СКЛОНИТЕ ГОЛОВЫ, ЛЮДИ!
СКЛОНИТЕ ГОЛОВЫ, ЛЮДИ!
Что же все-таки произошло с Гурьяновым?
Когда колонна Щепрова вступила в бой с последним гитлеровским заслоном, Гурьянов вместе со всеми рванулся вперед. Но тут же решил, что надо прикрыть прорыв товарищей, поэтому сразу побежал в хвост колонны и распластался на земле. Разбежавшиеся немцы снова стали приближаться, но вынуждены были под огнем автомата Гурьянова залечь и открыть ответный огонь.
Убедившись, что колонна Щепрова прорвалась и удаляется, Гурьянов попытался, не поднимаясь, по-пластунски ползти вслед за товарищами. Но ему не повезло: сначала одна немецкая пуля пробила ногу, затем другая впилась в плечо. Кровь сочилась по одежде, нестерпимая боль разрывала все тело, и ползти уже не хватило сил. Оставалось подороже отдать свою жизнь, лишь бы задержать фашистов. А они все ближе, ближе… Уже почти теряя сознание, Михаил Алексеевич бросил последнюю гранату, услыхал крики и вопли гитлеровцев и рванул из кобуры пистолет. Поздно!..
Фашисты окружили его, схватили и потащили назад, к Угодскому Заводу. Так комиссар партизанского отряда Михаил Гурьянов в бессознательном состоянии попал в плен. В короткие минуты, когда к нему возвращалось сознание, Гурьянов думал об отряде, о товарищах. Не знал он, что такая же трагическая судьба постигла отрядного врача Вульфа Гусинского и отважного бойца-партизана Павла Величенкова.
Уже на подходе к своим измученные и обессиленные партизаны и красноармейцы стали падать на заснеженную землю и сосать пересохшими губами грязней снег. Всех раненых Жабо приказал укрыть в густом ельнике, а тех, кто еще держался на v ногах, повел дальше. Охранять раненых остались Гусинский, Величенков и еще несколько бойцов.
— Продержитесь немного, — проговорил Жабо. — Скоро вернемся с подмогой.
Но подмога опоздала. Большая группа гитлеровцев обнаружила раненых и стала расстреливать их в упор. В этой ожесточенной схватке погибли и раненые, и охрана. Только Гусинский и Величенков, как и Гурьянов, в бессознательном состоянии попали в плен и были привезены в деревню Нижние Колодези.
Два советских патриота выдержали зверские пытки, но ни слова не сказали фашистским карателям, не склонили перед ними головы. Как рассказывали позднее колхозники, избитые, изувеченные партизаны с презрением смотрели на своих мучителей. После пыток оба были повешены.
Ныне на месте гибели героев-партизан, в деревне Нижние Колодези стоит обелиск, на котором высечены слова:
СКЛОНИТЕ ГОЛОВЫ, ЛЮДИ…
…Притаившиеся в своих домах, погребах, сараях и в ямах, жители Угодского Завода с замиранием сердца, со страхом и надеждой прислушивались к грохоту боя. Но вот прекратились взрывы, затихла стрельба, только изредка в разных концах села бухали лопавшиеся в огне патроны и ручные гранаты, догорали подожженные здания, чадили разбитые автомашины. Тяжелое гудение танков, оглушающий треск мотоциклов, топот пробегавших по улицам немецких солдат, громкие выкрики офицеров — все это не предвещало ничего доброго.
Еще не занялся зимний рассвет, а в Угодском Заводе уже начались повальные обыски и допросы. Звенели разбиваемые прикладами стекла окон, слетали с петель калитки и входные двери. В дома врывались гитлеровские офицеры и солдаты, проверяли все комнаты и пристройки, разыскивали партизан и их семьи. Крики, плач, стоны неслись из каждого дома, из каждого двора.
…В пять часов утра офицер с двумя автоматчиками появился на пороге избы, где временно жила Зоя Александровна Исаева. Ее приютила у себя соседки, жена работника милиции. Пока солдаты, расшвыривая белье, разбивая посуду и мебель, обыскивали комнаты, офицер коверкая русские слова, допрашивал хозяйку.
— Где твоя муж?
— Он умер… уже давно… вдовая… — шептала побелевшими губами женщина, прижимая к себе напуганных ребятишек.
— Врешь, хазайка!.. Бумажка об умер есть?
— Есть… Надо найти ее… Завтра я найду…
— А ты? — Офицер ткнул растопыренной пятерней в большой, выпиравший из-под платья живот Исаевой. (Она была беременна). — Где твоя муж?
Зоя стиснула зубы. Перед глазами встало лицо Якова — родного, близкого, отца ее детей. Наверное, и он вместе с товарищами громил немецкий штаб, вытрясал душу из этих проклятых фашистов. Жив он или убит? А может быть, ранен, лежит где-нибудь в лесу и зовет ее: «Зоя!.. Зоя!..» Нет, она не отречется от мужа!.!
— Говори, где муж, а то я буду шиссен… Расстреляйт!
Зоя вскинула голову и, глядя прямо в глаза офицера, ответила:
— Мой муж в Красной Армии. На фронте.
— А-а! — злорадно закричал офицер. — В Красной Армии? — Резким рывком он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в Зою. Грохот и сизый дым наполнили комнату. Пронзительно закричали дети. Зоя потеряла сознание.
Когда она очнулась, в комнате было тихо, соседка куда-то с испуга убежала. На полу сидели дети. Семилетний сынишка Витя полотенцем стирал кровь с простреленной левой руки матери.
— Мама!.. Мамочка!..
Эти детские родные голоса придали ей силы. Быстро стянув полотенцем раненую руку, Зоя схватила ребят и перебежала задами на соседнюю улицу к давнишним знакомым Лобановым. Здесь ее положили на диван, сделали перевязку. А к ночи Зоя Александровна родила мертвого ребенка.
С трудом преодолевая головокружение, шатаясь от слабости и боли, Исаева на следующий день доплелась до своего дома. Не успела она оглядеться, как сюда опять нагрянули эсэсовцы с переводчиком. Они долго и грубо допрашивали раненую женщину, задавая одни и те же вопросы: «Где муж, где партизаны?» — и, наконец, повели в комендатуру.
— Сейчас мы покажем тебе человека, — заявил ей переводчик, — ты должна узнать его и назвать фамилию. А не назовешь — расстреляем.
Темные круги плыли перед глазами Исаевой. Ей было холодно и жарко. Мысль о детях не давала покоя и будто тяжелой лапой давила сердце.
— Ну, смотри у меня, — крепко и больно тряхнул ее переводчик. — Делай как приказано, а не то — расстрел..
— Расстреливайте! — негромко проговорила Зоя. — Ничего я не знаю.
— Иди!
Эсэсовец втолкнул ее в комнату, где она, к своему ужасу, увидела… Гурьянова. Он стоял откинув голову и широко расставив ноги. Одна нога Михаила Алексеевича была в валенке, другая обмотана мешковиной. Обе штанины разорваны. Руки связаны за спиной. А лицо… Вспухшее, окровавленное, оно не было похоже на лицо Алексеича. Только глаза его, когда он увидел Зою, засветились дружелюбием, нежностью, молчаливым призывом к стойкости.
— Ты знаешь этого человека? — раздался чей-то голос.
Зоя еще раз взглянула на председателя, которого знала много лет, и твердо ответила:
— Нет. И никогда не видела.
Гурьянов чуть заметно кивнул головой, как бы одобряя ответ Зои.
— Значит, не хочешь говорить? — Переводчик был взбешен. — Твой муж у нас в плену. Если не скажешь, мы расстреляем его, тебя и твоих детей.
«Яша… Дети…» — пронеслось в мозгу. Все закачалось перед глазами, и, падая на пол, она услышала собственный голос, прозвучавший будто издалека.
— Расстреливайте!..
Эсэсовцы выволокли ее из комнаты на улицу и бросили возле дома.
— Мы еще с тобой поговорим, — пригрозил переводчик.
Заботливые рут соседок подняли Зою с земли и понесли прочь, подальше от этого страшного места.
В комнату коменданта стали вталкивать другие жителей Угодского Завода. Один за другим подходили они к Гурьянову, печально и сочувственно вглядывались в его лицо и отрицательно качали головами:
— Нет, не признаю… Что-то не видели такого.. Не встречали…
— Следующий! — кричал переводчик — Следующий!..
Никто не признавал Гурьянова, не называл его имени, никто не хотел предать своего Алексеича. Он понимал это и благодарным взглядом провожал каждого выходившего из комнаты.
— Следующий!..
В сенях и на улице больше никого не было. Тогда позвали одновременно двоих, притаившихся где-то в углу коридора. Помятые, напуганные и угодливые, в темных пальто и разношенных валенках, они остановились на пороге комнаты и низко поклонились коменданту, которому уже давно продались и теперь «отрабатывали» немецкие пайки — хлеб и тушенку.
— Господин Панов, говорийть, этот? — спросил комендант, брезгливо оглядев невзрачную фигуру доносчика.
— Этот, так точно, — быстро ответил Панов. — Сам председатель Советской власти в Угодском Заводе.
— Фамилия?
— Гурьянов, Михаил Алексеевич.
— Так. А теперь вы, господин Меркулов. Узнаете?
— Как же не узнать. Он самый, председатель наш, Гурьянов.
— Гут. Можете удаляйтьсь.
Гурьянов когда-то где-то видел этих людей, ставших предателями, но вспомнить не мог. Он лишь мельком с презрением глянул на пятившихся к двери фашистских шпиков и громко произнес:
— Холуи!.. Гниды!.. Из какой щели вы выползли?
И равнодушно отвернулся.
…Комендант Ризер в ночь партизанского налета на Угодский Завод не был в селе. Он выезжал с очередным докладом к своему начальству. И все же настроение у Ризера, несмотря на счастливый случай спасения собственной персоны, было прескверное. Он понимал, что такая успешная боевая операция советских партизан бесследно пройти не может. И главное, одно за другим: очередная неудача с засылкой к партизанам присланного агента, о котором в секретном донесении прямо указывалось, что «направляется опытный, отлично зарекомендовавший себя, специально натренированный человек». И все же опять срыв! Опять провал! А потом — налет…
Ризер меньше всего думал о возможных изменениях на фронте. О нет, в успехе армий фюрера пока что он был уверен… Но начальство, начальство!..
Кое-что о взаимоотношениях и распрях среди высокого начальства было известно коменданту, и он ничуть не сомневался, что ночной катастрофой в Угодском Заводе не преминут воспользоваться те, кому хочется свалить «полководцев» и выслужиться перед фюрером. Подольют еще одну каплю яда. Может быть, сейчас икается самому Браухичу, хотя фюрер пока еще доверяет ему.
Еще хорошо, рассуждал Ризер, что схвачен партизан, может быть, один из активных участников налета. Русский богатырь. Сейчас на допросе о нем все станет известно. Надо только торопиться с получением показаний. А то припожалует следователь из штаба 4-й армии, из гестапо. Всем захочется поживиться лакомой добычей.
Нет, нет!.. Именно он, комендант Ризер, должен получить показания о партизанах, подготовить и доложить план полного их уничтожения.
…Ризер не поднял головы, когда в комнату ввели пленного, а продолжал сосредоточенно писать, полагая, что это лучший метод психологического давления перед предстоящим поединком. Однако затянувшееся молчание стало раздражать самого Ризера. Он посмотрел на Гурьянова и, к своему удивлению, не увидел на лице партизана ни страха, ни тревоги, ни любопытства. Михаил Алексеевич стоял со связанными руками посредине комнаты и мечтательно смотрел поверх его, Ризера, головы в окно, на облачное небо, на растущие возле дома сосны, на весь знакомый, родной пейзаж. В глазах пленного, в спокойном выражении его лица, во всей его фигуре, большой, высокой, крепко сколоченной, комендант учуял такую уверенность, такую выдержку, что его собственная выдержка, которой он всегда гордился и которую ставил в пример подчиненным офицерам комендатуры, мгновенно испарилась. Его охватила бешеная злоба и ненависть к стоявшему перед ним пленному, и он сразу же закричал — именно закричал, а не спросил:
— Где твой банда?
Гурьянов чуть усмехнулся и промолчал.
— Где твой банда? Я спрашивай, — еще громче закричал Ризер. — Большевик? Коммунист?
Гурьянов молчал.
— Не молчай, когда спрашивайт официр германский вермахт… Твой фамилий?
Ответа не последовало, и это окончательно взбесило Ризера. Он длинно выругался, выскочил из-за стола, схватил хлыст, лежавший рядом на стуле, и начал изо всех сил хлестать пленного — по лицу, по голове, по плечам, по всему телу. Ризер выкрикивал при этом немецкие ругательства, брызгал слюной, с каждым новым ударом приходя все в большую ярость и бешенство.
Наконец, комендант устал. Тяжело дыша, он отбросил в сторону хлыст и снова уставился на Гурьянова. Иссеченный, с вспухшим лицом, с почерневшим закрытым левым глазом, Михаил Алексеевич был неподвижен. Не отворачивая лица от ударов обезумевшего фашиста, он продолжал стоять спокойно, не сгибаясь, не опуская головы. Ответить? Обматерить этого фашистского гада? Нет! Ни слова, ни звука…
Гурьянов облизал языком изуродованные посиневшие губы и неожиданно выплюнул густую сукровицу прямо на китель коменданта. Тот невольно отскочил и схватился за пистолет. Но не выстрелил. И даже не закричал. Повторной вспышки ярости не последовало. Ризер понял, что он проиграл. Проиграл такой важный для него поединок уже в самом начале. Придется подумать о новом подходе к пленному на следующем допросе.
— Увести! — приказал комендант. Он отвел глаза, сутулясь, отошел к столу и стал тщательно счищать с мундира красное пятно плевка.
Может быть, сейчас, именно в эту минуту, эсэсовец Ризер впервые представил себе возможность проигрыша куда более страшного, чем тот, который постиг его при первой встрече с обреченным на смерть советским партизаном, коммунистом.
…Как отчетливо и ясно работает сознание. Детство, трудное, безрадостное детство. Отец — землекоп, потом кочегар, суровый, малоразговорчивый человек. Мать — бедная крестьянка, воспитанница приюта. А он сам, Мишка Гурьянов, в двенадцать лет — половой в чайной кулака Миронова, где ежедневно за скудную еду и гроши платил пятнадцатью часами тяжелого, изнурительного труда… Прошло не так уж много лет, а какой огромный путь он прошагал. Токарь на заводе «Проводник», сукновал на фабрике, председатель сельсовета, слушатель курсов советского строительства, председатель райисполкома. И кажется, всегда работал «справно». Порукой тому — любовь народа, доверие партии. Из года в год его избирали председателем, а на собраниях, где ой выступал как кандидат в депутаты райсовета, каждый раз ему приходилось слышать: «Работай, Алексеич, тяни наше дело… Ты у нас председатель стоящий…»
Угодский Завод! Последние годы связаны с этим районом. Много было здесь сделано и как много еще задумано.
Помешала война.
Война!..
Гурьянов заворочался и глухо застонал. Тело иззябло и ныло. Сквозь забытье ему казалось, что кто-то входил, останавливался возле него, осторожно выходил обратно, но он даже не открывал глаз. И только когда его снова вызвали на допрос, он встал без посторонней помощи. Нет, он не согнется, ни жалобой, ни жестом не даст повода врагу для злорадства.
Когда вели по улице на допрос, Гурьянов увидел советских людей. Они пугливо смотрели на него и не узнавали. Да и как можно было узнать его — окровавленного, избитого, с вытекшим глазом, с распухшим, почти черным лицом. А может, кое-кто и узнал. Вот остановились несколько женщин, показывают на него, тревожно шепчутся между собой…
Теперь уже все равно.
Следователь совсем не похож на Ризера. Разговаривает тихо, вежливо. Он начал с того, что посочувствовал Гурьянову и высказал сожаление, что не смог приехать к первому допросу.
Следователь еще молод. У него высокий гладкий лоб, редкие, разделенные прямым пробором волосы, тонкие, почти незаметные губы, внимательные голубые глаза. Когда он пишет или читает, то надевает большие роговые очки и чем-то напоминает учителя математики. Одет в темно-синий штатский костюм, над левым карманчиком — колодка разноцветных орденских ленточек.
Коротко и деловито следователь излагает пленному цель допроса. Он должен назвать себя, а потом рассказать: где партизаны? Сколько их? Кратчайший и точный маршрут на базу. С кем поддерживают связь здесь, в Угодском Заводе? В каких местах переходят линию фронта? С какими частями Красной Армии держат связь? Все!
В случае правильных ответов на поставленные вопросы — жизнь! На свободу его не выпустят, нет. Направят в лагерь. Но условия там создадут вполне приличные. «Свобода вам сейчас не нужна. Она, как бы вам сказать… — Следователь помолчал, подбирая нужное слово. Он превосходно говорил по-русски. — Она несколько скомпрометирует вас. Понятно? Все. Будете отвечать?»
Тон был вполне учтивый. Вопросы точные, поведение корректное.
— Отвечу… — после короткого молчания сказал Гурьянов и внимательно оглядел одним глазом щеголеватого немца. — Пишите!
Следователь-придвинул к себе лист бумаги.
— Вы спрашиваете, где партизаны? Везде! Где вы, там и они. Разверните карту России, она у вас, наверное, есть, подчеркните те места, где вы пока еще находитесь, и знайте: там, где вы, там и партизаны, только на каждого фрица их сотни… вот так… Они подстерегают вас за углом, в лесу, на дороге… Везде.
Сколько их? Дайте время, попробую сосчитать. Только предупреждаю, считать придется очень долго. Вы можете не успеть, да скоро вы убедитесь в этом сами.
Как их найти? А зачем их искать? Они сами придут, когда надо будет. А уж коли вам так невтерпеж, — Гурьянов кивнул на окно, в сторону леса, — войдите в лес и позовите. Придут. Обещаю вам.
С кем партизаны держат связь? Со всем народом. Неужели вы не понимаете, что партизаны — это народ?
Я ответил. Может, еще какие вопросы будут?
Михаил Алексеевич явно издевался, и следователь понял это. Однако он был не из тех, кого можно вывести из терпения. Пытливо, с возросшим интересом он посмотрел на пленного и спросил негромко:
— Скажите, Гурьянов, на что вы надеетесь?
Михаил Алексеевич пожал плечами и отвернулся.
На что он мог надеяться? Чудес на свете не бывает.
Единственное, что он знал, в чем был уверен твердо и бесповоротно, — это в том, что никакими силами, никакими пытками из него не вытянут ни одного слова, ни одного имени. И сознание, что будет именно так, а не иначе, рождало в нем большую человеческую гордость.
Сейчас, здесь, в короткие минуты очередного допроса, эта гордость словно переплеснула через край. Просто и спокойно глядя на врага, внимательно наблюдавшего за ним, Гурьянов попытался улыбнуться и даже пошутить.
— Зряшный разговор затеяли. Мне-то все равно, а вам нервы беречь надо. Пригодятся… в скором времени.
Как побелело лицо следователя, как вздулась жила на его гладком лбу! Руки, до этого спокойно лежавшие на столе, сжались в кулаки. Еще мгновение… Но ничего не произошло. Следователь умел владеть собой. Он сделал знак двум конвоирам, находившимся все это время в углу кабинета, и сказал бесстрастно и сухо:
— Завтра вас повесят. А сегодня с вами еще поговорят.
И Михаил Алексеевич понял, что ему предстоит еще немало выдержать перед тем, как принять смерть от руки врага.
27 ноября 1941 года. Три часа дня.
Внизу, возле сожженного здания райисполкома стоят люди. У них бледные, скорбные лица. Женщины не скрывают слез.
Только что были прочитаны последние слова приказа фашистского командования. Гурьянов Михаил Алексеевич, бывший председатель Советской власти в Угодском Заводе, коммунист и участник налета на гарнизон «непобедимых» немецких войск, приговаривается к смертной казни через повешение. Труп его, в назидание и устрашение всем, будет висеть здесь, на балке, ровно семь суток.
Здание оцеплено эсэсовцами. А люди все идут и идут. Лица их суровы и хмуры. Вот над толпою чьи-то руки подняли ребенка, второго, третьего. Казалось, люди поднимали детей, словно требуя от них: «Смотрите, запоминайте…»
На площади тишина, тяжелая гнетущая тишина. Она пугает эсэсовцев. Солдаты крепче сжимают автоматы, теснятся друг к другу.
Глухой шум, словно всплеск огромной волны, внезапно всколыхнул толпу и мгновенно оборвался. На мостке, сооруженном под балконом, появился Гурьянов. Он еле держался на ногах. Сегодня палачи потрудились вовсю. Изломаны руки, обожжены ноги, исполосовано тело. Но не опущена голова, не согнуты плечи. Коммунист Михаил Гурьянов даже сейчас, с петлей на шее, грозен и страшен врагам.
— Прощайте, товарищи! — Голос Михаила Алексеевича прозвучал негромко, но все стоявшие на площади отчетливо услышали его. — Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Гляньте-ка, они боятся нас, боятся! — Гурьянов показывал на фашистов. — Не склоняйте головы, Красная Армия скоро придет…
— Шнеллер! — закричал кто-то из офицеров, стараясь заглушить голос Гурьянова, и подал знак палачам.
…Гуляет ветер по Угодскому Заводу. Искрится на солнце снег. Шумят сосны да ели и шорохом, шелестом своим будто прощаются с председателем. Много лет он прожил в этих благодатных местах, шагал этими улицами, бродил по лесу и мечтал об одном: сделать еще краше и счастливее жизнь советских людей. Он любил их. Он трудился для них, забывая о себе, о своем доме, о сне и отдыхе. И за них, этих людей, за их завтрашний счастливый день отдал жизнь. И не склонил голову перед врагами, не пал духом. Потому что был — коммунистом!
По-прежнему в скорбном и грозном молчании стоят советские люди. Ощетинившись штыками винтовок и автоматами, внимательно наблюдают за толпой эсэсовцы. Ветер чуть раскачивает труп повешенного.
— Прощай, Гурьяныч… Товарищ Гурьянов…
Семь суток висел на железной балке труп Михаила Гурьянова. На восьмые сутки, пятого декабря, эсэсовцы обрезали веревки, труп сняли и бросили в яму. А вскоре стали поспешно упаковывать ящики и чемоданы.
Красная Армия перешла в решительное контрнаступление под Москвой. В районе Угодского Завода гитлеровцы оставили кладбище с многочисленными деревянными крестами, на котором похоронили своих солдат и офицеров, перебитых сводным партизанским отрядом несколько дней назад.
…29 ноября 1941 года Совинформбюро лаконично сообщило итоги этой дерзкой операции:
«…24 ноября несколько партизанских отрядов под командованием товарищей Ж., К., П., В., объединившихся для совместных действий против оккупантов, совершили налет на крупный населенный пункт, в котором расположилось одно из войсковых соединений немецко-фашистской армии…»
Очень часто в Угодский Завод приезжают бывшие партизаны и бойцы отряда Жабо, чтобы отдать светлую дань памяти тех, кто в ноябре 1941 года громил здесь немецкий гарнизон, кто не щадя крови и жизни дрался за честь и свободу своей Родины. Приезжающие собираются у могилы Героя Советского Союза Михаила Алексеевича Гурьянова, у братской могилы, где установлен памятник из белого камня. Выразительны и величавы созданные скульптором фигуры воина и женщины.
«Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины», —
гласит надпись на лицевой стороне памятника. А позади, с той стороны, где зимою ветры наметают сугробы, а летом к камням тянется зелень, выделяется вторая надпись:
«Светлая память о них пусть будет вечно жить в сердцах благодарных потомков».
Родина!.. Это прекрасное слово звучало как боевой пароль советских людей в трудные годы войны. Оно и сегодня, сейчас зовет вчерашних бойцов на новые, уже трудовые подвиги, которым всегда есть место в жизни, если эта жизнь отдана Родине.