Глава седьмая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава седьмая

История Сологубова была одновременно и ординарна, и исключительна. По сути своей она походила на трагедии многих людей, в военное лихолетье оказавшихся на чужбине, разлученных на долгие годы или навсегда с родными и близкими. Однако как каждая из этих человеческих трагедий проявлялась по-своему, в зависимости от жизненных обстоятельств, так и в сологубовской истории была своя исключительность, неповторимость.

В этом убедился Дружинин, когда прочел все материалы следствия, присланные из Закавказья. Несколько объемистых папок с протоколами допросов, лежавших теперь в сейфе подполковника, были незаменимым подспорьем в работе, которую он вел вот уже третью неделю.

Необходимо было проверить, подтвердить или отбросить как несостоятельные все полученные в ходе предварительного следствия в Закавказье данные, полностью и безошибочно разобраться в биографии человека, пришедшего из социально чуждого и политически враждебного нам мира, не оставив в ней ни одного «белого», неисследованного пятна, чтобы в итоге можно было с уверенностью сказать, что из себя в действительности представляет этот человек и годен ли он для дела, на которое его прочат.

Так был предрешен перевод Сологубова из республиканского Комитета госбезопасности в Москву. Когда это совершилось, Дружинин получил возможность видеться и говорить с подследственным столько, сколько было нужно для дела.

При всех допросах Дружинин строго придерживался выработанного опытом правила: кто бы ни был подследственный, допрашивать его лучше так, чтобы сам допрос как можно меньше походил на официальную процедуру, а был близок к живой беседе. Это тем более относилось к Сологубову, поскольку дело его было не совсем обычным, во многом неясным и запутанным, а сам он человеком строптивым, трудным для следствия. Поэтому, допрашивая, Дружинин обычно не торопил его с ответами и не останавливал, когда у Сологубова вдруг являлась охота пространно о чем-либо рассказать, не прерывал его даже в тех случаях, если этот рассказ был не совсем по существу дела, — важно было дать человеку до конца высказаться. Чтобы поддерживать атмосферу откровенного разговора, Дружинин не вел никакого протокола, лишь изредка делал заметки на листке бумаги, лежавшем на его столе, рядом с приставным столиком, за которым сидел Сологубов.

Эти допросы-беседы постепенно стали давать ощутимые результаты. Через некоторое время Дружинин почувствовал, что сможет дать уверенные, хотя, быть может, и не во всем исчерпывающие ответы на основные вопросы дела, в том числе на один из самых важных — при каких обстоятельствах Сологубов оказался во вражеском плену.

Это произошло в 1943 году, в конце апреля. Лейтенант Сологубов, выполнявший задание по доставке медикаментов и коротковолновой радиостанции в одно из партизанских соединений, действовавших в Белоруссии, возвращался на фронтовой аэродром. Где-то на полпути самолет, ведомый летчиком, с которым Сологубов совершал подобные рейсы в тыл противника много раз, внезапно был атакован двумя «мессершмиттами». Летчик был убит, а Сологубов, до того как машина сорвалась в «штопор», успел выброситься с парашютом. Немецкие истребители пытались расстрелять его в воздухе. Во время одного из заходов головной «мессер» прострелил Сологубову кисть левой руки. Неуправляемый парашют потащил его на лес, на острые макушки елей. От сильного удара о дерево Сологубов потерял сознание.

Очнулся он в каком-то сарае, на земляном холодном полу. Было сумрачно. Одна половинка раскрытых ворот, раскачиваемая ветром, тоскливо скрипела на ржавых петлях. Сологубов услышал за стеной приглушенный немецкий говор, потом шаги — и на пороге сарая появились два солдата в угловатых касках, с автоматами на груди...

После нескольких мучительных, с избиениями и отсидкой в холодном подвале допросов с целью дознаться, не диверсант ли он, Сологубов все же заставил немцев поверить, что он всего лишь летчик-наблюдатель, и его направили в лагерь для военнопленных. А так как у него загноилась рана на руке, сразу же поместили в лагерный лазарет.

Это было гиблое место. Грязь, сырость (начались дожди, а лазаретный барак стоял возле торфяного болота), медикаментов почти никаких, умиравших от тифа и дизентерии едва успевали хоронить. Впрочем, пленные отправлялись на тот свет не только от ран и болезней, но и от голода и тоски.

И однажды Сологубов сказал себе: «Так дальше жить нельзя! Надо что-то предпринимать, иначе пропадешь», — и твердо решил: как только рука заживет — готовиться к побегу, уйти из этого ада во что бы то ни стало!

В начале сентября, уже после выхода Сологубова из лазарета, пленные на железной дороге грузили новые шпалы на платформы. Ровно в двенадцать конвойные объявили перерыв. Было солнечно, жарко. Сологубов завернул за штабель со шпалами, пахнущими смолой, сел в тени, закурил. И тут к нему подошел Федор Лесников из блока № 2. Сологубов сдружился с ним в лазарете, где Лесников лежал с брюшным тифом.

Поздоровавшись, Федор попросил махорки на самокрутку. Сологубов выскреб в кармане остатки, подал ему вместе с клочком газеты. Лесников закурил и, оглядевшись по сторонам, протянул свой спичечный коробок.

— На досуге, Петя, почитаешь.

— Чего? — не понял Сологубов.

— В коробке увидишь, — негромко сказал Лесников.

После работы, когда вернулись в лагерь, Сологубов на нарах сел зашивать свою много раз латанную гимнастерку и открыл коробок. Там было с десяток спичек, а под ними — сложенный вчетверо листок бумаги. Сологубов развернул его, прикрыв лежавшей на коленях гимнастеркой, пробежал глазами. И сразу почувствовал, как зачастило от тревожной радости сердце. Когда справился с волнением, прочитал бумагу еще раз. Это была сводка Советского Информбюро о разгроме гитлеровских войск на Курской дуге. Ее содержание запомнилось Сологубову на всю жизнь: наша армия перешла в контрнаступление! В ходе боев уничтожено тридцать вражеских дивизий! Сбито три с половиной тысячи немецких самолетов! Над Москвой прогремел салют в честь освободителей Орла и Белгорода. Первый салют славы...

Сологубов разгладил сводку в ладонях и внимательно осмотрел с обеих сторон. Она была отпечатана типографским способом на газетной бумаге. Кто же мог это сделать в условиях оккупации?! Подпольный комитет партии? Или партизаны? Каким образом листовка попала сюда, за колючую проволоку?.. Видимо, здесь кто-то специально занимается этим среди пленных, какая-то подпольная организация...

Сологубов не ошибся. В лагере была такая организация. И вскоре по рекомендации Лесникова он вошел в нее.

Одна из основных задач организации состояла в устройстве побегов из лагеря. Сологубову довелось участвовать в подготовке трех побегов, в том числе одного массового, при содействии местных партизан. С этой последней группой должен был бежать и Сологубов. Но за неделю до назначенного дня он вторично угодил в лазарет, подцепив жесточайшую дизентерию, и пролежал там более месяца.

Вскоре после выздоровления Сологубова весь их лагерь из Белоруссии перебазировали на территорию Германии, в Баварию. Но деятельность подпольщиков продолжалась и на новом месте. И, пожалуй, даже с еще большей интенсивностью. Кроме устройства побегов, они занимались организацией саботажа и диверсий на немецких промышленных предприятиях, где использовался труд военнопленных, давали отпор всяческим провокаторам, проводившим вербовку в так называемую «Русскую освободительную армию» и другие подобные формирования, добывали правдивую информацию о положении на фронтах, используя ее как средство контрпропаганды.

Сологубову, в частности, пришлось заниматься подготовкой крушения воинского состава на местном железнодорожном узле, где он работал с группой пленных своего блока. Диверсия блестяще удалась, и бюро подпольной организации спустя некоторое время решило поручить ему еще более ответственное задание.

Однажды перед вечерней проверкой в курилке к Сологубову подошел Федор Лесников и сказал:

— Ботинки твои починил, можешь завтра забрать.

Никаких ботинок в починку Сологубов не сдавал, видимо, Лесникову, который возглавлял их подпольную «пятерку», потребовалось срочно с ним переговорить.

На другой день, когда большинство пленных было на работе, дежуривший по бараку Сологубов зашел к приятелю в каморку на чердаке, где тот с некоторых пор сапожничал.

— Разувайся! — предложил ему Лесников.

И потом, нацепив ботинок Петра на железную лапу, зажатую в коленях, как бы между прочим поинтересовался:

— Ты на фронт ушел с последнего курса института?

— Да.

— Доброволец?

— Да. А что такое?

— Вопросы, Петя, пока задаю я, — улыбнулся Лесников.

— Ну, валяй, великий конспиратор, — в тон ему заметил Сологубов.

— Когда учился в инязе, основным у тебя был немецкий или английский язык?

— Немецкий.

— Сколько лет занимался в аэроклубе?

— Два года.

— Кто живет в Союзе из твоих родственников?

— Мать, сестра.

— Когда погиб отец? Где?

— В сорок первом, под Москвой.

— Все правильно! — опять улыбнулся Лесников. Но было похоже, что ему совсем не весело и улыбается он — добрая душа, — чтобы взбодрить друга и, быть может, самого себя.

— А что правильно? — спросил Петр.

— Выходит, я ничего не напутал, когда Бородач расспрашивал о тебе.

— Сам Бородач?! Зачем это ему?

— Бюро хочет поручить тебе одно задание.

— Ну что ж, выкладывай.

— Это, Петя, особое задание...

Лесников встал из-за верстака, длинный, худющий, прихрамывая, подошел к низкой двери, приоткрыл ее и, убедившись, что на чердаке никого нет, вернулся на свое место.

— Ты помнишь, в лагерь недавно приезжал вербовщик из НТС? Ну, белоэмигрант один, лоб у него с залысинами и взгляд кислый такой, будто с похмелья.

— Поремский?

— Да-да. Так вот, в воскресенье этот Поремский и кто-то еще с ним снова должны приехать. Опять будут агитировать нашего брата в эту народно-трудовую партию.

— И что же?

— Ты должен записаться туда.

— В НТС? — удивленно переспросил Сологубов.

— Да.

— Это как же понимать? То мы срывали вербовки во все антисоветские организации, а теперь?

— Срывали и будем срывать. Тут иное. Бюро располагает сведениями, что в ближайшее время в лагере начнут отбор желающих в школу немецкой военной разведки.

— Так. Но при чем здесь я?

— Бородач предложил в эту школу направить тебя. Как бывшего офицера разведотдела. И вообще наиболее подходящего по всем статьям.

— Допустим. Но что я забыл в НТС?

— Бородач действует наверняка. Дело в том, что немцы отдают предпочтение явным антисоветчикам. Ну, и само собой, чтобы биография была подходящая.

— А у меня она как раз неподходящая.

— Об этом бюро известно. Решили, что ты что-нибудь придумаешь по-умному.

Сологубов на это ничего не ответил. Свернув козью ножку, молча курил.

— Ну так как? — нарушил затянувшуюся паузу Лесников.

— Нет моего согласия на это! — Сологубов встал с табуретки. — Так и передай Бородачу: кишка, мол, у меня тонка для такого дела.

Их разговор на этом кончился: Сологубову пора было идти на дежурство.

Но на другой день они встретились снова. На этот раз в чердачной каморке был и Бородач. Сологубов видел его впервые. Среднего роста, сухонький, все время глухо покашливает. Зная, что Бородач — это кличка, Сологубов думал увидеть человека, заросшего волосом до ушей, а тут бледное, иссеченное морщинами, чисто выбритое лицо. На вид далеко за пятьдесят, но глаза живые, с хитринкой. В прошлом — полковой комиссар, воевал в Испании. «Железный конспиратор!» — с восхищением отзывался о нем Лесников. И больше ничего Сологубову об этом человеке не было известно...

«Железный конспиратор»... Однако сюда, в сапожную чужого блока, пришел сам. Говорит, что важное дело нельзя откладывать. От этого Сологубову было немного не по себе. Выходит, это он вынудил руководителя всей подпольной организации лагеря на такой опасный шаг. И в то же время Сологубов с удовлетворением сознавал, что этот болезненный на вид, но могучий духом человек в нем не только нуждается, но и верит в него. Иначе не пошел бы на риск.

Под влиянием этого сложного чувства Сологубов, вообще-то не робевший перед авторитетами, разговаривал с Бородачом без присущей ему уверенности. К тому же тот как-то сразу обезоружил его, по сути, признав закономерный вчерашний отказ Петра.

— Дураков нет добровольно лезть черту в зубы, — сказал Бородач, зябко запахивая на груди засаленный армейский бушлат. — Но мы будем трижды дураками, если не используем наших возможностей. Бить врага надо в наиболее уязвимое место.

Он изучающе смотрел на Сологубова из-под седоватых бровей.

— Вы идете туда не первым. Чем больше будет наших людей среди агентов абвера, которых засылают в тыл Советской Армии, тем успешнее будет борьба с немецкой разведкой.

— Это я понимаю, — сказал Сологубов.

— Тогда перейдем к главному. — Бородач вдруг улыбнулся: — Я знаю, что вас тревожит. Опасаетесь замарать свою биографию?

— Правильно. Война кончится, меня спросят: как ты попал в абвер?

— Не совсем так. После школы вас должны забросить на советскую территорию. Там вы явитесь к нашим властям и расскажете, что к чему.

— А где гарантия, что мне поверят?

— Надо сделать так, чтобы поверили, — сказал Бородач. — Что касается гарантий, вам их никто, конечно, не даст. Но главное, по-моему, не в этом. Мы не можем бороться против врага с оглядкой на завтра. Его надо бить сегодня и всеми доступными средствами. Я так понимаю. Иначе какие же мы подпольщики!..

Так они разговаривали, наверное, более часа, пока Бородач окончательно не убедил Сологубова идти в школу абвера. Сологубов согласился. В конце концов, дело действительно не в чистоте или замаранности биографии отдельного человека. Решается судьба Родины, в смертельной схватке сошлись миллионы людей. И вправе ли он претендовать на какие-то особые условия в этой жесточайшей борьбе?

Через две недели Сологубов уже был в лагере Вустрау, близ Берлина, где содержались изменники, перешедшие на сторону гитлеровцев и готовившиеся к подрывной работе против Советского Союза. Там можно было встретить новоявленных вояк «остлегионов», за сытый армейский паек готовых напялить на себя немецкий мундир; в ожидании того же мундира, только без орла и свастики, а с трехцветным лоскутом на рукаве, слонялись по лагерю «добровольцы» РОА; в отдельных блоках обретались будущие чиновники оккупационной администрации, коротавшие время до направления их на специальные «курсы остработников»; ждали своей участи кандидаты в немецкие разведывательные школы.

В числе последних находился и Сологубов. Вместе со всеми он проходил в Вустрау антисоветскую обработку. Активисты НТС — белоэмигранты Поремский, Редлих, Евреинов, Бевад, изменник Родины Биленкин выступали с лекциями, благословляя свою разношерстную паству «сражаться до победного конца за свободную Россию без коммунистов».

Только там, в Вустрау, Сологубов по-настоящему понял, какая ядовитая гадина НТС. Полностью перейдя на службу немецкой разведки, Народно-трудовой союз занимался консолидацией антисоветских элементов за границей, в частности в лагерях советских военнопленных, склоняя слабых и неустойчивых к измене Родине. Значительная часть рядовых предателей (власовцев, «остлегионцев» и пр.) Сологубову представлялась людьми, сломленными голодом и нечеловеческим режимом немецких лагерей, в которых проводили свою «пропагандистскую деятельность» активисты НТС.

Но неукротимый дух большинства советских солдат и офицеров, оказавшихся во вражеской неволе, не удалось сломить никому. Немецкое командование было вынуждено систематически проводить общеимперские облавы на бежавших из лагерей военнопленных, которые представляли серьезную опасность для тыла вермахта своими диверсиями по всей Германии и особенно на железных дорогах, где все чаще и чаще летели под откос воинские эшелоны. В этих облавах участвовали не только полицейские отряды, но и целые регулярные дивизии, снятые с фронта, а также сотни тысяч цивильных немцев из актива фашистской партии и гитлерюгенд. Только в летней облаве 1943 года участвовало более полумиллиона немцев. Но ни облавы, ни массовые расстрелы, ни травля собаками не могли остановить свободолюбивых людей, неудержимо рвавшихся на Родину, чтобы занять свое место в рядах ее активных защитников.

После непродолжительного пребывания в Вустрау Сологубова с небольшой группой солагерников отправили в старинный немецкий городок на юге Германии, в котором находилась школа военной разведки. Там он пробыл несколько месяцев. Когда курс учебы уже подходил к концу, с Петром произошло несчастье. Прыгая ночью с парашютом, он неудачно приземлился, сломал обе ноги и вместо того, чтобы отправиться с заданием на советскую территорию, угодил на длительное время в немецкий госпиталь.

Это был тяжелый период в его жизни. День и ночь среди чужих. Немцы — и персонал, и лечившиеся в госпитале офицеры вермахта — относились к нему враждебно, озлобленно: шел к концу 1944 год. Советская Армия приближалась к границам Германии. Лечили Сологубова плохо. Левая нога у него трижды срасталась неправильно, и ее трижды ломали перед тем как снова заковать в гипс.

Война уже бушевала в Германии, когда Сологубов покинул госпиталь. До полного выздоровления его направили опять в ту же разведшколу — инструктором.

Там он и встретил обрадовавшее его известие о крахе гитлеровского рейха. Американские войска генерала Петча вступили в город, где находилась школа, и через некоторое время весь ее личный состав на «студебеккерах» был отправлен в Оберурзель, неподалеку от Франкфурта-на-Майне.

В Оберурзеле размещался лагерь американской разведки, куда свозились те, кто имел отношение к гитлеровским секретным службам. Собирали их там, разумеется, не для коллекции, но и не для справедливого суда, как могло показаться непредубежденному человеку. Их предполагали использовать в прежнем качестве — разведчиков, но только уже другой разведки — американской.

Когда Сологубов узнал об этом, он стал настойчиво добиваться, чтобы его немедленно связали с представителем советской администрации в Германии. Американские офицеры в лагерной комендатуре сперва вежливо отговаривали его от этого намерения, потом сдержанно обещали удовлетворить просьбу и, наконец, просто выставили за порог, заявив при этом:

— За кого бы вы себя ни выдавали, для нас вы пленный нацистский разведчик! Мы поступим с вами так, как сочтем нужным...

Сологубов понял, что по-доброму отсюда не уйти, американцы цепляются за гитлеровских пособников — выходцев из Советского Союза, они им нужны. Не случайно лагерная пропаганда изо дня в день твердит: «На родине вас считают изменниками, вы нарушили присягу, родственники ваши сосланы в Сибирь. Подумайте, во имя чего вы жертвуете жизнью, возвращаясь в Россию? Оставайтесь с нами, на Западе вы обретете свое настоящее счастье!»

Сологубов решил бежать в советскую зону оккупации. Приобрел карту Германии, выменял на хромовые сапоги подходящий штатский костюм, специально научился играть в преферанс, чтобы выиграть денег на дорогу... Но тут произошла одна встреча, которая заставила его пересмотреть планы.

Он не сразу узнал широколобого коренастого человека в расстегнутом немецком мундире со споротыми погонами. Не то бывший власовец, не то из «остлегиона» — не поймешь. И тех, и других в Оберурзеле было предостаточно. Потам вспомнил: в Баварском лагере военнопленных тот жил в соседнем блоке. По прозвищу — Головастик, из уголовников.

Они сдержанно поздоровались, присели на скамейку, стали вспоминать горькую жизнь в лагере военнопленных, перебирать общих знакомых. Оказалось, Головастик находился в одном отделении с Федором Лесниковым.

— Мировой был мужик, душевный, добрый, — сказал он задумчиво.

— Почему был? — спросил Сологубов.

— Как почему? Решку ему немцы сделали.

— Какую решку? — не понял Петр.

— Обыкновенную. Девять граммов свинца в грудь. Перед строем расстреляли.

— Когда? За что?! — Сологубов с побелевшим лицом вскочил со скамейки. Но тут же, овладев собой, сел, тихо попросил: — Расскажи!

И Головастик усталым, равнодушным голосом стал рассказывать, как в сентябре 1944 года гестаповцы каким-то образом напали на след, тянувшийся от местных немецких коммунистов к лагерным подпольщикам. Среди военнопленных начались повальные обыски и аресты. Тридцать три человека было расстреляно. А семерых, в том числе руководителя подпольной организации, бывшего комиссара, повесили. Виселица была устроена на плацу, куда согнали военнопленных из всех пятнадцати блоков лагеря.

Это известие ошеломило Сологубова. Много дней он был всецело под его впечатлением, без конца думал о случившемся. Федор Лесников был его настоящим другом, а комиссар (это, надо полагать, был Бородач) принадлежал к числу людей, которые не забываются и после единственной с ними встречи... Теперь их нет в живых. И вместе с ними ушла из жизни нераскрытой тайна сотрудника немецкой разведки Петра Сологубова. Кто же вместо них может приподнять завесу над его вынужденным перевоплощением? Только он сам. А кто поверит ему?... Чем он докажет, что это было в действительности, а не выдумка, не мимикрия в целях самозащиты?

Сологубов не знал, что делать. Целыми днями он валялся, не раздеваясь, на койке в бараке, напряженно думал, пытаясь найти выход из создавшегося положения.

И вдруг все разрешилось сразу, в один день. Это произошло примерно через месяц после разговора с Головастиком. Как-то после завтрака Сологубова срочно вызвали к коменданту лагеря. Петр заставил себя побриться, почистить ботинки и пошел.

В приемной ожидали своей очереди человек десять. Сологубову не нашлось места, и он вышел в коридор. Встал у раскрытого окна, закурил. И тут услышал негромкий разговор по-английски. Петр выглянул в окно и увидел внизу, на крылечке внутреннего двора, двух американских майоров, сидевших на перилах с чашками кофе в руках. Они говорили о какой-то «группе русских», которую комендант лагеря должен куда-то отправить по требованию представителя советской администрации в Германии.

— Но как им удалось пронюхать об этом? — спрашивал рыжий майор.

— Ума не приложу, — отвечал другой. — Подняли целый скандал: «Союзники, а скрываете у себя в Оберурзеле военных преступников, которые должны предстать перед судом на Родине!»

— Ну, а что наш шеф?

— Шеф не дурак! Решил передать им разную шваль, что не представляет для нас особой ценности, — пускай на них отыграются.

— А остальные?

— Наиболее нужных нам уже переправили в другой лагерь. А еще одну группу переселим в старый тифозный барак. Туда люди маршала Жукова едва ли решатся заглянуть...

Этот случайно подслушанный разговор не мог не припомниться Сологубову, когда он оказался в кабинете лагерного коменданта.

— Вот видите, вы напрасно волновались, — о улыбкой сказал на чистом русском языке американский полковник. — Все обошлось наилучшим образом. Завтра утром приедут советские представители, и вы, мистер Сологубов, получите долгожданную возможность отправиться на родину.

Уходя от коменданта, Петр уже твердо знал, что делать. Он не станет дожидаться утра, когда за ним и другими военными преступниками, находящимися в Оберурзеле, прибудут из Берлина специальные машины с железными решетками на дверях...

Ночью, в дождь, он вышел из своего барака и направился в ту часть лагерной территории, где темнела гора каменного угля, заготовленного на зиму. Там в одном месте было удобно подлезть под забор из колючей проволоки. Сологубов нашел это ранее примеченное место и пополз по мокрой холодной траве, стараясь делать это бесшумно, чтобы не встревожились охранники.

Он уже был по ту сторону забора, как вдруг откуда-то из темноты с грозным рычанием на него бросилась здоровенная овчарка. Завязалась борьба. Преодолевая тяжелый, тошнотворный запах псины и режущую боль в плече от укуса, Сологубов изо всех сил старался дотянуться руками до шеи, перехваченной ременным ошейником. Наконец это ему удалось, пальцы сомкнулись на теплом податливом горле. Сдавленный хрип, короткая судорога... И в ту же секунду ночную тишину расколола автоматная очередь. Сологубов вскочил на ноги, побежал в спасительную темень осенней ночи...

Вначале ему повезло. Он устроился подсобным рабочим в крупном магазине во Франкфурте-на-Майне. Думал заработать немного денег, чтобы приобрести документы. На черном рынке можно было купить любые. Но вскоре беспаспортным рабочим заинтересовалась местная полиция. Пришлось покинуть теплое место.

После полутора месяцев безработного прозябания Сологубов завербовался на угольные шахты в Бельгию. Бараки из гофрированного железа, в которых зимой невыносимо холодно, а летом нестерпимо жарко; двухэтажные нары с рядами грязных тюфяков, насквозь провонявших клопами; каторжный труд по десять часов по колено в подпочвенной воде; солонина с «душком» в рабочей столовой при шахте. Он не выдержал, отказался от контракта и возвратился в Западную Германию, снова став рядовым огромной армии безработных.

Однажды зимой на улице в Бад-Гомбурге он столкнулся лицом к лицу со своим старым знакомым — вербовщиком из НТС Поремским. Высокомерный Владимир Дмитриевич выглядел еще более важным, чем прежде: рожа упитанная, холеная — видимо, жилось ему здесь неплохо, во всяком случае не хуже, чем в Вустрау, где Сологубов видел его в последний раз. Петр рассказал о своем бедственном положении, и Поремский пригласил его в один из лагерей для «перемещенных лиц». Этот деятель, считавший себя «теоретическим умом» НТС, его «философским мозгом», по-прежнему подвизался на ниве пропаганды. Только теперь он служил другим хозяевам — американцам, в чьем ведении находился лагерь. Когда Сологубов позволил себе намекнуть на скоропалительность такой метаморфозы, Поремский недовольно поморщился:

— Пусть это вас не смущает. НТС был и остается независимой эмигрантской организацией революционеров. Но мы, к сожалению, бедны. Поневоле приходится иметь дело с меценатами.

В дальнейшем Сологубов узнал, что этот «независимый революционер» всего лишь мелкий позер, пьяница и абсолютно беспринципный человек, для которого не существует понятие «родина», что он живет только для себя, превыше всего ценит в жизни личный комфорт и готов работать на какую угодно разведку, лишь бы хорошо платили.

Весной, с наступлением теплых дней Сологубов ушел из лагеря. Оборудовав себе место для ночлега в подвале полуразрушенной железнодорожной водокачки, он опять начал искать работу.

После долгих мытарств на трудовой бирже ему наконец удалось завербоваться по контракту на выезд в Марокко. Там он прожил почти три года, был занят на тяжелых монтажных работах на строительстве в городах Касабланке, Сафи, Порт-Леотее, Уед-Земе и Ситате.

Это были трудные, безрадостные годы. Несмотря на то что Сологубов зарабатывал уже неплохо и материальной нужды не знал, жизнь казалась бессмысленной, на душе было пусто, перспективы пугали его. И все чаще и чаще Сологубова одолевали приступы тяжелой, болезненной тоски, от которой он не находил себе места. Это проявлялось по-разному. Иногда просто необъяснимой, беспричинной тяжестью на сердце и полной апатией ко всему окружающему. Но в большинстве случаев чувство тоски вызывал какой-нибудь внешний толчок. Иной раз достаточно было посмотреть с высокого железобетонного каркаса строящегося здания на улицу внизу, чтобы в памяти вдруг осязаемо ясно возникла другая улица — та, что за тридевять земель от этой, но невыразимо близкая, самая дорогая на свете, по которой когда-то мать водила его, маленького, за руку гулять; а потом, когда он стал побольше, по асфальтовой мостовой этой улицы он сам катался на самокате; затем, уже будучи старшеклассником, в первомайские и октябрьские праздники — самые радостные, веселые, шумные — ходил со школой по своей широкой улице на демонстрацию; и там же по ровному тротуару с желобками в асфальте под водосточными трубами вечерами провожал ту девушку, что подарила ему первый поцелуй, но так и не стала спутницей в жизни. Такой девушки он больше не встречал! Она была из тех, с кем, по пословице, и горе на двоих — полгоря и счастье на двоих — два счастья.

Всплывали воспоминания и другого рода. Скажем, та темная осенняя ночь, когда он убежал из лагеря Оберурзель. Этой ночи Сологубов не мог простить себе. Вместо того чтобы искать поддержки и понимания у своих, советских людей, он малодушно бежал к чужим, навстречу туманной неизвестности. Он тогда побоялся, что ему не поверят в горячке первого послевоенного года. А жить на Родине непрощенным не хотел, считал для себя унизительным. (Как будто вся его жизнь на чужбине не была одним сплошным унижением!) В этом, наверное, заключалась его роковая ошибка. Он должен был сделать все, чтобы ему поверили. Надо было настойчиво доказывать свою правоту, требовать перепроверки. Теперь, спустя несколько лет, это уже невозможно. Пыль времени, не умалив его «вины», сделала чрезвычайно трудным, если не невозможным, всякое разбирательство в целях восстановления истины.

До конца контракта оставалось еще несколько месяцев, когда в Марокко вдруг появился белоэмигрант Жедилягин. Действуя от имени НТС, он выискивал молодых, здоровых парней — выходцев из Советского Союза, предлагал им выехать в Западную Германию, обещал материальную поддержку и помощь в устройстве на учебу в специальную школу.

Сологубов сразу понял, какая это могла быть школа... И у него возник дерзкий план. Вначале этот план показался ему абсурдным, нереальным, но, обстоятельно поразмыслив, Петр решил, что перед ним, возможно, открывается наиболее короткий, хотя и рискованный, путь на Родину. Впрочем, риск уже не мог отпугнуть Сологубова. Он теперь был готов на любую опасность, лишь бы избавиться от черной тоски, от иссушающих мозг неотвязных мрачных мыслей.

Вполне возможно, что там, на Родине, и не поверят ему. Что ж, он примет какие угодно испытания, лишь бы обрести окончательное, полное прощение и жить среди своих, ходить по родной, русской земле... Ради этого он сделает все, что в его силах. Он придет домой не с пустыми руками, а как разведчик после длительного, успешно выполненного задания. Это единственное, чем он может оправдать свое возвращение на Родину и помочь тем людям, которые неусыпно оберегают ее безопасность от непрекращающихся происков иностранных разведок.

Сологубов принял предложение Жедилягина. И тот, купив ему билет, через неделю отправил Петра самолетом во Франкфурт-на-Майне, к белоэмигранту Околовичу.

Околович в НТС непосредственно руководил шпионской работой. Но об этом Сологубову стало известно уже потом, а в тот раз он знал только, что этого невысокого человека с продолговатым лицом зовут Георгий Сергеевич.

— Это хорошо, что вы из летчиков, из военных, — сухо заметил Околович после того, как Сологубов рассказал свою выдуманную биографию. — Нам нужны люди дела, а не бумажные писаки, неспособные бороться с коммунизмом практически.

Позднее, вспоминая эти слова, Сологубов понял: то был камень, брошенный «революционером-практиком», как именовал себя Околович, в огород внутрипартийных противников — сторонников Байдалакова, председателя НТС, белоэмигранта старшего поколения. Между группой Околовича — Поремского, выступавшей за самое активное сотрудничество с американской разведкой по всем линиям, и приверженцами Байдалакова шла вражда, усугубляемая обоюдными карьеристскими устремлениями к главенству в НТС. В эмигрантском союзе, похоже, назревал раскол.

Околович беседовал с Сологубовым долго, около трех часов. В заключение, поправив на большом горбатом носу очки в роговой оправе, сказал:

— Предварительную подготовку вы получите на курсах НТС. И если дела пойдут успешно, пошлем вас в разведывательную школу повышенного типа. К нашим друзьям.

С этим напутствием Сологубов и покинул кабинет своего новоявленного шефа.

Потом, как и планировал Околович, он проходил обучение в Бад-Гомбурге, где находился так называемый «Институт изучения СССР», при котором периодически функционировали разведкурсы НТС. По прохождении этих курсов Сологубова направили в Мюнхен, в школу американского разведывательного органа «Служба-22». А оттуда после девятимесячной учебы его путь лежал прямо к заветной цели — сперва по воздуху, на самолете без опознавательных знаков, принадлежавшем ЦРУ, до сопредельного с СССР южного государства, затем на автомашине и пешком до советской границы.

Границу Сологубов перешел ночью... А вечером следующего дня уже сидел в кабинете следователя республиканского Комитета государственной безопасности и рассказывал свою историю. Это было 9 августа 1954 года.