Глава четвертая. Надпись на спасательном круге

Глава четвертая. Надпись на спасательном круге

Москва. Июнь 1980 года

В тот год повсюду говорили о Пересвете, но не о корабле, а о монахе-богатыре, герое Куликовской битвы. Страна праздновала 600-летие славной победы Дмитрия Донскою. В Брянске, на родине отважного бойца, сразившего в поединке мамаевского батыра, назвали улицу в честь Пересвета. В Рязани в краеведческом музее выставили посох легендарного богатыря. В Москве энтузиасты отыскали могилы Пересвета и его сподвижника Осляби, они оказались на территории завода «Динамо», и энтузиасты ратовали за перенос котельной со святого места…

В тот год мне понадобилось заказать праздничный стол в литературно-мемориальном кафе «У дяди Гиляя», что в Столешниках. Четыре уютных подвальчика обставлены на манер московского трактира начала века: тут и самовары, и граммофон, и старинные фотографии в рамочках по стенам…

Я зашел к директору, сделал заказ и уже собрался было уходить, как заметил в углу кабинета груду странных вещей: старую русскую каску, подсвечник-трикирий, ржавый уличный фонарь. Здесь же на стуле лежала и стопка пыльных фотографий явно дореволюционного происхождения. Я поинтересовался — что это и откуда? Директор улыбнулся:

— Знаете ли, приносят понемногу всякий хлам. Мол, нам он не нужен, девать некуда, а вам для реквизита пригодится.

Я попросил разрешения посмотреть фотографии. Грустью веяло от безымянных портретов чьих-то прадедов и прабабушек — в горжетках и гимназических фартуках, в вицмундирах и визитках. Судьба обрекла этих людей на забвение. Но вот что примечательно: на всех лицах — спокойных, уверенных — читалось выражение собственного достоинства. Кто они? Из чьих семейных альбомов выпали их портреты? Наверное, и представить себе не могли, вглядываясь в мудрый глазок фотокамеры, что их изображения будут украшать стены бара наравне с пустыми цветастыми бутылками из-под заморских вин…

Несколько снимков были переложены страницами «Медицинской газеты». Овальный портрет какой-то барышни, открытка с видом на старый Севастополь… Групповой снимок сестер милосердия…

Старая фотография: женщины и девушки в одинаковых длинных платьях, с красными крестами на головных накидках сидели и стояли на палубе какого-то судна. Видимо, госпитального…

Сначала мне показалось, что по времени это русско-японская война. Потом я разобрал надписи на спасательном круге: «…RTUGAL». «Portugalia»? «Португалия»? И тут меня осенило: да это же «Португаль»! То самое госпитальное судно, которым командовал в первую мировую лейтенант Домерщиков!

— Откуда у вас этот снимок?! — спросил я у директора безо всякой надежды на исчерпывающий ответ. Тот пожал плечами, кликнул из коридора какую-то Веру, и немолодая крашеная блондинка, глянув на снимки, с усилием припомнила:

— Да заходила тут старушка одна. Одуванчик божий… У нее кот креветки ест, вот она все в пивной зал за отходами приходила… Давно ее что-то не видно. Может, кот сдох, может, сама убралась… А чо, родственники нашлись?

— Нашлись, — поспешил я уверить ее. — Как ее звали, где она жила, не знаете?

— Да мы так ее и звали, — хмыкнула Вера, — Божий Одуванчик! А живет она где-то тут, в Столешниках. По-моему, в доме, где ювелирный. А уж квартиру не скажу, в гости не приглашала…

Номер квартиры подсказала «Медицинская газета», в которую был завернут снимок. Карандаш почтальона пометил ее цифрой «14».

Догадка оказалась верной, и через полчаса, позвонив в квартиру № 14, я уже знал, что старушку звали Марией Степановной Кротовой и что месяц назад она сдала свою комнату в ЖЭК и переехала в дом престарелых где-то в Измайлово.

16-я Парковая улица. Шестиэтажный кирпичный дом утопал в зарослях сирени, рябины, шиповника. Марию Степановну я разыскал в буфетной комнате третьего этажа, где старики кипятят себе чай. Сопровождавшая меня дежурная окликнула сгорбленное седоголовое существо в клетчатом байковом халате:

— К вам пришли, Кротова!

— Ко мне?! — обернулась старушка, прижимая к груди большую красную чашку. Никогда не забуду ее глаза. Все в них было: и искреннее изумление («Неужели я кому-то еще нужна?»), и неистребимая годами надежда в счастливый поворот судьбы («Боже, неужели что-нибудь может измениться?»), и грустная мудрость человека, готового оставить бренный мир…

Мы прошли в комнату с балконом, которую Кротова делила со своей соседкой, и я показал фотографию, взятую у директора кафе.

— Боже, как она к вам попала? — воскликнула Мария Степановна, опускаясь на застланную синим казенным одеялом кровать.

Я вкратце рассказал историю своего поиска и тут же спросил, не знает ли она название судна, на котором сделан снимок?

— Мне ли не знать?! — всплеснула руками Кротова. — Плавучий госпиталь «Португаль», или, как именовали его военные, «транспорт № 51». Я была на нем сестрой милосердия. Да вот же я, во втором ряду слева. Не узнаете? то, не похожа?

Она сопроводила вопрос грустным мягким смешком. Я спросил ее:

— Фамилия Домерщикова вам незнакома?

— Господи, вы и Михаила Михайловича знаете? Конечно, знакома, еще как знакома… Да я ему жизнью обязана! Ой, да только ли я одна!..

Подождите… Давайте я вам все по порядку. Наш «Португаль» ходил за ранеными в Лазистан. Это такая область в Восточной Турции. В ту пору, а было это в шестнадцатом году, там шли самые главные бои на всем Черноморском театре. Наши войска осадили турецкую крепость Эрзерум и довольно успешно продвигались в глубь Лазистана. Так что раненых было много. Мы приходили за ними в порт Ризе — это южнее Батума, — переправляли на пароход, мыли, перевязывали, обстирывали… Валились с ног от усталости, и все же, ведь нам было по восемнадцать — двадцать лет, молодость брала свое. Поздним вечером, управившись с делами, собирались в кают-компании, слушали граммофон, танцевали, флиртовали.

Вот на такой вечеринке я и познакомилась с Михаил Михайловичем. Он был начальником десантной базы Ризе и всегда помогал нам переправлять на «Португаль» раненых на своих десантных ботах, или шаландах, как мы их называли. Все знали, что у него какая-то необыкновенная судьба, что он из бывших штрафников. На высокого красивого лейтенанта с полным бантом солдатских Георгиев многие сестрицы заглядывались. Я тоже не была исключением. И отчаянно ревновала его к сестре милосердия лазарета Екатеринославского дворянства Полине Константиновне Воронцовой. Между собой мы звали ее Константинополем. Она пришла на «Португаль» после гибели мужа на румынском фронте. Необыкновенного сложения, грация, такт, ум — все при ней. Конечно же, Михаил Михайлович увлекся ею. А мы, мелюзга, восемнадцать — двадцать лет, только горько вздыхали… У нас было любимое развлечение — «цветочный флирт». Вы, наверное, не знаете такую игру. Всем раздаются карточки, как в лото, а на них против названий цветов — вопросы и ответы. Например, молодой человек говорит мне: «Фиалка». Я ищу на карточке «фиалку» и читаю фразу: «Вы прелестны. Сердце мое разбито». Я ему: «Гиацинт»; он читает: «Я не люблю тех, кто не умеет скрывать свои чувства». И так далее, пока шуточная перепалка и в самом деле не перерастет во флирт. Во всяком случае, симпатии и антипатии выявляются довольно точно. Так на мою откровенно дерзкую «Сирень»: «Вы мне нравитесь» — я получила от Михаила Михайловича весьма прохладную «Виолу»: «Увы, у сердца свои законы».

Ах, нет… Я что-то не о том.

В тот роковой рейс мы вышли из Батума. «Португаль» как чувствовал беду: не хотел сниматься с якоря. Наша якорь-цепь перепуталась с цепью минного заградителя «Великий князь Константин», и пришлось немало повозиться, прежде чем покинуть порт. Спалось дурно. Качало. Всю ночь бегал по палубам и орал дурным голосом судовой козел Васька. А судовой пес сбежал еще в Батуме.

Сначала мы зашли в Ризе, где Домерщиков любезно разрешил нашему капитану взять на буксир три десантных бота и паровой катер, чтобы удобнее было переправлять раненых с берега. Я видела, как наш капитан Дива пожал ему руку. Мне очень хотелось, чтобы Михаил Михайлович заметил меня. Было такое предчувствие, будто я вижу его в последний раз. Я дважды спускалась по трапу, стараясь пройти как можно ближе от них. Но они, Домерщиков и Дива, что-то увлеченно доказывали друг другу. И только когда я взбегала на борт с твердым намерением вернуться в палату, Михаил Михалыч заметил меня и приветственно кивнул. Я была счастлива. А через час, поздней ночью, мы вышли из Ризе и двинулись, прижимаясь к берегу, в Офу, турецкий городишко, близ которого проходила линия фронта.

— Степановна! — заглянула в дверь соседка. — Обед простынет!

Кротова досадливо отмахнулась. Она была сейчас там, на палубе «Португали». Сырой мартовский ветер полоскал ее длинное платье. И звали ее вовсе не Степановна, а Машенькой, сестра милосердия Машенька Кротова.

— В ту ночь я легла поздно. Засиделась в кают-компании. За кормой «Португали» тянулись на буксире шаланды и паровой катер, которые выделил нам Домерщиков.

Надо вам сказать, что «Португаль» — большой по том временам и комфортабельный пароход — принадлежал до войны Франции и ходил в океанские рейды, в Южную Америку, на Дальний Восток. Война застала его врасплох в Одессе. Турки перекрыли Босфор, и «Португаль» со всей своей французской командой и капитаном Дива перешел на службу в Российский Красный Крест. На судне разместили сотни больничных коек, оборудовали первоклассные операционные, баню, прачечную, в общем, превратили его в большой плавучий госпиталь. Часть команды набрали из русских. А военным комендантом судна был назначен старший лейтенант Тихменев. Он пришел на «Португаль» вместе со своей матерью, Аделаидой Адамовной, которая стала заведовать у нас бельевым отделом.

Вот видите, какая у меня память: то, что было полвека назад, помню в подробностях, а что делала вчера — убей бог, не скажу…

Да, вот еще любопытная деталь. На «Португаль» нанимался санитаром будущий писатель Константин Паустовский. По счастью для него, в тот последний поход мы ушли раньше, чем он смог появиться на судне.

Из Ризе мы двинулись поздней ночью. Я кое-как задремала и проснулась от необычной тишины: смолкла пароходная машина. Подумала — пришли. Выглянула в иллюминатор — берег далеко, и едва-едва светает. Оделась, поднялась на палубу, смотрю, все начальство на корме. Оказывается, одну из наших шаланд залило на крутом повороте, и теперь ее подгоняют к пароходу, чтобы откачать.

Вдруг с мостика кричит в рупор сигнальщик: «С левого борта — подводная лодка!» Я метнулась к поручням и увидела, как темную, еще ночную воду бурунит выставленный перископ. Бурунчик медленно обходил «Португаль» к носу. Люди на палубе заволновались, но капитан Дива и комендант Тихменев стали всех успокаивать: мол, по Женевской конвенции, никто не имеет права топить госпитальные суда. Кто-то предложил подать сигнал нашим военным кораблям. Кажется, неподалеку был броненосец «Ростислав», но Дива отказался, сославшись на ту же Женевскую конвенцию, которая запрещала подобные действия.

Перископ стал удаляться, и все облегченно вздохнули. Господь миловал. Но тут снова закричал сигнальщик: «Вижу след торпеды!» Помню, что я вцепилась в чью-то руку…

Торпеда угодила в середину парохода, в машинное отделение. Столб огня, дыма и пара…

Взрыв был ужасный, так как одновременно взорвались и паровые котлы. В машинном отделении как раз происходила смена вахт, погибли обе смены сразу.

Я не устояла на ногах, и меня швырнуло на палубу.

Хотя многие сестры не умели плавать, паники не было. Мужчины вели себя по-рыцарски. Провизор Рытвинский отдал свой пробковый пояс графине Татищевой. Ее муж попрощался с ней — он не умел плавать и вскоре погиб. Завхоз Левицкий отдал свой пояс сестре милосердия Воронцовой. Полина Константиновна прыгнула с кормы, но попала на острые лопасти винтов, обнажившихся из воды.

Мать коменданта Тихменева кинулась вниз, в каюты, будить свою любимицу сестру Юргенсон. Та всю ночь перевязывала раненых и только под утро мертвецки уснула. Аделаида Адамовна погибла, а Юргенсон спаслась.

Пароход разломился пополам, и многие попадали в самый разлом. Даже не успели спустить шлюпки. Какое-то время обе половины были на плаву. Через минуту ушел в воду нос, чуть позже погрузилась корма…

Капитан Дива уговаривал медсестер прыгать за борт, но мы жались к нему в испуге. Впрочем, убеждать ему пришлось недолго. Холодная мартовская вода подступила к нам в считанные минуты. Кто-то надел на меня спасательный пояс…

В эти последние секунды матрос Паолини успел перерубить буксирный канат и освободить шаланды и паровой катер, без которых мы все бы погибли. И еще старший помощник капитана латыш Иван Иванович Бергманис изловчился перерезать на вставшей дыбом палубе какие-то тросы, и в воду съехали два спасательных плота, их сразу же облепили утопающие.

Я держалась сначала за кипу всплывшего белья, но оно вскоре намокло и погрузилось. Тогда мне удалось ухватиться за борт единственной шлюпки, которая чудом очутилась на плаву. Но в днище ее, в отверстии для слива воды, не оказалось пробки. Шлюпка под тяжестью многих тел быстро наполнилась, и я снова, осталась одна среди волн. Уже совсем рассвело. Берег был по-прежнему далеко. Со стороны Ризе к нам на всех парах шел небольшой кораблик. Это был тральщик, которым командовал Михаил Михайлович Домерщиков. Но об этом я узнала уже в Ризе, куда тральщик доставил всех спасенных. Не подоспей он вовремя, мы все промерзли бы на пронизывающем ветру. Домерщиков тщательно обследовал весь район гибели и спас из воды еще человек сорок, разнесенных ветром и течением, в том числе и меня. Тральщик взял также на буксир десантные шаланды и спасательные плотики, переполненные женщинами и ранеными, благополучно доставил всех в Ризе. За это Михаил Михайлович Домерщиков был награжден.

В Ризе Домерщиков предоставил мне и еще шестерым сестрам милосердия свою квартирку в маленьком глинобитном домике. Потом всех спасенных отправили на пароходе «Константин» в Батум, затем в Севастополь и Одессу. С тех пор я больше ничего не слыхала о Домерщикове.

Мария Степановна порылась в тумбочке и извлекла из пачки бумаг и писем пожелтевшую открытку.

На открытке, отпечатанной в одесской типографии «Вестника виноделия», был изображен плавучий госпиталь «Португалъ» — трехпалубное судно с двумя дымовыми трубами. Широкая красная полоса, нанесенная по борту, и большие красные кресты на обеих трубах говорили о том, что это санитарный транспорт.

Убористый типографский текст сообщал:

«Госпитальное судно Российского Общества Красного Креста, предательски потопленное вражеской подводной лодкой 17 марта 1916 года в Черном море вблизи турецкого города Офа. Жертвами этого злодейского поступка оказались 105 человек, из них тринадцать сестер милосердия, 24 человека медицинского персонала, 50 человек команды русских и 18 человек французской команды. Из всего состава 273 человека спаслось 168».

Сейчас, разузнав в книгах подробности этого варварского преступления, я к рассказу Кротовой могу добавить вот что: пароход («Португаль» был построен в Голландии в 1897 году. Водоизмещение 5467 т. Мощность паровой машины 180 л. с. Ходил под французским, турецким и греческим флагами. Последний порт приписки — Салоники) французской компании «Мессажери Маритим» с началом первой мировой войны определили на службу Российскому Красному Кресту, разместили на нем сотни больничных коек и переименовали его в «Транспорт № 51». 16 марта 1916 года «Транспорт № 51», неся на себе знаки госпитального судна, вышел из Батуми, направляясь к побережью Лазистана. За кормой судна тянулись на буксире паровой катер и три десантных бота для перевозки раненых с берега. На крутой циркуляции один из них зачерпнул воду и «Португаль» застопорил ход. Злополучный бот подогнали к борту и стали осушать судовыми помпами. Было это в нескольких милях от мыса Фиджи.

В четыре часа утра с мостика «Португали» заметили перископ подводной лодки и тут же — след торпеды. Смертоносный снаряд прошел мимо, хотя неподвижное судно являло собой идеальную мишень. Тогда подлодка — это была германская «U-33» под командованием капитан-лейтенанта Гансера — подошла на три кабельтова (500 метров) и с дистанции кинжального удара всадила в плавучий госпиталь новую торпеду. На этот раз без промаха. Удар был страшен. Пароход переломился и спустя минуту исчез под водой. Сопровождавший «Португаль» миноносец «Строгий» ринулся на таран подводного пирата. «Строгий» задел кормой боевую рубку «U-33», согнул ей перископ, а себе повредил винты. Подлодка вынуждена была вернуться в Босфор и встать на ремонт.

Бандитская атака Гансера предвосхитила волчьи выходки подводников гросс-адмирала Деница, которые спустя четверть века будут топить и пассажирские лайнеры, и госпитальные суда. Но тогда, в шестнадцатом, весь цивилизованный мир откликнулся на гибель «Португали» с гневом и возмущением. Командующему германо-турецким флотом адмиралу Сушону пришлось посылать в Берлин свои объяснения: дескать, в сумерках командир «U-33» не разобрал в перископ знаки госпитального судна и принял боты на буксире за десантный отряд.

Из заветной пачки бумаг, писем и фотографий Мария Степановна извлекла и пожелтевшую вырезку из французской газеты. То был фронтовой репортаж из Лазистана, озаглавленный «Русский герой». Речь в нем шла о взятии города Ризе русским морским десантом под командованием лейтенанта Домерщикова.

Утром 5 марта 1916 года Батумский отряд кораблей под флагом капитана 1 ранга М. Римского-Корсакова высадил в тыл туркам два батальона. Десантники выбили противника из укреплений на реке Беюк-Дере и к вечеру перешли в наступление на Ризе. Почти двое суток шли ожесточенные бои. Судьбу города решил лихой десант, высаженный с тральщика под прикрытием канонерской лодки «Кубанец» и трех миноносцев. Лейтенант Домерщиков сумел не только подвести свой тральщик почти к самому берегу, но и первым прыгнул в воду, повел за собой атакующих. Действовал он храбро и умело, как совсем недавно на перевалах Галиции. По сути дела, он был отменным морским пехотинцем. Мало кто из его коллег знал в то время приемы и уловки боя на сухопутье. Домерщиков же постиг все это там, в пулеметной команде при Дикой дивизии…

— «С горсткой пластунов и матросов, — переводила Мария Степановна, и голос ее торжественно дрожал, — лейтенант Домерщиков ворвался на позиции турецкой полевой батареи. Храбрецы перебили прислугу, повернули орудия и беглым огнем рассеяли эскадрон янычар».

Ризе был взят. Лейтенанта Домерщикова назначили комендантом города-порта. А в конце марта ему пришлось срочно выводить в море свой тральщик на поиски людей с торпедированной «Португали». За все вместе — за штурм Ризе и за спасение раненых — недавний штрафник был награжден золотым Георгиевским оружием — саблей с надписью: «За храбрость». Не прошло и года, как сабля эта ушла на дно морское вместе с «Пересветом», где Домерщикову снова выпало спасать тонущих людей.

Мария Степановна проводила меня до ворот дома престарелых. Я спросил ее, зачем она отнесла столь памятную ей фотографию в кафе.

Кротова вздохнула:

— Жизнь моя сложилась так, что прожила я одна-одинешенька. Муж от меня ушел, узнав, что после той ледяной купели у меня никогда не будет детей… А тут стала переезжать на новое место, разобрала бумаги, фотографию нашу общую нашла. Ведь вот, думаю, умру скоро, и пойдет все прахом. В музей не возьмут, а тут, может, на стенку повесят. Всё люди посмотрят… Помните, романс у Кукольника: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой».

После этой встречи вопрос — кто же такой Домерщиков, герой или изменник? — извел меня вконец. Из рассказов Еникеева и Кротовой выступал благороднейший человек, спасший на морях сотни жизней. По документам Палёнова, Домерщиков представал коварнейшим агентом британской разведки. Кто же прав? Где истина?

Честно говоря, мне очень хотелось, чтобы Домерщиков оказался таким, каким его рисовали и младший механик «Пересвета», и сестра милосердия с «Португали», и командир крейсера Иванов-Тринадцатый. Жизнь этого человека, насыщенная столькими превратностями, походами, подвигами, испещренная загадочными белыми пятнами, волновала, будила воображение.

Она вызывала бы законное восхищение, если бы твердо удалось доказать алиби Домерщикова в таинственной гибели «Пересвета». Но как? Я не историк, не юрист… С чего начать?

Логичнее всего было попытаться отыскать продолжение Дневника Иванова-Тринадцатого. И я отправился в главную библиотеку страны — Государственную имени В. И. Ленина.