофрированный пол кабины, правую на сиденье и разом поднялся. Попробовал открыть целлулоидный колпак, которым меня накрыли еще на земле от задувания холодного воздуха, Обеими руками я старался сдвинуть его вперед, но он, как назло, не поддавался моим усилиям. Еще раз попытался открыть его, раскачивая вправо и влево. Безуспешно. Тогда резким ударом головы отбросил его и с большими усилиями вылез на борт. Это, видимо, отняло у меня много силы, давала себя знать и высота. Резко участилось дыхание, в глазах поплыли какие-то белые дымки.

Сидя на борту под яростным напором встречного ветра, посмотрел вниз по борту самолета, ожидая, когда крыло строго сойдется по вертикали с намеченной точкой на земле. Вот она совсем близко… Протянул руку к сигнальным кнопкам и дал последний сигнал Скитеву — «прыгаю».

Преодолевая на ходу могучую струю воздуха, я заскользил по гладкому борту фюзеляжа головой вниз и упал в холодный мертвый простор. Земли сейчас не видно. Она лежит где-то внизу, задернутая легким туманом. Падая, несколько раз описал сальто и почувствовал, как нарастала скорость. Секунд через девять-двенадцать резким рывком потянул металлический трос вытяжного кольца и, весь сжавшись, подобрав под себя ноги, стал ждать раскрытия парашюта. Вопреки ожиданиям, на этот раз парашют раскрылся быстро. Огромная скорость самолета, летевшего в стратосфере, придала падению стремительную быстроту.

Я повис в мертвой, совершенно непостижимой, прямо загадочной тишине. Услышал, как шипел кислород, вырываясь из металлических баллонов, и как мягко «дышал» парашют, сжимаясь и разжимаясь во время раскачивания.

Машинально посмотрел вниз. «Куда делась меховая перчатка с левой руки?» На земле ее привязали веревкой к рукаву, сейчас ее нет. С беспокойством поднял руку, оставшуюся в тонкой шерстяной перчатке. Она не чувствовала холода. Попробовал шевелить пальцами. Они немы. «Неужели рука замерзла?»

Хотел взять левой рукой одну из парашютных лямок, но окаменевшая кисть не повиновалась мне. И сразу нестерпимая боль. Словно тысячи игл впились в руку. Теперь уже сомнения нет, — рука отморожена.

Посмотрел на альтиметр, отметил скорость снижения, постарался записать на листе бумаги ответы на вопросник, составленный еще на земле, но боль становилась до того мучительной, что моментами терял сознание. Такое адское парашютирование продолжалось, вероятно, минут двадцать. Почувствовал приближение земли. Узнал местность, знакомую характерными ориентирами. Железная дорога, шоссе…

Собравшись с силами, снял кислородную маску. Из-под теплого шлема струился пот. Ориентировочно определил район приземления. С высоты восьмисот метров земля кажется ровной и безлесной. Но по мере приближения к ней я различил болотистую площадку, изрытую глубокими ямами. Это один из старых полигонов со множеством громадных воронок от взрывов артиллерийских снарядов. Только теперь я заметил скорость своего снижения. Нужно сбросить на землю кислородную аппаратуру и часть контрольных приборов, оставив при себе наиболее важные, или открыть запасной парашют. Решил сделать последнее.

Правой рукой попытался развернуться по ветру. Но мне это не удалось. Тогда, идя спиной по ветру, открыл второй парашют и заметил, что раскрытие происходит очень вяло. Забыв, что левая рука не действует, я схватил спутавшийся шелк, чтобы расправить его, и вдруг снова страшный приступ боли парализовал мои силы. Стропы запасного парашюта провалились вниз, спутались, захватили меня за колено и вдруг резко вырвались вверх и завернулись за стропы главного парашюта. Земля надвигалась огромным зеленым пятном. В ушах нарастал коварный свист от все увеличивающейся скорости падения… До земли осталось не более пятидесяти-семидесяти метров. Я быстро выхватил перочинный нож и перерезал лямки запасного парашюта. Тогда главный, несколько расправившись, успел немного затормозить стремительное падение. Я упал в одну из воронок, поросшую мелким кустарником, и последнее ощущение — тупая боль в правом боку и какие-то звоны, плывущие в голове.

Несколько человек подхватили меня и, освободив от обмундирования, повели к санитарному автомобилю. Закусив губы, передвигал осторожно ноги, боясь неудачным толчком вызвать новые боли.

Маленькая комната приемного покоя. Лежа на кушетке, я держу обмороженную руку в марганцевом растворе и сквозь красноватую жидкость вижу обезображенную кисть, вспухшую до размеров слоновой стопы.

Злюсь на самого себя.

В соседней комнате комиссия специалистов сейчас вскрывает запломбированные приборы.

— Все из-за перчатки!

Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на свою руку, на этот болезненно ноющий кусок мяса. Доктор Элькин приготовляет мне стерильную вазелиновую ванну.

— Одиннадцать тысяч тридцать семь метров, — разом провозглашают несколько человек. — Побил все мировые рекорды и свой собственный!

Меня обступают, обнимают от всего сердца, не догадываясь, с каким нечеловеческим усилием я подавляю новые приступы боли.

— Выпейте и не волнуйтесь, — успокаивает военврач Андреев, протягивая мне через головы широкогорлую мензурку с доброй порцией коньяку.