ГОД 1939-й…

ГОД 1939-й…

В сентябре осень настойчиво стучится в двери природы. Стучится короткими, а то и затяжными дождями, порывистыми, резкими и холодными ветрами. Разноцветным и пятнистым становится зеленый наряд лесов и садов, проселочные дороги все чаще покрываются черной маслянистой грязью и непросыхающими лужами, а тучи, нависающие над землей, над скошенными полями, скрывают солнце, которое еще недавно сияло ярко и весело.

Но, бывает, выдадутся погожие деньки, и кажется, будто опять возвращается лето, жаркое, знойное, когда тянет выкупаться в речке или отдохнуть в тени, спасающей от солнцепека.

Таких не по-осеннему жарких дней в ту сентябрьскую пору 1939 года было немало. Разъезжая по окрестным колхозам, внимательными, влюбленными глазами оглядывая «поработавшие» поля, разговаривая с агрономами, председателями артелей, с партийным активом, выполняя множество маленьких и больших дел, чем всегда полна жизнь партийного работника, председатель Угодско-Заводского райисполкома Михаил Алексеевич Гурьянов и секретарь райкома партии Александр Михайлович Курбатов не раз ловили себя на мысли: «Эх, снять бы сейчас пиджак и рубашку, бездумно посидеть под легким теплым ветерком на берегу Угодки или побродить с ружьем по лесу… А то махнуть в темно-синий бор, где воздух напоен всеми запахами русской природы. До чего же хороши, благодатны эти места под Калугой с их широкими просторами, лесными массивами и привольными рощами, со знакомыми деревушками, прилепившимися то у самых дорог, то растянувшимися вдалеке, где-то за лесами, за много километров от железной дороги Москва — Калуга — Брянск».

Только сегодня Курбатов возвратился домой после трехдневной поездки по району. Вернулся поздно, около полуночи. Усталый, пропыленный и голодный, он все же сначала зашел в райком, чтобы забрать накопившиеся газеты и дома, перед сном, прочитать хотя бы самые важные новости.

Село Угодский Завод уже спало. Почти во всех домах был погашен свет, и только кое-где неуверенно светились огоньки, освещая маленькие распахнутые окна и вырисовывая на занавесках причудливые тени.

Жена привыкла к поздним и неожиданным возвращениям мужа из поездок по району. Она быстро приготовила ужин, а когда муж поел, спросила:

— Небось за газеты сядешь?

— Да, почитаю немного, — ответил, виновато усмехаясь, Александр Михайлович. — Ты ложись, отдыхай… Я недолго.

— Опять до утра просидишь?

— Нет, что ты!.. Устал я… Как Юрик?

На лице жены появилась мягкая улыбка.

— Молодец!.. Сегодня двойную порцию манной каши съел… Спит крепко…

— Ну, вот и отлично. Ложись, родная, а я почитаю малость и тоже лягу.

Листая газеты, Курбатов прежде всего разыскивал сообщения о событиях в Западной Украине и Западной Белоруссии, об освободительном походе Красной Армии. Передовые статьи, короткие заметки военных корреспондентов, очерки о встречах советских бойцов с польским, украинским и белорусским населением. Наиболее интересные места Александр Михайлович подчеркивал или обводил красным карандашом. Это была его давняя привычка бывшего учителя, пригодившаяся ему на партийной работе. Став секретарем райкома партии по кадрам, он, как и в прежние годы, когда просиживал за тетрадками учеников, теперь никогда не читал деловые бумаги, заявления, протоколы, газеты механически, а вдумывался в каждое слово, а то, что хотел сохранить в памяти или использовать на заседании бюро, в беседе, в докладе, обязательно отчеркивал красным или синим карандашом.

Новостей в газетах накопилось много, и Курбатов еще долго сидел за столом, забыв об усталости и обещании жене поскорее лечь спать. Читая корреспонденции, он пытался мысленно представить себе происходившие события и жалел (эх, не судьба), что не довелось ему стать их участником. Конечно, газеты рисовали общую картину, попадались интересные факты, примеры… Все это важно, нужно и, безусловно, пригодится для очередного доклада о международном положении, да и народ в селах интересуется, останавливает, спрашивает. Надо запомнить названия городов и рек: Станислав, Чертков, Перемышль, Сан… Вот бы побывать в Перемышле, осмотреть историческую крепость, поговорить с местными жителями, с нашими бойцами и командирами, принесшими освобождение от новоявленных «завоевателей мира» старинной польской земле.

Курбатов уже собрался было ложиться, когда услыхал негромкий стук в окно. Стекло легонько задрожало, и Александр Михайлович быстро распахнул ставни. В сгустившейся темноте он сразу же узнал своего давнего друга, председателя райисполкома Михаила Алексеевича Гурьянова.

— Заходи, гостем будешь, — предложил Курбатов.

— Поздновато. Если не очень устал, выйди на несколько минут, покалякаем.

Курбатов, стараясь не шуметь, вышел на крыльцо и пожал руку председателю РИКа. Высокий, широкоплечий, в полувоенной гимнастерке, без кепки, Гурьянов стоял, широко расставив ноги и приглаживая разлохматившуюся под ночным ветерком густую шевелюру.

— Извини, друг, — негромко сказал Гурьянов, — два часа назад вернулся из района, побывал во многих сельсоветах, в школах, вот и захотелось поделиться с тобой. Ведь завтра у нас заседание бюро, будем толковать о делах школьных и библиотечных.

— Да, в повестке дня эти вопросы, как мы их обычно называем, будут обязательно обсуждаться… Только уже не завтра, а сегодня, — добавил Курбатов и взглянул на небо. — Скоро рассвет, и петухам пора кукарекать.

— Значит, и ты только что вернулся? — уточнил Гурьянов.

— Да, успел кое-что перехватить и просмотреть газеты.

— Ты — молодец! А я старый пень, никак не укладываюсь в сутки.

— Ну, какой же ты пень! Ты — могучий дуб, весь пропитанный молодостью и силой.

— Кадры хвалишь? — рассмеялся Гурьянов. — Лучше расскажи, что интересного вычитал в газетах, а потом потолкуем о делах наших, местных. Пройдемся немного, а потом — на боковую… Завидую тебе, живешь семьей, а я — как был бобылем, так и остался… Ну, что там слышно о Западной Украине и Белоруссии? Порохом еще не тянет?..

Два друга еще минут сорок прохаживались по пустынным улицам Угодского Завода, обменивались новостями, а при расставании Гурьянов напомнил:

— Да, Александр, когда на бюро будем говорить о делах школьных и библиотечных, надеюсь, не промолчишь. Зима не за горами, а топлива для школ и библиотек еще полностью не заготовили… Так ты поддержи меня… Эх, двинуть бы и нам туда, в Западную Украину или Белоруссию, — неожиданно прервал он себя.

— Всему свое время и всякому свое место, — немного нравоучительно ответил Курбатов. — Ну, спокойной ночи! До встречи в райкоме.

— Будь здрав, Михайлыч.

И они разошлись, чтобы успеть поспать хоть несколько часов перед очередным, трудным и хлопотливым днем.

Да, многое хотелось бы узнать Курбатову, и многого он, конечно, не знал. Только через два года его новый товарищ, Виктор Карасев, побывавший в этих местах, рассказал ему немало интересного. Рассказал и о том, как осенью тридцать девятого года свел он заочное знакомство с офицером фашистской армии капитаном фон Бибером. С этим Бибером Карасеву пришлось встретиться еще, и совсем при других обстоятельствах.

Капитан Бибер был аккуратен, педантичен и брезглив. В первый же день, когда капитан поселился в квартире старого учителя Тадеуша Кияковского, он, путая польские и немецкие слова, вежливо предупредил пани Кияковскую, чтобы никто не нарушал установленного им режима.

По утрам капитан поднимался в девять часов. До этого часа, по его категорическому требованию, в квартире должна была царить абсолютная тишина. Спать Бибер ложился, как правило, ровно в двадцать три часа. Посвящая в свой распорядок дня старую хозяйку, «гость» оговорился, что — пардон, пани, — если с вечера к нему придет девица, в этом случае — еще раз пардон! — фон Биберу было бы весьма желательно, чтобы его хозяева, пани и пан Кияковские, ночевали у кого-нибудь из соседей или у родственников.

— Моей гостье будет неприятно видеть посторонних… Ферштеен зи?

Господин немецкий капитан изъявил также желание пользоваться ванной.

— Но я брезглив, пани, колоссаль брезглив…

Жена учителя поняла вежливый намек квартиранта и поторопилась купить по дешевке и поставить у себя в спальне подержанный рукомойник. Пусть уж пан офицер плещется в ванне сколько ему угодно.

Однако капитану победоносной германской армии фон Биберу не довелось в полной мере насладиться отдыхом в благоустроенной квартире Кияковских и насадить желанные порядки и «культуру» в старинном польском городе Перемышле. Прошло совсем немного времени, каких-нибудь две недели, и по улицам Перемышля, только уже в обратном направлении, снова шел в походном строю немецкий стрелковый батальон. Солдаты в серо-зеленых мундирах, в касках, с автоматами и ранцами за плечами, не глядя по сторонам, равномерно выбрасывали вперед ноги и громко стучали по мостовой железными подковами сапог.

Впереди шагал тонкий и длинный, как журавль, обер-лейтенант. Позади, в некотором отдалении от строя, медленно двигались, фырча моторами, три грузовые автомашины с различным имуществом и вещами солдат и господ офицеров. На машинах, поверх брезентов, развалились глазевшие по сторонам обозные и денщики.

Командир батальона капитан фон Бибер шел сбоку, по тротуару, но так же, как и его солдаты, с такой же деревянной четкостью и равномерностью выбрасывал худые, тонкие ноги, обутые в блестящие лакированные сапоги. В левой руке он держал замшевые перчатки, а правой все время одергивал на себе китель с серебряными пуговицами и погонами.

Капитан старался смотреть поверх голов встречных людей, так как, по, правде сказать, теперь не замечал в их взглядах должного уважения и покорности. Наоборот, в каждом взгляде ему чудилась недобрая усмешка и даже открытая неприязнь. Да, хорошо было входить в чужой город победителем, но плохо уходить не то побежденным, не то бесцеремонно вышвырнутым. Ничего не поделаешь, приказ!..

Оставляя Перемышль, в который входили войска Красной Армии, капитан фон Бибер торопился. По пешеходному мосту через реку Сан уже прошли на западный берег все немецкие части, находившиеся в городе, и батальон Бибера как бы завершал этот отнюдь не парадный и не очень приятный для гитлеровского командования марш.

Впрочем, то, что Бибер немного задержался и оказался в числе последних завоевателей Польши, убиравшихся в сентябре 1939 года из Перемышля, было ему даже на руку: он успел не только выполнить все приказы своего командования, но и не без пользы завершить некоторые личные дела. Эти «личные дела», упакованные в желтые кожаные чемоданы, сейчас находились на последнем грузовике под присмотром денщика Винке.

Уходя из квартиры Кияковского, Бибер благосклонно кивнул головой учителю и его жене, скромно стоявшим у парадной двери, и вышел на улицу, сопровождаемый хмурым денщиком. А через час или два Кияковский обнаружил, что вместе со своим бельем, парадным мундиром, несессером и книгой Адольфа Гитлера «Майн кампф» господин капитан упаковал в чемоданы и фамильные драгоценности семьи Кияковских: массивные золотые часы, несколько брошей с бриллиантами, обручальные кольца и даже старинное колье, которое в молодые годы носила пани Кияковская и теперь берегла в наследство своей дочери.

Тадеуш Кияковский, быстро нахлобучив шляпу, кинулся на розыски своего «благовоспитанного» квартиранта, неоднократно разглагольствовавшего о неполноценности славян и превосходстве нордической расы. Старику повезло: он увидел капитана фон Бибера, шагавшего с гордым, независимым видом по тротуару, и стал вежливо, даже слезно просить вернуть драгоценности. Кияковский то заскакивал вперед, преграждая дорогу офицеру, то семенил сбоку, кланялся и, всхлипывая и задыхаясь, молил:

— Проше пана… Герр капитан… Пожалуйста… Матка боска ченстоховска…

Но господину капитану гитлеровской армии не было дела ни до просьб и слез старого учителя, ни до авторитета ченстоховской божьей матери. Уход из недавно завоеванного Перемышля и приближение большевистской Красной Армии и без того испортили настроение капитана» А тут еще этот глупый старик вертится под ногами, мешает идти и привлекает к себе внимание жителей. Подумаешь, драгоценности… На кой черт они этому поляку!

На какую-то долю минуты выдержка изменила господину фон Биберу. Долго копившееся раздражение прорвалось наружу. Брезгливо поджав губы, он громко крикнул: «Wis!»[1] — хлестнул Кияковского перчатками по лицу. Старик отшатнулся и упал. Капитан прошагал дальше.

Кияковский медленно, с трудом поднялся и, не отвечая на расспросы окруживших его людей, молча слезящимися глазами глядел вслед Биберу и мял в руках свою старую, испачканную в грязи шляпу.

В это время с заднего грузовика соскочил денщик Бибера Винке и подбежал к Кияковскому, Окружавшие старика прохожие при виде немецкого солдата разбежались. А Винке, этот молчаливый и хмурый Винке, которого в семье учителя боялись и считали грубым, наглым и преданным лакеем своего хозяина, ободряюще похлопал Кияковского по плечу и негромко проговорил:

— Не печальтесь, пан Тадеуш. Капитан фон Бибер — свинья. Пусть он подавится вашим добром! — И вдруг совершенно неожиданно добавил: — Ничего, русские набьют еще морду Гитлеру!.. Ауфвидерзеен. До видзеня!..

Да, да, Винке именно так и сказал. Пан Тадеуш достаточно хорошо знал немецкий язык и понял все; точно и правильно. Но его не столько поразила неожиданная в устах денщика характеристика фон Бибера (свинья!.. Не только свинья, но и подлый вор!..), сколько фраза о русских и о Гитлере. Вот, значит, каков на самом деле этот денщик. Политик! И он тоже, оказывается, понимает, что должен же кто-то, в конце концов, набить морду Гитлеру, который обнаглел до того, пся крев, что хочет растоптать своим сапогом всех и вся… Молодцы русские! Хотя они и не воюют с Гитлером, но они пришли сюда и заставили убраться ко всем чертям этих наци, принесших Польше только унижение, горе и слезы.

Столько достойных поляков попало в тюрьмы! Сколько бессонных ночей провели матери, ожидая возвращения сыновей, тайком ушедших в далекие, неизвестные места! Сколько слез пролили поруганные, обесчещенные девушки, попавшие в руки пьяной солдатни! Но самое страшное — у себя дома, в своей Речи Посполитой, люди боялись разговаривать по-польски и прятали в погреба и в землю национальные флаги.

Здесь, в Перемышле, тоже было не сладко. И все же поляки оставались поляками и не хотели превращаться в быдло, работающее на немецких хозяев.

Исчезновение драгоценностей уже не стало казаться пану Кияковскому непоправимой потерей, и он даже притопнул ногой и пустил вслед гитлеровцам какое-то невнятное ругательство.

Обо всем этом пан Тадеуш, невысокий щуплый старик с большими висячими усами, вскоре сам рассказал советскому офицеру лейтенанту Виктору Карасеву и его однополчанам.

Когда стройный худощавый лейтенант вместе с другими советскими офицерами подошел к группе жителей Перемышля, вновь окруживших Кияковского, они на сей раз не разбежались. Наоборот, все расступились, пропустили офицеров вокруг и стали наперебой рассказывать о том, что немцы не считали поляков, украинцев и евреев за людей, а покидая Перемышль, грабили все, что могли. Будь прокляты фашистские псы, возомнившие себя господами всего мира! Хвала богу, что пришли русские…

Пан Тадеуш, держа Карасева за рукав гимнастерки, коверкая на свой лад русские слова, торопливо рассказывал о фон Бибере, об украденных фамильных драгоценностях, а потом попросил разрешения от имени польских и украинских жителей Перемышля пожать руки панам радзецким офицерам и пожелал, чтобы россияне поскорее скренцили глове[2] Гитлеру и всем биберам.

Старик, собственно, повторил слова, услышанные от денщика Винке, но выразился несколько деликатнее.

Искренне, радушно улыбаясь окружившим его жителям Перемышля, молодой лейтенант в свою очередь пожелал старику Кияковскому здоровья и благополучия. Что же касается Гитлера и всех биберов…

Карасев коротко пояснил, что Советский Союз, если на него фашисты не нападут, воевать не собирается. А сюда Красная Армия пришла, чтобы помочь своим кровным братьям — украинцам, а заодно, конечно, и полякам…

И днем и ночью двигались к Перемышлю части Красной Армии. Пехота, кавалерия, танки… Пыль клубилась на дорогах. Она оседала на придорожных деревьях и кустарниках, густо покрывала стволы орудий, броню танков, винтовки, лица и обмундирование бойцов.

Пыль, пыль, пыль… Советские бойцы и командиры наглотались пыли до предела; она превратила их лица в серую маску, сквозь которую просвечивали только глаза, высушила горло, хрустела на зубах и, казалось, проникала во все поры тела. Но это не могло омрачить того приподнятого настроения, в котором все находились последние дни. Все, что сейчас происходило вокруг, радовало, бодрило, вызывало гордость. Все казалось интересным, необыкновенным и захватывало своей стремительностью и новизной. Освободительный поход Красной Армии, пришедшей на земли Западной Украины, чтобы взять под защиту украинское население, брошенное на произвол судьбы бежавшим польским буржуазным правительством! И Виктор — елецкий паренек, недавний слесарь-паровозник, машинист, потом боец войск НКВД, курсант и, наконец, командир Красной Армии — вместе с тысячами таких же простых советских людей — участник этого освободительного похода. Кто знает, может, о делах сегодняшних будут когда-нибудь писать книги.

Карасеву казалось, будто кто-то невидимой рукой быстро срывал перед глазами листки календаря и каждый листок приносил с собой что-то новое, обогащавшее жизненным и военным опытом, заставлявшее по-новому вглядываться в происходившие события.

Биография Карасева складывалась совсем не так, как он рисовал ее в своих юношеских мечтах. Ученик железнодорожной школы ФЗО, Витя Карасев готовился стать паровозным машинистом, а потом, как и его отец, токарь, старый коммунист, хотел поехать в деревню, в колхоз, строить там новую жизнь. По многу раз в день над крышами школы ФЗО пролетали, гудя моторами, самолеты, в голубом небе парили, словно птицы, планеры… Друзья Виктора звали его в осоавиахимовский аэроклуб, на аэродром. Здесь учились, тренировались курсанты в комбинезонах. Здесь же Виктор впервые сел в кабину маленького, хрупкого планера. И вскоре с высоты, из-за облаков, с мальчишеской горделивой снисходительностью он поглядывал на бежавшие по земле поезда. Нет, не на паровоз, а на самолет!..

Однако в райвоенкомате его судьбу решили по-другому: призывная комиссия решила направить Виктора Карасева (ударника, отличника, пришедшего в райвоенкомат с комсомольской путевкой) в пограничное училище: пусть учится охранять советскую границу! Там, на границе, такие нужны: крепкие, волевые, с сильными руками и надежным сердцем, не боящиеся трудностей, умеющие и в буднях видеть романтику…

Председатель призывной комиссии, дружески напутствуя Карасева, ободряюще хлопал его по плечу:

— На передний край едешь, парень. Смотри, чтобы граница всегда на замке была.

И вот красноармеец Виктор Карасев — на границе. Поначалу было нелегко: ранний, чуть ли не на заре, подъем, строгая дисциплина — без разрешения ни шагу! — требовательные командиры, ежедневные, до обильного пота, занятия. И пустынные, будто на самом краю земли, места… Но потом, как и предсказывали «старички», Карасев втянулся. Вместе с привычкой пришла и привязанность к солдатскому быту. Увлекшись военным делом и романтикой пограничной службы, он учится, стоит на посту, лежит в секретах, готовится в офицерское училище. День за днем, месяц за месяцем… Он успевает в свободные часы проглатывать книги из библиотеки-передвижки, у него уже есть свой любимый герой, которому хочется подражать, быть на него похожим, — Феликс Эдмундович Дзержинский, благородный страж и рыцарь революции, ученик и соратник Ленина. Поэтический совет Владимира Маяковского — делать жизнь с товарища Дзержинского — начинал приобретать в мечтах молодого воина конкретные, почти осязаемые формы.

В 1938 году курсант Карасев прикрепил к петлицам новенькой гимнастерки квадраты лейтенанта пограничных войск. И листки календаря стали слетать с непостижимой быстротой.

Маневренная группа погранотряда на берегу Днестра. Живописный пятачок земли со звучным названием «Ливадия». Две четырехэтажные казармы, двухэтажный домик для командного состава, несколько подсобных помещений. Лес, холмы, виноградники… Здесь нет ни скалистых пустынных гор, ни бушующих ветров, ни северных буранов… Но и здесь всегда стоит настороженная тишина, черные, словно чернильные, ночи тянутся томительно долго, и плеск днестровских волн, особенно в дождливую непогодь, заставляет чутко прислушиваться к каждому шороху и крепче сжимать оружие.

У командира курсантского пулеметного взвода лейтенанта Карасева дел по горло. День и ночь — наряды, проверка постов и секретов, обходы контрольно-следовой полосы, учения. Отличный стрелок и пулеметчик, он стремится научить каждого бойца в совершенстве владеть оружием.

Здесь, на границе у Днестра, особенно пришелся ему по сердцу боец Илья Терехов. Невысокого роста крепыш, с остроносым, как у горца, лицом и черными, всегда блестящими глазами, комсомолец Терехов был, что называется, мастером на все руки. Эту сноровку и прилежность в труде он приобрел на Калужском машиностроительном заводе, где работал до призыва слесарем-сборщиком, а потом шофером. И здесь, на границе, молодой боец никогда не сидел на месте: то чистил винтовку, то мастерил доску для стенгазеты, то вертелся на турнике, то готовился к выходу на границу.

— Мы, калужские, на все мастаки! — не то шутливо, не то с гордостью, бывало, говорил Илья и хитро подмаргивал товарищам. — Если потребуется — и сыграем, и споем, и сработаем с огнем.

— Эй ты, калужский, — не раз окликали его товарищи — москвичи, туляки, ташкентцы, казанцы… — Не заносись больно.

Но говорилось это беззлобно, дружески. Терехов нравился бойцам, да и заносчивостью, честно говоря, не страдал. Правда, водились за Ильей грешки. Неугомонный, озорной, любил он иногда в нарушение воинского порядка сдвинуть лихо набекрень фуражку или превратить сапоги в немыслимую «гармошку», разрешал себе курение в неположенном месте и излишние шутки над товарищами. Ему попадало за это от командира отделения, от старшины. Замечания и наказания он принимал как должное навсегда обещал — искренне и горячо — исправить все свои штатские «пережитки».

…Лето 1939 года пробежало быстро. Наступила осень и, как на крыльях, донесла сюда, на границу, песню, которая в эти дни удивительно гармонировала с происходящими событиями.

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой…

Действительно, в воздухе пахло грозой. Газеты, доставлявшиеся в маневренную группу, сообщали тревожные новости. Политработники, выступавшие перед бойцами с международными обзорами и политинформациями, развешивали карты и показывали квадраты, заштрихованные черными линиями. Истерические вопли новоявленного немецкого пророка и фюрера Гитлера становились все громче и истошнее. Германский фашизм, точно спрут, разбрасывал свои щупальца и тянулся к горлу Европы.

Первого октября 1938 года фашистский вермахт оккупировал часть Чехословакии — Судетскую область. Войска хортистской Венгрии (адмирал Хорти не хотел отстать от Гитлера) в ноябре вторглись в Словакию и захватили часть Закарпатской Украины. В марте 1939 года нацистские орды ворвались в чешские области, и уже 16 марта прибывший в Прагу Гитлер объявил Чехословакию германским «протекторатом Чехии и Моравии». В свою очередь адмирал Хорти оккупировал всю территорию Закарпатской Украины.

Коричневая рука фашизма с паучьей свастикой уже подбиралась к Бельгии, Франции, Нидерландам, Люксембургу…

1 сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу. Вероломные союзники, Англия и Франция, никакой помощи Польше, вопреки своим обещаниям, не оказали и фактически предали ее. Сто десять французских и английских дивизий, которые могли преградить дорогу немцам, бездействовали. Продажные и преступные правители Речи Посполитой бросили страну на произвол судьбы и бежали за границу. Всего семнадцать дней потребовалось гитлеровскому вермахту, чтобы раздавить, растоптать польское буржуазное государство. Над Польшей нависла страшная угроза фашистского порабощения.

Гитлеровские полчища надо было остановить, Надо было оградить от захвата нацистами Западную Украину и Западную Белоруссию, исправить историческую несправедливость и помочь этим областям воссоединиться с Украинской и Белорусской советскими республиками, Надо было также помочь польскому народу, вызволить его из войны, защитить от фашизма и предоставить ему возможность жить мирной жизнью.

17 сентября 1939 года Советский Союз ввел свои войска на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. Начался освободительный поход Красной Армии.

К городу Перемышлю Карасев уже подходил командиром роты, имевшей на своем счету несколько боевых столкновений и стремительных ударов по войскам противника. Молодой командир роты чувствовал себя счастливым. У города Черткова во встречном бою он почти без потерь разбил и рассеял вражеские заслоны. На окраинах города Бучач рота с честью выдержала внезапный налет белопольской кавалерии. Дорвавшись в город Станислав, Карасев с группой бойцов, выполняя приказ Советского командования, бросился к тюрьме и освободил из камер политических заключенных. И когда худые, изможденные, заросшие густой щетиной люди в арестантских халатах обнимали и целовали его, он ощущал в сердце и радость и гордость и сам готов был целовать их — этих узников капиталистического мира!

…Пыль, хрустящая серая пыль… Перемышль все ближе. Дорога тянется через холмы и лощины с зеленым убранством, через леса и рощи, мимо незнакомых деревушек — весей. Ели, густо припудренные пылью, стройные белокожие березы, высокие сосны с густыми кронами. Как все это близко и знакомо! Закроешь глаза, и кажется, что ты в родных елецких местах, или в окрестностях Мичуринска, где учился и работал, где бывал в доме у Ивана Владимировича Мичурина, или на дорогах Подмосковья. И только голодные, измученные, оборванные люди по краям дорог, да слезы радости на глазах стариков, да приветственные возгласы молодежи на польском и украинском языках возвращают к действительности. И старухи. Они здесь какие-то странные: становятся на колени, низко кланяются, прикасаясь лбом к земле, а потом молитвенно складывают руки и крестят воздух, посылая свое благословение идущим и идущим мимо войскам.

И вот, наконец, река Сан, Перемышль — старинная крепость, о которой помнят русские солдаты, воевавшие с немцами в империалистическую войну. Это название не один раз слыхал и Карасев от отца и деда. Сколько голов здесь полегло, сколько жизней зря загублено. Не думал, не гадал елецкий паренек Витя Карасев, что ему придется своими глазами увидеть эти места. А вот — довелось.

Выполняя указания Генерального штаба Красной Армии, наши части выдвигались к демаркационной линии, а Перемышль в этой линии был одним из важнейших пунктов. Немецкие войска, изрядно пограбив местное население, спешно покинули город и по автодорожному мосту (железнодорожный был взорван, его фермы лежали в воде) перешли на западную сторону.

На первой же улице Перемышля к Карасеву подбежал один из расторопных военных почтальонов и протянул свежий номер газеты «Красная звезда».

— Товарищ лейтенант, газета!.. Еще горяченькая!.. О нас пишут!

Карасев развернул газету. Передовая статья…

«В эти исторические сентябрьские дни над прозябавшей многие годы в панском плену землей Западной Украины и Западной Белоруссии взошло по-весеннему яркое солнце освобождения».

Хорошо сказано! Именно по-весеннему светились лица всех этих людей — простых, приветливых, бесконечно счастливых. И именно эти, а если не эти, то примерно такие слова волновали советских воинов, когда они по-юношески восторженно оглядывались вокруг. И даже природа радовалась вместе с людьми. Она попридержала приход осени. Стояли последние дни сентября, приближался октябрь, но солнце светило ярко, тепло его лучей, пробираясь сквозь шинель и гимнастерку, согревало усталую спину. И это по-весеннему яркое свечение природы тоже отражалось на настроении всех бойцов и командиров — участников похода.

Да что разбираться в тонкостях собственных переживаний! На сердце хорошо, а это главное.

Еще находясь под впечатлением разговора с Тадеушем Кияковским, Карасев поднялся на мост через Сан. Неугомонный Терехов, успевший быстро — раз-два! — выкупаться в реке, весело доложил своему командиру, что «речка бурная, а вот сильно холодная. Против нашей Оки — мелковата. Простору нет». Сейчас река тихо, бесшумно плыла под мостом, изредка поблескивая в лучах заходящего солнца.

Карасев снял фуражку, подставив лоб легкому, еле ощутимому ветерку, и оперся о перила моста. На западной стороне, на холмистой возвышенности сновали немецкие солдаты.

Карасев пригляделся внимательнее. Гитлеровцы строили укрепления, рыли окопы, подкатывала к берегу орудия, устанавливали пулеметы. Несколько орудий уже стояли в специальных окопах с нацеленными на восточную часть Перемышля стволами; невдалеке строились в шеренги какие-то подразделения; позади, в Засанье, дымили походные кухни. И Карасеву показалось, будто он слышит резкие, отрывистые слова воинских команд.

Но нет, сейчас это ему только почудилось. Хриплые, лающие выкрики гитлеровских фельдфебелей и офицеров он действительно услышал, но значительно позже, через два года, когда с оружием в руках встретил наступавшего врага ни первой линии обороны советской земли, на ее границе.