Глава седьмая. Конструктор «чертогонов»

Глава седьмая. Конструктор «чертогонов»

Золоченый штык Петропавловской крепости потускнел от мороза. По желтоватому льду Невы бродили вороны, выклевывая что-то в трещинках. Стояла обычная январская стужа, но, странное дело, чем ближе я подходил к дому Палена, тем ощутимее меня пробирал мороз. Казалось, все происходит, как в детской игре, когда по мере приближения к цели кричат: «Тепло, теплее, горячо!» Разница была только в том, что мне с каждым шагом к ничем не примечательному угловому дому становилось «прохладно, холодно, ледяно», как будто именно там располагался полюс холода.

У двери с четырьмя звонковыми кнопками — ни под одной из них таблички с фамилией Пален, разумеется, не было — я дал общий звонок. Дверь открыл коренастый мужчина лет шестидесяти. Тяжелые, вросшие в переносицу очки, коротко стриженные усы, вместо правой брови — лысый рубец шрама. Должно быть, он куда-то собирался — на голове сидел каракулевый пирожок, с шеи свисал теплый вязаный шарф.

Я представился и объяснил, что ищу людей, знавших Ивана Симеоновича Палена, жившего до войны в этой квартире.

— Про-хо-ди-те, — нараспев от удивления протянул человек в пирожке. Он стянул шарф, и на пиджаке его открылась весьма внушительная орденская колодка, где алели ленточки двух орденов Отечественной войны и трех Красной Звезды.

— Проходите, — еще раз повторил он свое приглашение. — Гость запоздалый… Как вас звать-величать?.. Ну а меня — Виктор Иванович Новиков… Урожденный Пален. Так-то… Сейчас свет включу… Моя дверь — вторая справа. Толкайте смелее, закрыть не успел…

Я вошел в небольшую, но высокую комнату, обставленную скучной мебелью середины века. Под новеньким линолеумом потрескивал старый паркет.

— Может, вы об отце какие сведения имеете, раз меня разыскали? — спросил хозяин комнаты, усаживаясь в кресло.

— Вы… — я чуть не вскрикнул, — сын Ивана Симеоновича?

— Сын, сын… Да вы успокойтесь, присаживайтесь… Фамилии у нас, правда, разные. Я, как война началась, стал по матери писаться. Решил, что непатриотично немецкую фамилию носить, раз война с немцами. Да мы уж тут так обрусели, что во мне немецкой крови и с наперсток не наберется. Ну а все же… Батя под своей ушел. В сорок втором пропал без вести где-то здесь же, под Ленинградом. Он в народном ополчении воевал… Я всю войну прошел от звонка до звонка, знаю, как без вести пропадают. Кого снарядом на клочки, кто под лед ушел, а кого без документов так — в братскую могилу. Сорок четыре года прошло. Был бы жив — объявился…

Я с трудом удержался от мгновенного искуса раскрыть судьбу его отца. Удержался — и не пожалел об этом… И еще я подумал, хорошо, что Виктор Иванович носит другую фамилию. Дело не в том, немецкая она или польская, а в том, что мрачная тень венского юриста не упадет на его честное имя.

Я спросил, не рассказывал ли Пален-старший о походе на «Пересвете».

— О службе на царском флоте он вспоминать не любил. Правда, тельняшку носил всегда… И татуировка у него на плече была: дракон японочку обвивает. Это он на память о Японии выколол… О «Пересвете» рассказывал, что взорвали его англичане и что не то в двадцать пятом, не то в двадцать седьмом ему удалось разоблачить бывшего старшего офицера, который и оказался английским наемником..

Я не стал его опровергать, доказывать обратное, тем более что при мне не было никаких документов, удостоверяющих мою правоту и версию Людевига. Я думаю, что рано или поздно эти строки попадутся на глаза Виктору Ивановичу, и он узнает всю правду, как бы горька она ни была.

Итоги своей последней ленинградской вылазки я подводил в Москве. Но прежде чем сесть за стол, я еще раз побывал у Ольги Николаевны Людевиг. Она собиралась в свое «имение», в псковскую деревню Ямище, где у нее что-то вроде мастерской. Во всяком случае, портрет тракториста, который сослужил мне столь добрую службу, был написан именно там.

Мы сидели за старинным ломберным столиком. Ольга Николаевна извлекала из шкатулки спортивные регалии отца — значки необычайной ныне редкости, — раскладывала их на зеленом сукне…

Вспоминая жизнь Николая Юльевича, она обмолвилась, что году в тридцать пятом с ним произошел несчастный случай. Людевиг работал тогда на осоавиахимовском Судостроительном заводе имени Каракозова начальником ОТК. По разгильдяйству ли, по злому ли умыслу во время обхода верфи на него упала кувалда. Пострадавшего отвезли в больницу с инсультом.

Мысль о том, что это могло быть покушение, упрочилась, когда Ольга Николаевна рассказала, как в тридцать седьмом году к ним в дом на Гороховской приходил сотрудник из одной очень строгой организации и подробно расспрашивал ее об отце. Все обошлось благополучно: биография бывшего матроса была чиста. Но ведь кто-то же пытался его очернить?

Для меня этот вопрос почти риторический.

Гражданская война прервала работу следственной комиссии по делу гибели «Пересвета». Протоколы свидетельских показаний ушли в архив.

Но баталер Пален был отнюдь не уверен, что о гибели «Пересвета» забудут раз и навсегда, что следствие не возобновится… Лучший способ обороны — нападение. А лучшим объектом для такого нападения был бывший старший офицер «Пересвета» Домерщиков, человек с биографией весьма сложной. Палену удалось его оклеветать и на несколько лет отвести от себя какие-либо подозрения. Но оставался еще этот матрос-охотник, не просто очевидец, с член бывшей следственной комиссии. Он-то больше, чем кто-либо, тревожил Палена, так как продолжал расспрашивать пересветовцев об обстоятельствах гибели крейсера, собирался писать книгу об этом и был убежденным приверженцем версии умышленного взрыва.

Если убрать Домерщикова оказалось довольно легко, то Людевиг с его кристально чистым матросским прошлым оставался неуязвимым. Не это ли обстоятельство заставило Палена «пропасть без вести» в сорок втором? Быть может, оно сопутствовало желанию вырваться из блокадного кольца, еще раз спасти свою шкуру, как это ему удалось в Порт-Саиде. Как-никак, а он, фольксдойче, мог рассчитывать на особое к себе отношение, даже если немецкая разведка и забыла о той услуге, которую он оказал ей в шестнадцатом году. А если не забыла?

Среди новых документов, которые отыскала Ольга Николаевна к моему приходу, я обнаружил любопытную бумагу: удостоверение, датированное августом 1917 года. «Дано сие Н. Ю. Людевигу в том, что он уволен от военной службы как неправильно призванный из запаса, так как означенного срока службы (1889 г.) ратники во флот не призывались».

Значит, страховой агент действительно сам выбрал себе судьбу, «ступив на зыбкое лоно морей», уйдя в гибельный рейс «Пересвета», будто нарочно, за тем, чтобы пролить потом свет на тайну взрыва корабля.

Этот снимок сделан за год-два до смерти Людевига. Немолодой, тертый жизнью человек в черном пальто. Подзапущенная борода. На голове форменный картуз с «крабом» морского яхт-клуба. Под навесом широкого кожаного козырька поблескивают металлические — грибоедовские — очечки. Глаза сквозь стекла смотрят чуть грустно, прямо и строго.

Старый яхтный капитан, «яхтный адмирал», как зовут его в шутку друзья, мастер спорта, конструктор деревянного судостроения, Дон-Кихот-ветролет…

«Вам мало было самим заниматься парусным спортом. Вы готовы были приобщить к нему весь мир», — писали друзья в почетном адресе по случаю 25-летия спортивной деятельности Людевига.

Во время Кронштадтского мятежа Людевиг гонял по льду Финского залива на буерах — ледовых яхтах, поддерживая связь красноармейских частей с Петроградом.

После гражданской войны он целиком отдался любимому делу: организовывал речной яхт-клуб, учил осоавиахимовцев, писал популярные брошюры, конструировал, строил… Он увлекся буерами, «чертогонами», как их в шутку называли в народе.

Его не очень-то понимали — уж очень диковинный спорт: мчаться по льду под парусами. Находились и такие, которые заявляли: «Буер — отрыжка буржуазного спорта, пустая забава аристократов». А этот неистовый чудак со всклоченной бородкой уверял всех, что буер надо взять на вооружение Рабоче-Крестьянского Красного Флота.

Никто тогда ни сном ни духом не ведал, что первый мешок муки в умирающий от голода Ленинград будет доставлен по льду Ладоги именно на буере. Буеристы первыми — еще по тонкому льду — произвели разведку будущей Дороги жизни. Обратно из Кобон в Осиновец они возвращались отнюдь не налегке — на платформы «чертогонов» были уложены мешки с драгоценной мукой.[18] И позже, когда на лед, еще не доступный автомашинам, вышли санные обозы, буеристы, обгоняя выбивающихся из сил коней, летели по глади замерзшего озера, перевозя в осажденный город тонны ржаной и пшеничной муки. Скольким женщинам, детям-дистрофикам, раненым бойцам спас жизнь тот самый первый хлеб! Лишь конструктора Людевига не успели спасти его ветролеты. Он умер от голода в жестокую зиму сорок второго.

А «чертогоны» старого романтика продолжали служить Ленинграду. И как служить!

Сбылось предсказание Людевига: Военно-Морской Флот взял буера на вооружение. По приказанию командира Ленинградской военно-морской базы контр-адмирала Ю. Пантелеева в самом начале первой военной зимы были сформированы два буерных отряда. Оснастили их тяжелыми буерами русского типа, построенными по чертежам Людевига. Каждая из 19 ледовых яхт несла паруса площадью до шестидесяти квадратных метров. На решетчатой платформе размещались шесть — десять автоматчиков. Вместо десанта можно было брать пять-шесть мешков муки (400–600 кг). При хорошем ветре буер успевал за день сделать от четырех до шести рейсов (3500 кг муки — семь тысяч буханок хлеба — двадцать восемь тысяч накормленных по блокадным нормам людей).

Ходили буера и ночью, доставляя в город не только муку, но и медикаменты, патроны и даже бензин.

Участник тех героических рейсов ленинградский яхтсмен Н. Астратов вспоминал на страницах журнала «Катера и яхты»:

Рукою очевидца:

«Приходилось перевозить и обессиленных голодом ленинградцев, часть — с детьми. С большим недоверием садились пассажиры на невиданный транспорт. И радостно благодарили, очутившись через какие-нибудь 20–30 минут на Большой земле. Конструкторские разработки Людевига обеспечили Дорогу жизни самым быстрым транспортом: буера при попутном ветре развивали скорость до 80 километров в час. Их так и называли — ветролеты.

Буеристы Отряда зимней обороны ходили и в разведку, и в дозоры, доставляли боевые донесения… Вступали в рисковую игру с немецкими батареями и даже самолетами, выручали скорость, маневренность, сноровка шкотовых и рулевых…»

«В блокадные зимы буера хорошо послужили фронту. Может, стоит отыскать или воссоздать буер тех лет? — вопрошает бывший начальник Отряда зимней обороны В. Чудов. — Может, стоит установить его на пьедестал, скажем, в Центральном яхт-клубе города? Ведь это еще одна страница военной истории Ленинграда, и страница славная!»

Конечно, стоит… Только не забыть бы при этом назвать и имя конструктора: Николая Юльевича Людевига, матроса-охотника с «Пересвета».