Воспоминания мамы, Надежды Васильевны Текучевой

Расшифровка диктофонной записи (декабрь 2009).

– Воспоминания мои – прежде всего об отношениях. Детали быта – они ведь для ребенка разумеются сами собой и воспринимаются, как единственно возможные.

Я помню отношения. В три-четыре года уже понимала и запомнила хорошо.

Какая у нас была семья? У нас был собственный дом. История моего дедушки (прадедушки – Е.И.) Кузьмы – необыкновенная. Он был кучером на одном хуторе у богатого хозяина. Поговаривали, что он был его незаконным сыном. Как назывался хутор, не знаю. Когда хозяин умер, то завещал моему деду свой дом. Дед его продал и купил дом в станице Цимлянской. Вот там мы и жили. Дом двухэтажный, двор большой, во дворе кухня, коровник.

Дедушка был виноградарь, винодел. Работала только наша семья: мама, бабушка, папины сестры – тетя Клава и тетя Лариса. Лариса было еще девочка, помню ее четырнадцатилетней.

Отношение казаков к детям – или только в нашей семье? – было очень глубоким и уважительным. Мне было три-четыре года, меня тоже брали на виноградник – помогать. Помню жаркие дорожки, виноградные линии, помню крохотный домик. Однажды подвязывали виноград, я бегала недалеко от бабушки и позвала ее: «Бабушка, бабушка, посмотри: палочка, а шевелится!» Гадюка. Там было много гадюк. Меня сразу подхватили и унесли. Слышу бабушкин голос – тревожно и строго: «Клава, Лариса, быстро с лопатами сюда». С гадюкой расправились без меня, а история стала семейным преданием: палочка, а шевелится.

Это двадцать восьмой или двадцать девятый год. Маме было двадцать два.

Помню, как я тяжело болела. У меня был коклюш, а это такие приступы, что ребенок может умереть. Однажды мы были с мамой вдвоем в доме. Идем по коридору на втором этаже, этот коридор так и стоит перед глазами, и я закашлялась. Не могу остановиться, не могу вздохнуть. И вижу, мама испугалась. И мне не столько было страшно за себя, как жалко ее. В какой-то момент чувствую, что немножко продохнула, где-то в глубине стало получше, но мама этого пока не понимает, а мне главное – сказать ей, но сказать не могу, все кашляю и кашляю.

Мамины родители жили на хуторе Маркинском. Недалеко, я там часто бывала, меня очень любили. Семья – дед с бабкой, семеро детей и бабушка старенькая, которая все время проводила на полатях, почти не слезала.

Дедушку Кузьму разбил паралич. Он не вставал, но был в полном непотревоженном сознании, и речь сохранилась. А я ему читала книжки. Это тридцатый год, мне только исполнилось четыре. Очень хорошо помню, что читала «Почту» Маршака.

Меня рано научили читать. Тетки были грамотные, но не более того. Папа закончил семь классов, а мама – десять, и потом, когда мы жили в Батайске, поступила в Ростовский университет, на химический факультет, на заочное отделение. Первое высшее образование в нашей семье.

Помню себя на стуле рядом с дедушкиной кроватью, или заберусь прямо к нему в постель, бороду ему расчесываю. И слышу, как он говорит: «Если бы у меня таких была еще парочка, я бы очень быстро выздоровел».

У моих дедушек и бабушек было всего одиннадцать детей: четверо в одной семье, семеро в другой. Но у этих одиннадцати детей своих детей было только шестеро.

Моя семья для меня была всем. Была любовь, уважение к детям, друг к другу. Я бы сказала, было поэтичное чувство. Так вспоминается.

– Это уже тридцатый год. Все сломалось. Раскулачивание.

– Семья по материнской линии вовсе не была богатой, нет. Она была большая, семеро детей, вот и хозяйство было большое. Два быка, две коровы, овцы. Занимались хлебопашеством, огородничеством.

Конечно, я помню это ужасное дело. Однажды утром я просыпаюсь от того, что мама бьется в истерике. Но что случилось, поняла не сразу. Постепенно узнаю, что дедушку Михаила Ивановича высылают. Хотя он вступил в колхоз одним из первых. У нас не произносилось слово «раскулачивание». Говорили: «высылка». Высылка со всей семьей. Слышу, говорят: «Надо пойти посоветоваться к Кузьме Михайловичу». Хоть и в параличе лежал, но сознание ясное. Вернулись с семейного совета. Обсуждали: бежать и скрываться или уезжать. Дедушка Кузьма сказал так. Поезжайте, вы не сумеете с детьми и старой матерью жить в бегах. Советская власть пришла, надо подчиняться. Выстоите, выживете, а там видно будет. «Подчиниться власти» – это я помню очень хорошо. «Так случилось. Так сложилось. Надо принять эту власть» – помню эти слова. Хотя мне было четыре года.

Под высылку не попадали только замужние дочери. Замужем были мама и тетя Поля, Пелагея Михайловна. А младшей, восемнадцатилетней тете Кате, пришлось выйти замуж, чтобы не уезжать. За того самого человека, который, по убеждению всей семьи, и донес на деда. Донос был о том, что семья очень богатая и держит батрака. Но не были они особенно зажиточными, и батрака не было.

– Почему ты словно оправдываешься? А если семья действительно была богатая и нанимала работника или даже нескольких, что тут плохого?

– Нет, не нанимала. У них вместе с детьми жил племянник, вот этого племянника в доносе и назвали батраком.

Что можно было взять с собой в ссылку, чего нельзя, – существовали специальные установления. Дом забрали государству. И они уехали: дедушка, бабушка, четверо сыновей и старенькая прабабушка. В Сибирь. Не помню, куда именно.

Стали приходить письма. О том, что жить можно, что государство заботится. Дали возможность снимать квартиру, деду разрешили работать – он был почтальоном. А прабабушка в ссылке скоро умерла.

Но я помню твердо и говорю со всей ответственностью – настроение было такое: советская власть наказала, но это наша власть, она не погубила, а дала возможность подняться на ноги. Думали, что советская власть в принципе ни при чем. Доносчик – вот кто виноват. Тот, кто оклеветал. Со мной специально об этом не говорили, но от меня ничего и не скрывали. Я знала все как член семьи.

Вернулись из ссылки через пять лет. Стали жить в Азове. Дедушка пошел работать сторожем на завод. Он не умел работать плохо. Он и на должности сторожа стал ударником. И однажды он приехал на слет ударников в Ростов, где мы тогда жили. Были заседания, приветствия, награждения, был торжественный обед в столовой. И можно было пригласить с собой гостей. Дедушка пригласил папу и меня. Сколько мне было лет? Десять или одиннадцать. Помню, что шла с гордостью и с удовольствием. Так была рада, так интересно, так весело, а главное – что это чествуют дедушку-ударника.

А вскоре после этого дедушку в Азове арестовали. То есть он исчез, и все. Ушел на работу и не вернулся. Бабушка нам сообщает: дед арестован, я хожу по всем тюрьмам с передачами, но нигде передачи не принимают, отвечают, что такого нет, – что делать? Мама с папой тоже пошли искать с передачами, но отвечали одно и то же: не числится. А потом в одной из тюрем вдруг говорят: он умер, всё, не ходите больше.

За что арестовали деда, никто не знает. Но ведь это был тридцать седьмой год, когда забирали всех высланных.

Только во время перестройки удалось узнать: дед был расстрелян.

Мама указывала во всех анкетах, что ее отец был выслан, а потом арестован. Но мне она сказала: Надя, ты об этом не пиши, это не твоя прямая семья, это моя семья, тебе признаваться не надо, а я всегда признаюсь и ничего не скрываю. Маму, несмотря на анкету, приняли в партию, только испытательный срок у нее был не год, как у всех, а два года. А я не писала. И вступая в партию, не написала. И страдала от этого. Говорила маме: надо признаться, нельзя скрывать, я перед партией чувствую себя виноватой. А она стояла твердо: ведь я всегда говорю всю правду, я, его родная дочь, партия знает, а ты не пиши, не губи себе жизнь. Я соглашалась не только потому, что мамины доводы были очень убедительные, но, конечно, из слабости тоже, из страха. Был страх, это правда.

Навеки вызванные в школу (https://goo.gl/5G0nJb).

Почему треугольник дети – родители – учителя до сих пор оказывается начерчен по лекалам воспитательных установок советского времени

Газета «Первое сентября» Опубликовано: 19.12.2011 г.

Многие проблемы воспитания детей, как известно, коренятся в собственном детстве воспитателей. И речь не только о педагогических стереотипах, но и о ментальных установках, заложенных в прошлом и влияющих на настоящее. Представления сегодняшних учителей, родителей, бабушек и дедушек в большей или меньшей степени, но сформированы все-таки советской школой. Как эти представления и установки воздействуют на отношения с детьми, на отношения семьи и школы? Об этом наш разговор с профессором Петербургского государственного университета Светланой Адоньевой.

Наши граждане, прошедшие опыт советской школы, во многом воспитывались на чувствах вины и страха. По формуле «советская власть тебе все дала», а ты не такой, как надо. Из моего детства мне твердо помнится именно это. Но ведь и сегодня ребенок, не соответствующий идеалу родительскому или учительскому, в глазах взрослых виновен и заслуживает если не наказания, то исправления… Именно эта установка, мне кажется, определяет многое в отношениях к детям со стороны школы и родителей.

Это те чувства, посредством которых происходит дисциплинирование. «Я буду делать так, как сказано, иначе меня не полюбят». Мне кажется, что эта конструкция «встроена» одинаково и в современных учителей, и в родителей. Родители сегодня с трудом понимают, что с ними происходит. С одной стороны, их как родителей воспитывают на докторе Споке: нельзя ругать детей, нельзя наказывать, нужно всегда быть «за детей». И матери защищают своих чад во всех ситуациях. Но при этом сами матери и отцы были воспитаны в системе, когда родитель (то есть родитель современного родителя) обязан был солидаризироваться с учителями в школе против детей. Травма, точнее, внутренний конфликт сегодняшних родителей, связана, как мне представляется, именно с этим. Родителей вызывают в школу, чтобы наказать. В прежние времена нередко вызывали с работы, и вызов родителя в школу – представьте себе шестидесятые, да и семидесятые годы – означал, что все будут знать, что у него в семье проблемы. Представьте себе такого отца, который знает, что вызов в школу означает и проблемы на работе. Он придет в школу, и ему объяснят, что он плохо воспитывает ребенка, а тем самым не прав перед государством. И он сливает гнев на своего ребенка, гнев, в основе которого лежит его собственный страх быть наказанным. Несколько поколений советских людей, вплоть до перестроечных, – продукты такого воспитания. Сейчас мы, родители, взаимодействуем со школой, а у нас внутри сидит эта конструкция. Как следствие – мы впадаем в разные крайности. Либо бунтуем и верещим на школу – от страха же, который в нас сидит, либо всеми мерами стремимся соответствовать. В любом случае наше общение с учителями – это не общение равных людей, которые заключили договор по поводу услуг в области образования. Тут включаются механизмы власти и подчинения, выдрессированные на определенном этапе. Задача учителя – учить, а не царить и карать, но родители подчиняются, потому что таковы усвоенные и теми и другими схемы поведения.

Очень тяжелая ситуация для ребенка: чуть что не так, и против него будут все – и учительница, и мама с папой. Как дети справлялись с ней: сопротивлялись или примирялись?

Как тогда, так и теперь есть дети, которые вполне вписываются в ситуацию. Дома они с удовольствием встают на табуретку и читают стихотворение для маминых и папиных гостей, удовлетворяя свои и родительские амбиции. Родители с гордостью предъявляют своего Васечку на табурете, не различая собственных и Васечкиных гордых чувств, отождествляясь. Школа поддерживает эту амбицию. Такие дети занимают место в первых рядах и с готовностью тянут руки для ответа. Чаще это девочки. Для них с детского сада существует жесткий выбор: либо ты царевна-снегурочка, либо ты – как все – снежинка. У мальчиков набор вариантов шире: кто мушкетер, кто космонавт, кто клоун, и между ними нельзя решить, «кто главнее». Если же дети сопротивляются всей этой ситуации, у них есть возможность внутренней эмиграции. Жить в своем мире, придумывать собственные истории. По возможности проявлять лояльность, чтоб тебя не трогали. Сбежать в свой мир, чтобы не было так травматично, – вполне нормальная тактика выживания в школе. А в советской особенно тяжело было до 5—6 класса, пока ребенок не вырабатывал собственные способы защиты и не находил альтернативы для социализации. Интересно в связи с этим рассмотреть роль дворцов пионеров и других внешкольных форм образования, которые давали отдушины. Не потому, что там не было такой системы, а потому, что там можно было стать другим, иметь иной статус. Может быть, в школе ты двоечник, а в кружке хорового пения прекрасно поешь. Психологически это должно было сильно помогать.

Идеология советской школы исходила из требований коллективизма. Во всяком случае, на словах. «Индивидуализм» – это было слово ругательное. Оказаться вне коллектива, противопоставить себя коллективу… Это было страшное обвинение. Но как в действительности обстояло дело с отношениями ребенка и коллектива? И как складываются обстоятельства в наше время?

Люди всегда хотят быть с людьми. Ты должен быть не один. Должно быть несколько таких же, как ты, чтоб тебе было хорошо. У человека есть базовые психологические потребности – в вовлеченности, в контроле и в открытости. Для того чтобы быть полноценной личностью, нужно иметь возможность искренне и открыто выражать свои чувства. Нужно знать, что и при каких обстоятельствах контролируешь ты сам и кто и при каких обстоятельствах контролирует тебя: точно понимать зоны собственной и чужой ответственности. Это необходимо, чтобы, с одной стороны, не быть виноватым за всех (вспомним риторику школы нашего детства – «вы все виноваты за то, что, например, в классе грязно»), с другой стороны, не ждать, что кто-то сходит к зубному врачу за тебя. А еще необходимо чувствовать себя нужным группе, быть вовлеченным. Если ребенок не находит такой вовлеченности в школе и в семье, он ищет ее и найдет в других местах. Ему необходимо найти группу, которая будет разделять его взгляды и увлечения. И это нормально. Современные дети, спасибо интернету, научились группироваться. Есть формы детской и подростковой самоорганизации помимо той системы, которая задана школой. Кто-то занимается шахматами, шашками, велосипедным спортом или бальными танцами. Нет больше мысли, что если ты неуспешен в школе, то неуспешен вообще.

Светлана Борисовна, а как бы вы охарактеризовали «психологический профиль» современных детей в отношении страха перед школой и не только? Чем отличаются школьники двадцать первого века от старших поколений?

Поколение детей в этом отношении более спокойное, чем поколение родителей. В советское время была достаточно однообразная конструкция жизни: детский сад, школа, институт, работа, пенсия, смерть. Это в престижном варианте. В непрестижном: без детского сада, школа, училище, работа, пенсия, смерть. Смерть не называлась, но подразумевалась. Сегодняшние дети гораздо свободнее.

Отсутствие свободы, пресс государственной идеологии пресекали откровенность в семье – во всяком случае, по отношению к таким темам, как политика и государство. Родители не могли, боялись доверительно говорить об этом с ребенком. И даже между собой в присутствии ребенка. Но ведь это важнейшие темы, это принципиальные вопросы о том, в каком обществе живет семья, в каком обществе предстоит жить ребенку.

– Неоткровенность в семье была заложена государственной системой. Но давайте на примере. Моя бабушка была родом из вологодской деревни, она работала в Петрограде в услужении, потом стала медицинской сестрой, работала в детской больнице, в конце 30-х годов – в больнице НКВД. И она мне рассказывала: когда в больнице узнавали, что кого-то «взяли», то ее отправляли быстро бежать к арестованному домой, чтобы семья хватала чемоданы и немедленно бросалась из города спасаться. Мне, внучке, она это рассказывала, когда мне было 16—17. А моей маме – нет. Люди старшего советского поколения приняли решение, связанное с физическим выживанием детей. Они наложили печать на уста: они не рассказывали своим детям, пионерам и октябрятам 30—50-х годов, о том, что они в действительности думают о власти. И мы, их внуки, не могли с мамами и папами говорить о политике, а с бабушками, прабабушками – могли. У них всегда было собственное суждение. Когда я впервые отправилась на фольклорную практику в деревню в начале 80-х годов и пообщалась с женщинами лет восьмидесяти, их свобода в суждениях для меня была абсолютным откровением. Их человеческий опыт был бесконечно глубже, чем мой, и это вообще не зависело от образования. Это определялось, я думаю, высокой степенью осознанности, взятой на себя ответственностью за принятые жизненные решения.

Светлана Борисовна, а сегодня, уже в новом веке и совсем в ином обществе, что сегодня налагает печать на уста родителей? О чем они сегодня боятся говорить с детьми? И почему?

Страх – это вещь такая, которая до конца не осознается. Если разобраться и понять, то бывает даже странно, почему ты этого боишься. Французский социолог Пьер Бурдье писал об образовании, что оно – абсолютный инструмент власти. То, что в тебя закладывали в течение десяти школьных лет, – оно в тебя заложено навсегда. Дальше ты с этим можешь бороться, справляться или не справляться, но это как с детской травмой: она уже есть, и ты с ней имеешь дело. То, что заложено в нас советской школой нашего детства, очень важно для нас. Оно продолжает быть и определяет те отношения, которые создаются в современной школе. Одно утешительно. Сегодня ситуация необратимо меняется, так как дети сегодня другие. У них меньше страха. Может быть, потому, что родительское поколение «отбоялось» вдвойне – за себя и за них. Ведь мы боялись страхом своих родителей, но мы не видели того, что видели они, поэтому наш страх был неуправляемым.

Светлана Адоньева – доктор филологических наук, антрополог, культуролог, фольклорист. Сфера ее научных интересов – традиционный и современный городской фольклор, культурология повседневности, поведенческие стереотипы и ментальные установки в нашем прошлом и настоящем, новая мифология и социальные контексты ее существования. Светлана Адоньева – автор книг «Сказочный текст и традиционная культура» (2000), «Категория ненастоящего времени. Антропологические очерки» (2001), «Дух народа и другие духи» (2009), «Символический порядок» (2011). Образ детства и самосознание ребенка в давней, традиционной, а также недавней советской культуре постоянно входят в круг ее исследовательского внимания.

Светлана Адоньева, Елена Иваницкая