"роскошная" жизнь сирмаха-соломона

"роскошная" жизнь сирмаха-соломона

Седой, ссутулившийся старик с усилием поднимает мотыгу и тотчас же ее опускает. Его острые лопатки двигаются под поношенным пиджаком. Старик разгибается и утирает со лба обильно струящийся пот. Справа и слева от старика тянется длинная гряда с кустами цветущего картофеля. Он снова тяжело опускает мотыгу в красноватую жирную землю и наклоняется над кустами. Потом опять долго стоит, заслоняя глаза от лучей заходящего солнца обтрепанным рукавом.

— Соломон! — зову я.

Старик оборачивается не сразу. Сделать это ему нелегко. У него болит поясница, и он целый день гнулся на картофельном поле. Устало ступая натруженными ногами в рваных ботинках, он бредет через грядки ко мне.

— Это опять ты, амма? — его старческий голос звучит глухо и ровно. — Хочешь узнать о моей жизни?

Я киваю головой.

— Зачем тебе? — старик тяжело опирается на мотыгу. — Моя жизнь идет к закату, как это солнце, но, если ты так хочешь, я расскажу. У меня было две жизни. Одна жизнь Сирмаха, другая — Соломона. О которой рассказать?

— Сначала о Сирмахе.

— Ну что ж, — соглашается старик, — расскажу о Сирмахе. — Он пристально смотрит вдаль, туда, где в оранжевых красках заката чернеет ломаная гряда гор.

…Манд Сирмаха был за этими горами. Там с испокон веков жили люди рода Мельгарш. С тех пор как Сирмах помнит себя, он видел вокруг горы, пастбища и узкие долины, покрытые джунглями. Вместе с отцом он шел за буйволами и оставался на пастбище до захода солнца. Буйволы паслись в низине, а Сирмах лежал на склоне горы и смотрел, как по небу плывут белые облака. Там, в синей выси, из них возникали буйволы, кудрявые деревья, полукруглые хижины… Отец уходил рубить дрова, и они возвращались, тяжело нагруженные вязанками. Потом отец перестал ходить на пастбище. Он лежал в хижине, и около него металась исхудавшая за последние дни мать. Из груди отца вместе со стонами вырывались хрипы и бульканье. Старик из соседнего манда приносил ему какие-то листья и коренья. Отец пил настой из них, но, видимо, это ему не помогало. Теперь Сирмах ходил на пастбище со своим дядей. Мальчик не понимал, что случилось с отцом, но однажды дядя сказал ему, что отец скоро уйдет в прекрасную страну Аманодр. Сирмах заявил, что он тоже пойдет с ним. Дядя засмеялся и сказал, что в Аманодр ему еще рано, а вот на рынок в Утакаманд он возьмет его с собой. Отец ушел в Аманодр раньше, чем Сирмах попал в Утакаманд. На погребальной церемонии принесли в жертву несколько буйволов. Сирмах плакал над ними вместе со взрослыми, потому что он хорошо знал этих буйволов и любил их.

После смерти отца многое изменилось в их семье. Буйволов стало вполовину меньше, и молока не хватало на всех. Бывали дни, когда в хижине не было ни риса, ни чамая. Родственники помогали матери Сирмаха, но у них самих многого не было. Сирмах с братьями и сестрами бегал в лес собирать дикие ягоды. Ягоды кое-как утоляли голод.

Наконец дядя выполнил свое обещание. Ранним утром он и Сирмах двинулись через горы, туда, где лежал таинственный Утакаманд. Город произвел на Сирмаха неизгладимое впечатление. Раскрыв широко глаза, он смотрел на его каменные дома, на лавки, полные снеди, на пеструю толпу, снующую по его улицам, на двухколесные тележки, запряженные низкими лошадками. Он крепко вцепился в дядино путукхули и старался от него не отставать. Они провели в городе целый день, и каждую минуту перед потрясенным Сирмахом открывались все новые и новые чудеса. Дядя отдал в лавку горшок с гхи и получил за это несколько серебряных монеток. Он купил Сирмаху несколько белых квадратиков сладостей. Сирмах ничего подобного до этого не ел. Он никогда не видел и таких женщин, как та, что остановила их у ворот рынка. Женщина была высокая, худая, с белыми волосами и белыми глазами. Сирмах испугался этих глаз. Он знал, что глаза бывают черные или коричневые. А такие он видел впервые. Женщина положила руку на голову мальчика, и она показалась ему такой же холодной, как рука отца, которая лежала в день погребальной церемонии на изогнутом роге принесенного в жертву буйвола.

— Сколько мальчику лет? — спросила она дядю.

— Десять.

— Пошлите его и нашу школу… Ты хочешь ходить в школу? — нагнулась она к Сирмаху.

Сирмах не знал, что такое школа, и ничего не ответил.

— Я скажу его матери об этом. — И дядя взял Сирмаха за руку.

— Ты разве не отец? — удивилась белая женщина.

— Нет. Его отец умер.

— Аа… — какое-то странное удовлетворение прозвучало в ее голосе. — Я приду в ваш манд сама.

Манд после города показался Сирмаху слишком тихим и неинтересным. И темные хижины, и буйволиный загон, и храм на пригорке около рощи. Даже горы стали однообразными. Они тянулись со всех сторон и исчезали где-то за горизонтом. В ту ночь Сирмах спал беспокойно и тревожно. Откуда-то из темноты на него надвигались большие дома, груды лепешек издавали манящий запах, тонги метались из стороны в сторону, и копыта лошадей утопали в волнах разноцветной ткани. Звучали какие-то голоса и отрывки незнакомых слов. Прямо с каменной ограды рынка спустилась высокая белая женщина и, пристально глядя на Сирмаха, спросила: "Хочешь в школу?" Сирмах уцепился за путукхули дяди, но тот, ухмыляясь в бороду, уплыл в сторону, а ноги Сирмаха стали ватными, и он не мог убежать от этой женщины. Он раскрывал рот, но крик застревал в горле. А белая женщина касалась его холодной, как январский иней, рукой и снова спрашивала: "Хочешь в школу?"

Наутро Сирмах вновь увидел эту женщину. Мисс Линг не любила откладывать такие дела в долгий ящик. Сначала мать не соглашалась отдать Сирмаха в миссионерскую школу. Но ей трудно было возражать против доводов белой женщины. Да, муж умер. Действительно, Сирмах не один, кроме него есть еще дети. Конечно, еды на всех не хватает. Возможно, Сирмах будет сыт в школе. Одним ртом меньше? Это, конечно, уже легче. Но Сирмах — тода и пусть им останется. Да, да, подтверждала белая женщина, он им и останется.

В тот день она увела Сирмаха из манда. Через некоторое время он понял, что такое школа. Она ему не нравилась. Правда, там кормили, но библия его не интересовала. Привыкший свободно распоряжаться своим временем, он теперь тяготился строгим режимом миссионерской школы. Родной манд уже не казался ему таким скучным, как раньше, он тосковал по матери и, сидя на каменном полу тесной классной комнаты, думал о бесконечной гряде гор и буйволах, пасущихся на их склонах. В узкое решетчатое окошко он пытался рассмотреть белые облака на голубом небе, но не мог. Тогда он понял, что школа ему ни к чему, и собрался домой. К удивлению остальных детей, мисс Линг не кричала на него за это и не била тонкой тростью по рукам и голове. Вечером она повела Сирмаха в миссию. Сирмах никогда не видел таких больших светлых комнат и не ел таких вкусных бисквитов, как в тот вечер.

В конце чаепития мисс Линг вкрадчивым голосом спросила его:

— Хочешь быть христианином?

— Я тода, — повторил Сирмах слова матери.

— Конечно, ты тода, — согласилась мисс Линг, — но ты язычник, а я сделаю из тебя христианина.

— Зачем? — удивился мальчик.

— Чтобы ты иначе жил, не так, как тода в грязных хижинах.

— Разве можно жить иначе? Как жить иначе? — оживился Сирмах.

— Я тебе покажу.

В 1913 году плантационная компания Глена Моргана была одной из самых процветающих в Нилгири. Робко, с замиранием сердца приблизился Сирмах к двухэтажному с колоннами бунгало плантатора.

— Смелей, малыш! — неожиданно ласково сказала ему Линг. — Тебя там ждут. Не бойся.

Они поднялись на веранду, где в плетеных креслах сидели дородный Морган и несколько его гостей.

— А! — поднялся плантатор. — Добро пожаловать, мисс Катарина! Вы все-таки привели этого маленького язычника… Обратите внимание, — Глен Морган повернулся к гостям, — великолепный экземпляр юного дикаря. Мисс Катарина сделает из него доброго христианина… Не правда ли, мисс Катарина? Мы в восхищении от ваших способностей. Вы стоите целой миссии.

Гости одобрительно загудели. Мисс Линг скромно потупила глаза, а "великолепный экземпляр", напуганный блеском пола на веранде, чужими людьми в белой, чистой одежде и великолепием бунгало, прижался к резному столбу веранды.

Сирмаха провели по комнатам. Он видел ковры, диковинные картины в золотых рамах, красивую мебель, подвески искрящихся люстр, бесконечные ряды книг в тисненых переплетах, тяжелый шелковистый бархат портьер и занавесей. Но больше всего его поразили люди. Они все были здоровые и упитанные, они улыбались прекрасным женщинам и пили кофе из тонких звенящих сосудов. Никто из них никуда не спешил. Видимо, им не нужно было идти в лес за дровами, пасти буйволов или доить их, не надо было идти пешком на утакамандский рынок и ругаться с лавочниками. Множество молчаливых слуг сновало по комнатам и великолепному тенистому саду, окружавшему дом. Одного движения глаз или руки Глена Моргана было достаточно, чтобы на ослепительно белой скатерти появились причудливые сосуды, наполненные доверху едой. Сирмах никогда не ощущал таких вкусных запахов. Ему дали ложку и вилку, но он не знал, как с ними обращаться.

— Пусть ест, как хочет, — поощрительно хохотнул хозяин. — Руками так руками. Пусть чувствует себя как дома. Переведите ему это, мисс Катарина.

…Необозримы плантации Глена Моргана. Они тянутся на многие мили. Сирмах смотрит на них и вспоминает жалкие клочки пастбищ тода, которые с каждым годом становятся все меньше. На плантациях работают сотни людей. И все это принадлежит христианину, богатому и счастливому Глену Моргану…

— Теперь ты видел, как живут христиане? — голос мисс Линг звучит вкрадчиво и доверительно. — Ты знаешь, как живут тода. Кем ты хочешь быть?

— Христианином, — не задумываясь, отвечает Сирмах. — Я хочу быть плантатором, как Глен Морган. У меня тоже будет такое бунгало, если я стану христианином?

— Конечно, конечно.

Так Сирмах стал Соломоном. С этого дня началась его вторая жизнь. Жизнь христианина. Его увезли из Нилгири в Карур, что неподалеку от Тричи. Мисс Линг опасалась, что мать и родственники потребуют Сирмаха обратно. Они требовали и ходили даже в полицию. Сухощавый офицер-англичанин удивленно поднял брови, когда ему объяснили в чем дело.

— Чего же вы хотите? — рассмеялся он. — Я знаю эту историю, Глен Морган и мисс Линг рассказали мне о нем. Парень решил стать плантатором. Зачем ему мешать?

— Каким плантатором?! — закричала мать. — Сирмаха обманули! Верните нам его!

— Но, но! — Лицо офицера стало жестким. — Убирайтесь отсюда к своим буйволам! И чтоб я никого из вас здесь больше не видел!

Не увидела больше Сирмаха-Соломона и его мать. Она умерла через несколько лет после этого.

Маленькая грязная миссионерская школа в жаркой долине Карура совсем не напоминала бунгало Глена Моргана. Никто не собирался там учить Соломона на плантатора. Его обучали плотничьему ремеслу. Через пять лет Соломон понял, что плантация и бунгало от него так же далеки, как и тогда, когда он жил в манде. Два раза он пытался бежать от изнуряющего климата долины, от унылых, наполненных чтением библии будней школы, от ее скудных трапез, от шпионящих за каждым шагом учителей-миссионеров, от их гибких, впивающихся в тело розог. Его каждый раз ловили и водворяли на место. Он стал плотником и вернулся в Нилгири. Там он напомнил мисс Линг о Глене Моргане.

— Я тебе ничего не обещала, — сказала та. — Я тебе показала, как живут христиане.

— Я ведь тоже христианин, — возразил Соломон.

— Христиане бывают разные, и, если богу будет угодно, ты еще станешь плантатором.

Но богу, видимо, угодно не было. С большим трудом Соломон нашел себе работу. Родственники не хотели его признавать. Обидное прозвище "плантатор" сохранилось за ним. Он поселился в глинобитном домике в овраге. Там он расстался со своей мечтой о бунгало и плантации. Шли годы, похожие друг на друга, годы, наполненные нуждой и тяжелой работой. Постепенно он стал забывать о Глене Моргане, плантаторах и бунгало. Надо было думать, как прокормить семерых детей. Только к старости ему удалось приобрести два акра картофельного поля. Это все, что смог выделить для Сирмаха-Соломона мир христианского бога, мир Глена Моргана и мисс Линг.

И вот теперь он ковыряет тяжелой мотыгой это поле и утирает пот обтрепанным рукавом залатанного пиджака. А где-то совсем рядом, мягко шурша шинами по асфальту, проносится черный "кадиллак" наследника Глена Моргана, и каждый вечер на веранде плантаторского бунгало собираются чисто одетые сытые гости. И так же, как много лет тому назад, снуют взад и вперед молчаливые слуги.

— Христиане бывают разные, — говорит, прощаясь со мной, Сирмах-Соломон. — Но я слишком поздно это понял…