§2. Подростковое прозрение и вступление в комсомол

К возрасту вступления в комсомол подростки уже обдумали «мир, в котором они живут», и относились к нему противоречиво. Критические и тягостные мысли и переживания, а часто и полное нежелание вступать в ВЛКСМ у многих сочетались гордостью за Советский Союз.

«Я гордился, что мы сильные, справедливые, победили фашистов, летаем в космос. Я радовался, когда вступал в пионеры и в комсомол, и мои родители с пониманием относились к моей радости. Но я точно знал, что комсомолом все и ограничится: партия – это было табу. Никто из родителей в КПСС не был, и я не стремился. Тут начиналась какая-то зона какой-то неловкости. Вступать было нельзя, потому что нельзя. Не то чтобы партийные были плохие, нет. Но тебе вступать не надо. Аксиома» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«К комсомольскому возрасту вся моя „партийная гордость“ ушла в полный ноль, даже комсомольский билет забирал из райкома месяца три – не из протеста, а просто лень было. Родители меня отругали за это (потому что, видимо, отругали их). Хотя, может, и из протеста, поскольку в 15—16 лет уже умеешь отличать добрую сказку от лицемерия, пустого ритуала собраний, где по нескольку раз читались одни и те же доклады. Относились мы к этому, как к темной, но не смертельной стороне жизни, которую надо просто перетерпеть. С тех пор я „ничего не член“ и не буду им никогда» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Да, гордилась. Но только не строем, не какой-то там партией, не тем, чем неведомые мне начальники хотели бы, чтоб я гордилась. Гордилась, что фашизм победили, что страна огромная и много в ней людей замечательных, разных, но повсеместно понятных, родных. Что литература великая. Что жить интересно. Я уже в юные годы могла очень легко и бесстрашно уехать куда угодно, от северного Урала до Крыма или Ленинграда, и везде встретить милых сердцу и значительных людей. Вступать в комсомол не спешила, уже более или менее по идейным причинам – туфтой все это казалось, да и собрания комсомольские в школе были страшно скучные. Но в конце концов тоже вступила – когда после восьмого класса ушла в вечернюю школу и стала работать лаборанткой в школе дневной. Моя подруга, молоденькая учительница биологии Света Шилова была единственной комсомолкой среди учителей, она меня позвала в комсомол, чтобы нас стало двое и чтобы вместе выпускать смешную общешкольную (для учителей и учеников) стенгазету. Один номер действительно выпустили, длинный, на все лестницу. Сатирические стишки для газеты сочиняла моя политическая мама» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Гордилась всем: свободой, равенством, братством. Но однажды на общеинститутском комсомольском собрании предложили проголосовать за поддержку каких-то решений пленума. Что меня дернуло одну проголосовать против? Меньше всего я в это время о пленуме думала. Потребовали объясниться. Вот тут из меня и полилось: и про фикции, про лицемерие, про формальность комсомола и прочее. Ограничились внушением на бюро» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

Детское неприятие окружающего, подростковое несогласие с режимом, юношеское отчаяние от реальности партийной власти – все это могло достигать опасных степеней.

«Если и гордился, то только реальными достижениями реальных людей: победами в войне, достижениями в науке, спорте. Но у меня как-то все сразу связывалось с конкретными людьми, а никак не с абстрактной страной. А вот всякие разговоры „мы захватили“, „теперь это наше“ у нас были невозможны. У меня была подруга. Она выросла в семье офицера, да еще и какого-то спецназовца. Провела почти всю жизнь по закрытым городкам, несколько лет за границей, но и там за глухим забором. Вот она была, что называется, советская, негде пробы ставить. Буквально перед самым поступлением в университет она приехала из-за границы, поступила на журналистику (у нее была медаль). И тут она со всего размаха врезалась в нашу реальную жизнь. Вначале она считала, что все кругом хорошо, но вот в группе (на факультете, в городе, где-то еще) надо исправить. Потом, когда она увидела все совсем в упор, она впала в жуткую депрессию – от мыслей о самоубийстве до желания бросать бомбы в обком и КГБ. Чуть не запила, слава Богу, наркотики тогда были редкостью. Еле-еле мы ее из этого состояния вывели» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«В комсомол вступал последним в классе, настояли родители, пугали непоступлением в институт в противном случае. Страну я нашу не любил. Я для смеха развесил портреты Брежнева у себя над рабочим местом. Все смеялись, кто приходил к нам, – родственники, соседи, врачи, к бабушки приходившие, понимали сарказм» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

Сама я в комсомол вступать не хотела и дотянула до неприятного удивления мамы с папой: что происходит? Тогда я остро чувствовала: противно. Меня упорно учили: обман унижает обманутого, но еще сильней – обманщика. Вот и научили. На свою голову. Впрочем, я и тогда проводила различие: молчать о том, что есть, – это не ложь, это скрытность. А врать о том, чего нет, – вот это обман. Противно было писать заявление в комсомол, противно было, что заставят делать и говорить «всякое такое». Сдуру я во дворе посоветовалась с девочкой постарше. Наскочить на идейную не боялась – не верила, что такие бывают. Но она могла рассказать родителям, и те узнали бы крамольные мысли соседской дочки. Глупейшая неосторожность. Чуть не подвела всю семью. Но посоветоваться было абсолютно не с кем. Девочка ответила откровенно и меня не выдала. «Ерунда, как и в пионерах, – сказала юная комсомолка. – Это вообще ничего не значит». Свидетельствую. Мы были «железнодорожные» дети – жили в доме служебных квартир для работников Северо-Кавказской железной дороги.

В райкоме я со стыдом вывела заявление: хочу быть в первых рядах строителей коммунизма… помощником партии… в борьбе за коммунистические идеалы…

Похожие чувства испытывала и моя собеседница А.К.: «В пионерскую организацию вступала, видимо, без чувств. Ничего не помню вообще. Видимо, в моем детстве это была уже обычная формализованная практика. А вот с комсомолом все было интереснее. В школе меня в комсомол не приняли – поведение не нравилось. Я училась там до 8 класса, и моя классная руководительница хотела насолить мне как можно больше: я была своевольна, непочтительна, вроде ничего противоправного не делала, но она очень меня не любила. Мы с ней жили в одном доме, пятиэтажном, брежневском, я в первом подъезде, а она в последнем. Мимо ее окон я ходила в музыкальную школу, отнюдь не в школьной форме. Однажды нашему классу запретили за какие-то провинности провести восьмимартовскую вечеринку в школьном здании, а ребята уже все купили. У меня как раз уехали родители, и мы с сестрой пустили всех к себе. Представьте себе: открытые окна (в марте в Новороссийске уже жарко), музыка на весь двор, одноклассники на подоконниках – и под окнами училка, которая ничего не может сделать… В общем, недостойна я оказалась этой замечательной организации. Перед выпуском из 8 класса училка вызвала мою мать и сочувственно ей сказала, что не может дать мне хорошую характеристику. Эта старая дура думала, что все до сих пор как при Сталине: с плохими характеристиками только в ПТУ. А я поступала в музучилище с консерваторской программой, в 15 лет давала сольные концерты (родители делали из меня пианистку) на разных площадках города, на вступительных экзаменах мне сказали, что можно было бы сразу в консерваторию, не будь мне только 15 лет… На первом курсе приняли в комсомол всех, кто не вступил в школе. Была на нашем курсе одна девочка, которая не вступила в школе и вообще не хотела вступать по идейным соображениям, уже не помню каким: то ли чувствовала себя недостойной Зои Космодемьянской и молодогвардейцев, то ли ей не нравилось, что принимают всех чосом – суть ее протеста была в том, что в комсомол должны вступать самые лучшие, а не все подряд… Ей просто и цинично объяснили, что без этого нельзя: у них распоряжение принять всех, кто в школе не вступил» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

Укреплению коммунистических идеалов у детей 10—14 лет было посвящено большое социолого-психологическое исследование, опубликованное в 1961 году, – «О некоторых особенностях и функции идеалов в школьном возрасте» (в сборнике «Вопросы психологии личности школьника» – М.: Издательство Академии педагогических наук, 1961).

От 10 до 14 – именно тот период, когда дети уже разглядели страх и уклончивость родителей. Когда начали думать и додумываться. Когда твердо усвоили избирательный запрет и приучились не задавать вопросов. Когда наивное желание повязать пионерский галстук сменилось тоскливым нежеланием вступать в комсомол. Но в исследовании принимается за аксиому, что коммунистические идеалы у детей есть. Была поставлена задача – проследить динамику их развития. Для этого ученикам задали сочинение на тему «Кто твой идеал? С кого ты хочешь брать пример?». Что ж, ученики написали. Один мальчик хотел брать пример с папы. Одна девочка – со старшей сестры. А все остальные – сплошь с юных коммунистических героев. «Большинство детей в одном из четвертых классов указали в качестве своего идеала Павлика Морозова» (с. 102). Чем старше были дети, тем больше героев перечисляли: они хотели брать пример со всех сразу – с Лизы Чайкиной и Зои Космодемьянской, с Павлика Морозова и Павла Корчагина, с Володи Дубинина и Олега Кошевого. Ну, старшее поколение помнит сакральный список. В статье указано, что «со всех сразу» – это и есть динамика развития: появляются, мол, идеалы обобщенного характера, которые формируют отношение к миру, воспитывают коммунистическую направленность личности.

Что на самом деле думали исследователи – неизвестно. Я не могу поверить, что они в это верили. Они сами были родители, они сами учили своих детей правильно высказываться в условиях официального хронотопа. В статье среди выводов проскользнуло осторожное замечание: «Необходимо отметить, что круг лиц, выбираемых детьми в качестве своих идеалов, несколько однообразен (он связан главным образом с именами участников Великой Отечественной войны). В значительной мере упрек за это следует сделать в адрес нашей литературы для детей и подростков, содержащей ограниченный круг образов, способных влиять на формирование идеалов детей» (с. 118). Тут же боязливое уточнение: нужно дополнить круг – образами героев труда: «Для воспитания большую роль могли бы сыграть книги, ярко изображающие жизнь и деятельность тружеников целины, строек Сибири, шахт Донбасса, людей, повседневно совершающих трудовые подвиги» (с. 118).

И никто из мальчишек не написал, что хочет быть похожим на мушкетера. А ведь для военного и послевоенного поколения романы Дюма были чтением обожаемым и жизнеруководительным. Почему – об этом можно дискутировать. Свидетельств достаточно. Мама рассказывала мне, что у нее в классе на драгоценную книгу очередь стояла. Тримушкетера! Мама тоже записалась, хотя не понимала названия: «тримушки» «тёра». Что за тримушки и почему о них так интересно? Дождавшись своей очереди, роман «проглотила» и страшно полюбила. Как и все в классе. Кстати, и мне разрешила прочесть его лет в двенадцать, хотя мое чтение контролировали строго, и никакая другая книга с адюльтерными коллизиями мне в руки не попала бы.

В повести Веры Пановой «Кружилиха» молодежь от жажды поскорей прочесть разъяла книгу на три части: «У Тольки сегодня большой день: пришла его очередь на „Графа Монте-Кристо“. Принес эту книжку в бригаду Алешка Малыгин. Откуда достал такую – не сказал. Он сказал, что если начнешь эту книгу читать, то уже не будешь ни спать, ни есть, пока не дочитаешь до конца, и что писатель, который сочинил это, прямо-таки невозможный гений. <…> Перенумеровали части красным карандашом, упаковали каждую заботливо и вручили трем счастливцам, которым выпал жребий читать в первую очередь. И вот на целый месяц заболела бригада! В книге не хватало многих листков, и некоторые читатели не могли уловить связи событий, но другие все поняли и с жаром давали объяснения непонимающим; а те слушали благоговейно…» (Вера Панова. Кружилиха. – М.-Л.: ГИХЛ, 1948. с. 184—185).

Одиннадцатилетний Михаил Герман читал роман Дюма в уральской деревне, в эвакуации: «Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» <…> Тогда мне удалось прочесть эту книжку всего раз – волшебный роман истаял. Но как я его запомнил! И как пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами из молодых елочек. <…> Меня выбрали Атосом. Более высокого признания я в жизни не получал. И самая яростная мечта была (когда кончится война) – перечитывать, наконец-то вволю, «Трех мушкетеров» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай» (с. 96). Мальчик вернулся с мамой в Ленинград, и его мечта сбылась: «Мы жили бездомно и в нищете, но какие-то книжки появились с первых дней. Помню ощущение резкого счастья, когда вновь, после трехлетнего перерыва, взял в руки «Трех мушкетеров» (с. 125).

Думаю, что все те школьники, которые дружно доложили в сочинениях, что мечтают брать пример с Павлика Морозова, на самом деле считали образцом Атоса, д’Артаньяна и Монте-Кристо.