1950

1950

201. Ю.Тувим

<Варшава, 1 января 1950>

СПАСИБО МОЙ ДОРОГОЙ ЗА ПАМЯТЬ И ПОЖЕЛАНИЯ СТЕФА[434] Я И ЕВА[435] ЖЕЛАЕМ ВАМ ВСЕХ ЗЕМНЫХ РАДОСТЕЙ ТЧК Я ЗДОРОВ И МНОГО РАБОТАЮ ТЧК НОВЫЙ ГОД ПОЛУЧИЛ ЛИТЕРАТУРНУЮ ПРЕМИЮ ГОРОДЕ ЛОДЗИ[436] ТЧК КЛАНЯЮСЬ МАРШАКУ[437] ТАИРОВУ ОБРАЗЦОВЫМ[438] И ВСЕМ ДРУЗЬЯМ = ВАШ ТУВИМ

Впервые — Tuwim J. Listy… W., 1979. S.271. Подлинник (русский текст латиницей) — ФЭ. Ед.хр.2243. Л.3

202. Маревна (М.Б.Воробьева-Стебельская)

<Франция,> 5 февраля 1950

Дорогой Илья,

давно собираюсь тебе написать о том, что у Марики[439] родился мальчик — ему сейчас 7 месяцев и его назвали Илья, надеемся, что это имя ему принесет счастье. Вспоминаем о тебе очень часто, и жалею, что не видела тебя в Париже[440]. Я работаю — готовлю выставку в Париже[441] — к весне. Быть может, ты сможешь приехать еще. Сделала голову Diego[442] и Максима из глины и написала книгу. Надеюсь, что в скором времени выйдут Воспоминания о детстве и той эпохе, когда мы все жили на Монпарнасе. Марика и Rodney[443] тебе шлют свой привет, а я тебя целую и Любови[444] и Мышку[445] от всего сердца.

Пиши несколько строк.

Маревна.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1393. Л.2. Художница Мария Брониславовна Воробьева-Стебельская (Маревна; 1892–1984) — парижская приятельница ИЭ с 1910-х гг.

203. П.П.Кончаловский

Москва, 23 февраля 1950

Дорогие Любовь Михайловна и Илья Григорьевич,

сердечное вам спасибо за подарок, он не только развеселил меня, но доставил мне истинное наслаждение.

Любящий вас Петр Кончаловский.

Впервые. Подлинник — ГМИИ им. Пушкина. Ф.41. Оп.1. Д.1 Л.29.

204. П.Пикассо

Валорис, 11 мая 1950

Мой дорогой друг, я бы хотел тебя повидать, ты это знаешь. Пожалуй, я смогу устроить дело с керамикой, которую ты просил меня прислать. <2 слова нрзб> просит к 27-му.

Я хотел бы послать тебе тарелки, сделанные собственноручно, и думаю, ты сможешь сам отправить их в советское посольство, если я пошлю их непосредственно тебе[446].

Сообщи, устроит ли это тебя.

Я тебя целую.

Твой Пикассо.

Впервые — Б.Я.Фрезинский. Илья Эренбург и Пабло Пикассо // Памятники культуры. Новые открытия 1996. М., 1998. С.77. Подлинник — ГМИИ им. Пушкина. Ф.41. Оп.1 Д.1. Л.40. С художником Пабло Пикассо (1881–1973) ИЭ познакомился и подружился еще в 1910-е годы в Париже.

204а. Ю.А. Жуков

Париж, 25 января 1951 года[447]

Дорогой Илья Григорьевич!

Не без заднего умысла вручаю я это письмо в руки нашей тихоходной почты, — она доставит его вам, когда литавры и бубны юбилея[448] уже стихнут и у вас, быть может, найдется время его прочесть. Воображаю, сколько работы задали почте и телеграфу ваши многочисленные друзья в эти дни!

Мне хочется сказать вам, во-первых, то, что вам уже хорошо известно, — в Париже вас чествовали столь же тепло, как в Москве: были статьи в газетах (разумеется, французских, — <про>американские, вроде «Орор», предпочли промолчать); вас тепло вспоминали при встречах: «Вот бы сейчас Илью сюда, — он так нужен…»

Мне хочется сказать вам, во-вторых, что все мы здесь смертельно завидуем вашей работоспособности, вашему умению всегда оставаться страстным, горячим, глубоко-искренним солдатом мира, вашей способности находить такие слова, которые выворачивают душу и зажигают людей, вашей удивительной манере убеждать.

Мне хочется сказать вам, в-третьих, что все здесь с нетерпением ждут ваш новый роман[449]…

Это — так сказать, рациональная часть письма. А кроме того, есть еще много такого, что чувствуешь сердцем, но что становится сухим и бледным, когда пытаешься написать, как хорошо было бы вместо того, чтобы стучать сейчас на машинке, побродить с вами по закоулкам латинского квартала; заглянуть в простенок «Кота, который удил рыбу»[450]; посидеть под ивой на мысу, что против моста искусств; помолчать у камней Сен-Жюльен де повр[451]; заглянуть вместе с вами в «Барселону»[452], темпераментный хозяин которой до сих пор вспоминает о встрече с вами в Пиринеях в трагический час исхода из Испании.

Сейчас это, к сожалению, невозможно[453]. Но я верю, что придет день, когда мы с вами еще приедем в Париж, в другой и в то же время — тот самый: и мы побродим тогда по его улицам (хорошо бы, если бы атомные бомбы все-таки не очень его попортили), и поговорим, и помолчим, и подышим свежим воздухом с Сены.

Когда я думаю о вас, я всегда вспоминаю не только о светлых, но и о темных днях. Мне запомнилось ваше замечание о том, каким мучительным орудием пытки может стать телефон — и тогда, когда он не умолкает, требуя новых и новых статей, и тогда, когда он немеет. В сущности, мы с вами мало знакомы «в личном плане», как сказал бы редактор-чиновник. Но я никогда не забуду тот день сорокового года, когда в редакцию «Нового мира», где я тогда работал в скромной роли заведующего отделом «молодых авторов», вошел ссутулившийся человек в «сильно заграничном» желтом пальто с растрепанной папкой. На его лице лежал тот тяжкий, каменный отпечаток, который мы год спустя увидели на тысячах лиц: след знакомства с наци. Мне шепнули: «Эренбург, он написал роман „Падение Парижа“»…

Вы не забыли, конечно, об этом визите: редактор[454] вежливо объяснил вам, что роман не может быть опубликован. Вы ушли медленной, тяжелой походкой, и сотрудники опускали глаза, встречая ваш взгляд. Но, к счастью, потом состоялся знаменитый телефонный разговор[455], и роман пошел в «Знамени», и в «Новом мире» кусали локти, и были бравурные рецензии, и ваш телефон, наверное, опять излечился от немоты, и были заказы на статьи, и все прочее.

Я вспомнил об этом потому, что в тот день я понял, что тяжкая школа Испании сделала из вас большого человека, который приобрел веру и силу. Потом я вспомнил о фронте, о зачитанных номерах «Красной звезды» — в блиндажах, солдатские разговоры об Эренбурге и «смертные записки» в простреленных комсомольских билетах, на которых были выписаны цитаты из ваших статей, продуманные и пережитые, как собственная дума солдата. Потом был Париж 1946 года, когда еще сохранялись многие иллюзии, когда не верилось, что нацистские генералы вот так, просто и непринужденно, явятся опять сюда и начнут диктовать свои приказы Роберу Шуману[456], которого в 1946 году, кстати сказать, почти никто не знал, и будут находиться под охраной Кея, на которого в 1946 году все плевали, как на петеновца, не подозревая, что два года спустя он станет персоной грата[457].

И потом был Париж Конгресса мира[458], когда ваш горячий голос прозвучал с трибуны зала Плейель, и вы прощались с Францией, как в 1940 году, и мы бродили по Елисейским полям[459], где уже появились в изобилии сменившие вермахт молодчики в куцых куртках и штанах, обтягивающих ягодицы, со значками «Ю-сей»[460] в петлицах…

Это очень досадно, что вас здесь нет в эти дни. Никто, как вы, не смог бы описать второе падение Парижа. Иногда мне хочется реветь от досады и боли, когда я перечитываю свои стереотипные корреспонденции, написанные в дикой спешке, иногда продиктованные прямо из блокнота. Я часто вспоминаю ваши отлитые из стали письма из Испании, особенно периода исхода; вы тоже работали как журналист и тоже писали каждый день, но каждое ваше письмо было человеческим документом, и люди плакали над ними.

Впрочем, я, кажется, стал болтлив. Надо знать меру и посему спешу поставить точку. Хочу от всего сердца пожелать вам и впредь сражаться за наше правое дело столь же блистательно, как вы это делали до сих пор. Хочу выразить надежду на то, что мы еще когда-нибудь встретимся и, быть может, поговорим тогда не столь сумбурно, как сейчас. Ежели нуждаетесь в каких-либо книжных новинках, справках и т. п. — черкните, обязательно сделаю все, что будет нужно.

Большой привет вашей семье.

Ю.Жуков.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Юрий Александрович Жуков (1908–1990) — журналист, собственный корреспондент «Правды», а впоследствии ее обозреватель, участник Движения сторонников мира; ИЭ был знаком с ним с 1940-х гг.