2 СТОЛЕТИЯ ДОБРОТВОРЧЕСТВА

2

СТОЛЕТИЯ ДОБРОТВОРЧЕСТВА

Дорога из Оренбурга в Саракташ бежит на восток. По обеим ее сторонам — редкие заиндевелые кусты шиповника, едва прикрытая снегом зимняя степь. Куда подевались из здешних мест седые декабри с тихими обложными снегопадами, трескучими морозами, кромешной мглой метелей, укрывавших снегом целые деревни?.. Встречь движется бесконечный поток автомашин, которые словно обдают наш «газик» тугим и горячим дыханием своих моторов. Тысячи машин бегут по степным дорогам. И кажется, что именно они, утепляя собой воздух, не дают зиме собраться с силами и вовремя приступить к своим волшебным делам.

Потихоньку, незаметно мы привыкаем к малоснежным зимам, как и к большим скоростям. Медленная езда и тем более ходьба устраивают нас все меньше и меньше. Мы норовим сэкономить время, больше сделать, увидеть… Во весь дух мчится машина по шоссе, шум мотора мешает или торопит воспринимать все, что проносится за окном. А хочется попридержаться. И я невольно думаю о том, как этой дорогой ездили в старину.

Долга и трудна была дорога, зато одаривала глаз, ум и душу озвученными картинами живой природы. Не спеша развертывались перед взором деревенское зеленое раздолье или белая зимняя равнина с сизыми перелесками, взлобышками, с звенящей тишиной мороза…

Взбивая искристую снежную пыль, декабрьским днем 1861 года катилась к Оренбургу санная повозка. Лишь звон колокольчика да редкое всхрапывание закуржавленных лошадей нарушали глухую тишину неоглядной степи. То и дело на узкую дорогу набегали семейки молодых дубков и березок с тонкой ажурной вязью нагих вершин, по обочинам тянулись затейливые стежки заячьих и лисьих следов, случались маленькие речушки, укрытые льдом и снегом…

Все это надо было не спеша разглядеть и почувствовать вязальщице Марии Усковой, чтобы отложились в ее душе зимние узоры и раздумья при долгой пустынной дороге. Нужны были и сами эти неспешные поездки, и добрые широкие русские песни в пути, и многое еще нужно было для того, чтобы сперва душа, а затем и руки созрели для дивного творчества, чтобы она, простая казачка, смогла сотворить чудо!..

В Оренбурге Ускова обратилась к губернатору с письменным прошением отправить на всемирную выставку в Англию привезенные ею пуховые платки. Обрадовалась она и напугалась, узнав, что просьба удовлетворена. Мыслимо ли: рукоделье пошлют в далекий, как край света, заграничный Лондон!

И вот шесть ее платков предстали на выставке с кратким описанием: «Изделия сего рода производятся ручной работой повсеместно в Оренбургском крае». Международная комиссия присяжных выставки наградила Ускову медалью «за шали из козьего пуха».

Перед закрытием выставки все платки были раскуплены. Спустя несколько месяцев в хутор, где жила Мария Ускова, представитель казачьего войска доставил и под расписку передал ей медаль, диплом и 125 рублей серебром. В архиве оренбургского генерал-губернатора мною найдены и эта расписка, и прошение Усковой. Грустное раздумье вызвало краткое примечание, размашисто и витиевато написанное на пожелтевшем листке письма-прошения. Оно поясняет, что «за неимением грамоты у Марьи Усковой по личной ее просьбе урядник Федор Гурьев руку приложил».

Украсившая блеском своего таланта всемирную выставку Ускова, оказывается, была совсем неграмотной. Сколько же одаренных народных умельцев, художников-самородков в условиях царизма, не получив образования, томились в неизвестности и нищете!..

Большой мастерицей пуховязания была Алена Денисьевна, жена уже известного нам П. И. Рычкова. В доме Рычковых, живших в селе Спасском Бугульминского уезда, собиралось много казачек. Длинными зимними вечерами вязали они платки.

В то время, кроме козьего пуха, в вязанье использовался травяной, «кипрейный» пух. Это такая трава, как писал П. И. Рычков, которой в разных местах Оренбургской губернии «растет великое множество. Плод или семена ее содержатся в стручках, имеющих столь белой и чистой пух, который подобен хлопчатой бумаге… Из сего пуху искусные и трудолюбивые люди могут производить разные рукоделия, кои не только равняются, но в некоторых вещах еще и превосходят хлопчатую бумагу (хлопок)».

Однако собирать «кипрейник» — дело нелегкое, трудоемкое, поэтому предпочтение вскоре целиком отдали козьему пуху, наиболее пригодному для изготовления теплых, прочных и красивых предметов одежды.

У калмыков и казахов вязка была сплошной, «глухой», грубоватой. Уральские же казачки, знавшие кружева и вышивание, стали использовать в вязке платка русский растительный орнамент, живые мотивы, навеянные впечатлениями местной природы.

Однажды мастерицы связали особо удачные платки — белые ажурные «паутинки». Их было решено показать в самой столице. 20 января 1770 года заседание Всероссийского вольного экономического общества, подивившись прекрасным изделиям, выразило мастерицам благодарность, а Алену Денисьевну Рычкову наградило золотой медалью.

Конечно, оренбургский пуховязальный, как и всякий другой художественный промысел, родился не вдруг, не в каком-то определенном году и, конечно же, не заложен той или иной личностью, а создавался вековым трудом народных мастериц.

Не сразу пуховый платок стал красивым, добротным, изящным. Столетиями шло накопление художественных приемов вязания, рисунков, мотивов, манер, сюжетов. Все удачное, оригинальное, привнесенное в это ремесло тысячами искусных вязальщиц, развивалось и закреплялось, все вычурное, надуманное, случайное отпадало, потому как, говоря о творчестве словами М. И. Калинина, народ — это все равно что золотоискатель, он выбирает, сохраняет и несет, шлифуя на протяжении многих десятилетий, только самое ценное, самое гениальное.

Изделия мастериц-вязальщиц все чаще отправляются на сельские и городские ярмарки, базары, на всероссийские и международные выставки.

Любопытное сообщение напечатано в газете «Оренбургские губернские ведомости» за 1897 год. В нем говорится, что на имя губернатора получено шесть бронзовых медалей с дипломами для вручения победителям выставки в Чикаго. Среди награжденных была и рукодельница Рычкова. В тексте диплома указано, за что последовала награда: «Американские Соединенные Штаты по постановлению конгресса уполномочили Всемирный Колумбов комитет при Международной выставке, устроенной в Чикаго, штате Иллинойс, в 1893 году, выдать медаль госпоже Рычковой (Оренбург, Россия) за присланные на выставку пуховые платки. Выставленный материал состоит из козьего пуха, искусно подобранного и расчесанного рукою, он отличается необыкновенной легкостью и шелковистостью. Изделия замечательны по своим оригинальным и богатым узорам, что свидетельствует о большой опытности в ручном вязании».

Незадолго до этого оренбургский губернатор уведомлял министра внутренних дел о том, что «изготовление и продажа пуховых изделий, главным образом оренбургских пуховых платков, пользующихся по своему изяществу и доброкачественности вполне заслуженной репутацией не только внутри империи, но и за границею, дали в отчетном году местному сельскому населению значительный заработок».

Число пуховязальщиц в губернии быстро росло. К концу прошлого века их насчитывалось свыше четырех тысяч.

Успех, который приобрел пуховый платок, привлек в Оренбуржье многих предпринимателей, норовивших поживиться за счет труда кустарей. Они разъезжали по станицам и деревням и по дешевым ценам скупали большие партии платков, затем везли их в Москву, в Петербург, в Нижний Новгород, в города Сибири и продавали втридорога. Скупщики забирали не только готовые платки, но и делали заказы на их изготовление. При этом они выдавали вязальщице пух, шелк и бумажные нитки, и на этом крепко наживались. Чтобы скорее получить и дороже продать товар, скупщики поторапливали рукодельниц и тем толкали их на подделки.

На рынках стали появляться эрзац-платки. С виду платок как платок — теплый, пушистый. Но поносит его покупатель с полгода и поймет, что его обманули: пух на платке свалялся, облез, оголив хлопчатобумажные нитки. В фальшивом платке (с запрядным пухом) простая нитка как бы обертывалась пуховой, маскируясь под ней. Чем больше простой нитки, тем меньше пойдет в изделие пуха, тем дешевле оно обойдется скупщику. Выгода еще будет и оттого, что непосвященный покупатель заплатит за подделку как за настоящий платок.

По поручению Главного управления землеустройства и земледелия России в Оренбургский край в 1913 году выехала Софья Александровна Давыдова с целью «подробно ознакомиться с пуховязальным промыслом, подобного которому нет нигде в других местностях империи».

Горячая пропагандистка и защитница народного искусства, первая женщина, награжденная в 1886 году премией Российской Академии наук за книгу «Русское кружево», Давыдова глубоко изучила жизнь и быт оренбургских пуховязальщиц. В своем отчете она убеждала, что быстрый рост пуховязания служит ясным доказательством нужды населения края в подсобном промысле. Неурожаи, которым нередко подвергался край, еще более побуждали крестьянок и казачек искать заработка именно в пуховязании. Поэтому «вопрос о поддержании этого промысла, а равно и о развитии козоводства, — как писала Давыдова, — является вопросом самым существенным, к разрешению которого было бы необходимо приступить в возможно скором времени».

Однако отчет Давыдовой остался без внимания.

В самом Оренбурге определенный интерес к пуховязальному промыслу проявляет в те годы некая Екатерина Ершова — наказного атамана жена. Она стала заказывать платки опытным вязальщицам, требовала делать их только из чистого пуха и строго следила за сбытом своих изделий в кустарные склады Москвы и Петербурга. В помощники Ершова взяла бывшего станичного учителя Николая Алексеева и весьма энергично повела дело. Но кончина атамана вынудила Ершову уехать из города; все средства, вложенные в пуховязальное дело, она передала Алексееву. Средства эти были невелики, однако Алексеев смог привлечь довольно большое число вязальщиц. За несколько лет ими было изготовлено около двух тысяч платков высшего достоинства, которые принесли несколько тысяч рублей дохода. Казачье хозяйственное управление контролировало промысел.

Однако из-за финансовой несостоятельности «контора Алексеева» перестала существовать: нищенская плата мастерицам не стимулировала ее процветание.

Н. М. Алексеев предлагал властям «организовать на местах производства пуховых изделий артели и отпускать им под круговую поруку достаточное количество денег, в Оренбурге учредить склад для приема от артелей платков, складу вменить в обязанность всеми мерами способствовать их сбыту. Склад необходимо обеспечить достаточною суммою для скупки платков и приобретения материалов для вязания».

Но все это были прожекты в условиях капиталистического способа производства.

С победой Советской власти произошли коренные преобразования в экономике. Декрет ВЦИК «О мерах содействия кустарной промышленности», подписанный В. И. Лениным в 1919 году, четко определил пути развития народных промыслов. Мелкую и кустарную промышленность решено было поддержать путем государственных заказов и включения ее в общий план снабжения сырьем и топливом. Предусматривалась и финансовая поддержка. Важно было собрать распыленные в прошлом художественные силы кустарей и направить их труд прежде всего на потребу хозяйственного быта. В те годы нашлось немало теоретиков, считавших, что крестьянское искусство устарело, принадлежит прошлому даже по своему названию «кустарное».

В. И. Ленин и Коммунистическая партия с первых дней Советской власти встали на его защиту. Один за другим возрождались и крепли промыслы по всех уголках России.

В феврале 1926 года на заседании президиума Оренбургского губисполкома слушали доклад «О мероприятиях по содействию пуховязальному производству и решение губплана по данному вопросу». На местах создавались хозяйственные кооперативы, через которые пуховязальщицы снабжались пухом и реализовывали платки. Имелся на это и соответствующий финансовый план. Уже на первых порах через кооперативы удалось охватить полторы тысячи кустарей, заготовить для них двести пудов пуха и взамен получить для торговли более десяти тысяч платков.

Ныне комбинат объединяет двадцать пуховязальных производств, расположенных в двухстах деревнях и поселках области.

Саракташское пуховязальное производство…

— За вязаньем часы просиживаешь. Без песни или разговора соскучишься, пожалуй. Вот и поем… Только не всякие песни нам подходят, — рассказывает вязальщица Анастасия Павловна Копенкина.

— А какие ж?

— Добрые, сердечные, — отвечает за нее молодая ясноглазая вязальщица Людмила Чулкова.

— Не совсем так, Люда, — помолчав, говорит Анастасия Павловна. — Вот, скажем, «Катюша» — «Расцветали яблони и груши…» Куда как хороша песня-то. А нам она не к месту. Нам песня нужна тихая, протяжная…

Я сижу в небольшом вязальном цехе, похожем на просторную крестьянскую избу. Высокие окна, сухим теплом дышит голландка, посреди избы стоит длинный стол. Вокруг него сидят вязальщицы. Поблескивают в руках спицы, потрескивают в печи поленца, причудливые узоры на стеклах окон словно бы отражаются в ажурных платках мастериц.

Что ни платок, то свой орнамент, свой мотив…

Кроме благодарности и восхищения тысяч зрителей и покупателей платки Фагили Шагисалимовны Акбировой отмечены медалью ВДНХ. Труд Анастасии Павловны Копенкиной — орденом Трудового Красного Знамени, Екатерины Григорьевны Свинтицкой — орденом «Знак Почета»…

Слежу за руками и выражением доброго, с крупными чертами русского лица Анастасии Павловны и не замечаю в них скрупулезной сосредоточенности, какого-либо напряжения. Движения пальцев легки, взгляд спокоен.

— Двадцать лет платки вяжем, и песня всегда рядом. Хоть и голоса нет, душа поет. А уж коли поется, то и прядется, — с улыбкой продолжает Анастасия Павловна и ободряюще оглядывает своих старых подружек — Таисию Федоровну Ушакову, Анну Ивановну Ярыш, Галину Сибгатовну Фазлееву.

Вязальщицы умолкли, и я догадываюсь: прежде чем запеть, им нужно войти в определенный, объединяющий их ритм работы, который сам запросит нужную песню.

Песня начинается тихонько, в один голос. Она, как дыхание, глубокая и ровная. Сперва даже не узнать, кто запел:

Вот скрылось солнце за горо-о-ою,

Стоит казачка у ворот.

Этот протяжный, одиноко замерший в тишине голос тотчас мягко и дружно подхватывают остальные:

И в дальний путь глядит с тоско-о-ою,

И слезы льются из очей…

Вязальщицы сидят и чуть-чуть покачиваются от песни, как от легкого ветра. На время забыты житейские заботы, мысли направлены на одно…

— Беседа дорогу коротает, а песня — работу, — говорит Анастасия Павловна. — Долги зимние вечера. Сойдемся так-то миром и давай песни петь да всякие сказки-присказки рассказывать, девичьи свои годочки вспоминать… Эх, ушли годы, и много народу ушло из тутошней жизни. Вспомнить, какие здесь мастерицы жили! А что такое — вспомнить рукоделье ихнее? Это заново как бы у них поучиться. И навык, и песни их снова вспомнить и ныне применить. Такое наше ремесло — новое из старого растет. От потомства к потомству все лучшее передается. От матери — дочери, от бабушки — внучке… Таков у нас живой обычай: умеешь сам — пособи подружке…

От вязальщиц я услышал предание об одной старой мастерице Богунчихе, равной которой во всей округе не было. Тоньше ее никто не спрядет, красивее никто не свяжет. Людям только бы радоваться ее искусству. Но была Богунчиха тщеславной и корыстной, скрывала от вязальщиц-подружек секреты своего мастерства. Никого не пускала в свой дом и сама редко хаживала в гости. Боялась старая, что кто-нибудь ненароком подглядит, как она вяжет. Так и жила гордой надеждой, что не только при жизни, но и после смерти останется непревзойденной мастерицей.

Но однажды она узнала, что в соседней деревне объявилась молодая вязальщица и что платки ее не хуже, а даже лучше, чем у нее. Ей бы, старой, порадоваться тому, что нашлась у нее достойная преемница. Ан нет! Помрачнела, закручинилась. Не поверив людям на слово, сама поехала поглядеть на рукоделье. А как поглядела — расхворалась от зависти. Вернулась домой, слегла да больше и не встала. А красивые платки ее, никому не завещанные, в сундуке мало-помалу моль извела. Пропали. Так ни от Богунчихи, ни от ее платков ничего доброго в людской памяти не осталось.

Правду говорят: мастера-корыстолюбца в искусстве неизбежно ждет печальная участь, потому как нельзя отгораживаться от народа, держать в секрете свое мастерство.

— Вот тут неподалеку, в селе Петровском, бабка Февронья жила, — вспоминает Надежда Никифоровна Гнетова. — Так к ней из города не только за красивыми платками приезжали, но и песни, частушки, предания всякие записывать.

— Это к Февронье Мартыновне Елисеевой, что ль? — переспрашивает кто-то из вязальщиц, а я припоминаю: не о той ли Елисеевой идет речь — даровитой сказочнице, которую и сейчас еще помнят в областном Доме народного творчества, где сохранились некоторые записи ее устных рассказов.

— Бывало, усядемся так-то в кружочек, — продолжает Надежда Никифоровна, — а бабушка Февронья и скажет: «Грех вам, девки, ноне плакаться. Жизнь-то у вас какая! Нешто с нашей сравнять? Вот мне уж девяносто годков стукнуло, а я помню… Была я еще девчуркой махонькой, а у нас бабка старенькая жила. Ей сто двадцать лет было. Сказывать про разные разности была превеликая мастерица. Однажды и говорит: «Ну, ягодки-малинки мои, я вам про Пугача расскажу». А мы и не знаем толком-то, что за Пугач такой. Наверное, мол, тот, который пугает всех. Вот она и давай нам сказывать про Емельяна Иваныча Пугачева: «Село-то наше было большое, — рассказывала Февронья Мартыновна, — почитай, более ста дворов. Избушки все махонькие, курные, а вместо стекла в окнах пузырь бараний вставлен. Все мы были крепостные барина Кружилова Аркадия Петровича. Барин-то был злючий да жадный. На барщине работали по пять дней в неделю. Бывало, как идет Аркадий Петрович, так все и стараются скрыться во двор. То ему, лешему, поклонишься не так, то спросит, почему не работаешь, то еще что. И ежели чуть провинись, так сейчас и на конюшню. Частенько, особливо баб, сам лупил тростью своей. Ох, и не любили же его, мил мои, и не любили!»

— Ну, Никифоровна, ты прямо артистка. Вылитая бабка Февронья! — польстил кто-то из вязальщиц.

— Да я же, бабоньки, еще в школе со сцены наряженная читала ее рассказы, на память знала, теперь подзабыла малость[1], — слегка засмущавшись, поясняет подружкам Никифоровна и, помолчав, продолжает: «Бывало, соберет наших девок, заставит их прясть, вязать, да чтоб с песнями. Они работают, а он поглядывает на них волком голодным. Облюбует самую красивую, а вечером ее к себе возьмет. Вот однажды так-то он испортил Глашу. Уж девка-то была — кровь с молоком. И вязальщица прилежная. А она, мил мои, возьми и удавись.

Вот в эту пору и прослышали мы про Пугача. Будто это мужицкий царь и хочет крестьянам свободу дать. Ну барин и начал народ стращать, что, мол, вот скоро придет с войсками Пугач и всех нас перебьет. Что, мол, это вовсе не мужицкий царь, а басурман, антихрист и бес. Ему, говорит, сам сатана помогает, у него, говорит, даже и хвост есть, но только он его прячет. Народ мы темный, неграмотный. Поверили ему, извергу. Ох, и страх же пошел по деревне! Сохрани нас, боже, и помилуй! Бабы вой подняли, ребятишки кричат, а мужики ходят сердитые, угрюмые. На ночь-то надеваем рубахи длинные, смертные. Лежим и думаем: «Вот нагрянут сейчас и порежут всех».

Ждем-ждем. Нет Пугача. Народ уж угомонился, по вечерам бабы опять стали платки вязать, песни вспомнили. И тут снова о Пугаче услышали. Идет он… День тот солнечный был. Караульные мужики, двое их, на горе были. Вот, значит, и бегут они. Бегут и кричат. Булга поднялась. Народ со всех сторон валит. Обступили этих мужиков, а те только и говорят: «Идут. Много их. Страшно много. И пушки у них…» Тут и барин подоспел. Бегает и пистолетом машет. Ну, мы с детками попрятались, а мужики вооружились кто чем и пошли за село. А от Пугача выехали к ним навстречу трое с белым флагом. Встретились наши с теми, поговорили, а потом и направились в село. Идут и смеются. Вошли в село, один из пришлых вынул бумагу и начал ее читать. Мужики и рты разинули. Слушают да диву даются. Слыхано ли дело: жаловать нас водами, лугами, лесами, пашнями… Барин-то тем временем улизнул куда-то. Пока здесь бумагу читали, из-за горы и войска вышли. А войск — туча тучей. Потом и сам царь-батюшка мужицкий пожаловал. Мы все упали на землю, а он, Пугачев-то, велел подняться. И спрашивает нас: «Обижал вас барин али нет?»

Эх, вскипело тут мужицкое сердце, и припомнил народ все: и барщину, и конюшню, и девок-вязальщиц обиженных, и все-все.

Как кинулся народ на постройки барские! И что было! Взяли все у барина, а дом сожгли. Самого-то на другой день в лесу поймали. Забили батогами сгоряча…»

Никифоровна смолкает, в избе тишина. За окном сгущается морозная синь, четко выделяя узоры на стеклах окон. На полу рыженький пушистый котенок, играя, катает клубок пряжи. Копенкина распрямляет спину, подносит к глазам вязанье и шепотом пересчитывает петли.

— Ох, так и слушал бы тебя, Никифоровна, так бы и слушал, — говорит она и, кивнув мне, добавляет: — Вот какое, мил человек, наше ремесло. Любит, чтоб при нем и песня была, и сказка, и нонешний день, и старина.

— Да-а, хороший-то платок не только из пуха и ниток вяжется-создается, — поддакивает Надежда Никифоровна. — Много всего вкладываешь. Оно тут все к месту, все аукнется: и как природу знаешь, любишь, и как труд, людей ценишь, и как предков почитаешь… Мы не только о Пугачеве, можем и о Пушкине, и о Чапаеве, и о Юрии Гагарине рассказать. Все они тут, на нашей земле оренбургской бывали. Про каждого песни да истории всякие сложены. Вот начни вспоминать их, петь, рассказывать, — а душа-то и растет, дух поднимается. А я так скажу: какое у меня настроение, такой от меня и платок идет…

— Что так — то так, — поддерживает подружку Таисия Федоровна Ушакова, старая саракташская вязальщица. — У кого на душе ненастно, тому и в ясный день — дождь… А нам теперь чего печалиться? Живем в достатке. Недавно зарплату нам, вязальщицам, прибавили. Сейчас об одном беспокойство: стареем мы, а в подсменку нам молодежь не шибко торопится!

— У меня, к примеру, три дочери — Галя, Надя, Ира. Школьницы. Вязать я их научила. Вязать они умеют, но не хотят, — говорит Копенкина. — Занятие не модное, слышь. Иные профессии их ныне больше тянут к себе. Что ж, пускай пробуют. Лишь бы учились, дело по душе нашли. А платки… платки они все равно вязать будут, — убежденно заканчивает Анастасия Павловна.

— Когда будут?

— Когда детей нарожают… А совсем молоденькую не вдруг вязать усадишь. Мы ведь тут в основном надомницы, вот ей и несподручно одной сидеть, девчонке-то. Она в коллектив норовит, где подруг и жениха найти можно. Часто так-то: попрыгают, порезвятся по молодости, а как детишками обзаведутся, так и к нам идут. Здраво рассудить — дело наше удобное, не надо на службу спешить. Сиди на дому и план-заказ выполняй.

— Ну, что копошная наша работа, то копошная. Терпенья, любви много требует. А молодежь-то ныне нетерпелива, непоседлива, — замечает Таисия Федоровна и смотрит на меня. — А вы с молодежью поговорили бы. Вон она, школа, рядом. Из нее к нам сюда девочки приходят, наши подшефные. Вот и спросите у них, кто захочет после школы нам, старухам, на подмогу прийти…

Мы еще долго сидим за доброй беседой, пока кто-то из вязальщиц не напоминает:

— Однако шабаш, бабоньки. На сегодня хватит. Коровы еще не доены, не кормлены. Да и самим ужинать пора.

На дворе морозно.

Накрывшись пуховыми платками, вязальщицы идут неспешно, с разговорами.