Сказка о царях Салтанах

Скованные одной цепью

Марокко, самая западная часть Дар-уль-Ислама, уникально. Других таких нет. Единственное из всех суннитских государств, оно было самостоятельно всегда. Даже в дни расцвета Порты повелители Марокко плевать хотели на Османов, и как на султанов (они сами себе были султанами), и как на «халифов правоверных» (они сами себе были «мулаями» - гарантов неизменности духовных скреп). И фундамент независимости стоял на твердой почве: «большие пески» отделяли их от «черной империи» Сонгаи (которую они позже сокрушили), Атлантика и Медитеррания – от усилившихся «кафиров» (которых они в итоге заставили не приставать), а крутые горы Атласа – от Алжира, начиная с XIII века, кровного врага.

Своеобразия добавлял и этнический состав населения: арабов и крипто-арабов испанского происхождения, в отличие от прочего Магриба, было мало, в наиболее развитых районах побережья. Все остальные – берберы, но и они не являлись, да и ныне не являются, единым целым, делясь на три больших языковых группы, почти не понимающих друг друга, - ташельхит на юге, тамазиг в центре и на западе, и зенатия на северо-востоке.

В основном, кочевники, со всеми достоинствами и недостатками номадов. Им принадлежали степи предгорья, они «покровительствовали», - то есть, крышевали, - пахарей, и жили они, хотя и фанатичные мусульмане, не столько по шариату, как арабы, а по древним адатам, именуемым «орф», всяким и разным. Хозяйство, в основном, натуральное, города – не столько города, сколько места торговли и молитвы. Единственный большой город – Фес, еще три города – поменьше, а все прочее, скорее, поселки городского типа с разным уровнем престижности.

И никакого классического феодализма: из века в век т. н. «эпоха варварства» ака «эпоха военной демократии», когда социальные связи, что по параллели, что по меридиану, строились на личных отношениях людей, кланов, племен и религиозных братств. Каиды (вожди) и «великие марабуты» реально правили страной, «опекая» всякую мелочь, а та взамен платила и служила, не признавая никакой иной власти, включая власть султана, если Хозяин считал, что признавать власть султана не следует.

И тем не менее, по мнению всех специалистов без исключения, «именно это постоянное внутреннее разобщение, постоянно чреватое конфликтами, было залогом сохранения единства». На уровне не логики даже, но векового коллективного подсознательного племена и братства ощущали, что без некоего общего для всех арбитра с реальными, а не формальными правами, они просто перережут друг дружку в постоянной грызне, а паче того, не смогут отбиться от внешнего врага, что с севера, что с востока.

По такой уважительной причине, власть султанов признавали нужной, а чтобы никому не было обидно, должность была закреплена за одним из «шерифских» (идущих от Пророка) Домов, Саади и Алауи, с полномочиями высших авторитетов и «мулаев». А что те сами решали, кому быть, а кому не быть, это мало кого волновало. Главное, что «шерифы», а насчет прочего, пусть режут глотки сколько угодно. Против какого-то особо неприятного султана можно было и повоевать, но в случае победы престол занимал наследник или родственник, сохраняющий те же права, а в случае неудачи, право султана вырезать под корень не оспаривалось.

Перемен требуют наши сердца!

О временах почти былинных, когда в пустынях царили халифаты, - сперва Альморавиды, потом Альмохады, - державшие весь Магриб, говорить не будем, это совсем не наша тема. Достаточно сказать, что после развала этих монстров «махзен» (слово это в Марокко означало и престол, и правительство в целом) оказался сперва у Саади, завоевавших «черную империю» Сонгаи, отбивших португальское (есть об этом неплохой фильм «Битва трех королей»), потом испанское вторжения, а затем и попытку турок, покоривших Алжир, продвинуться на запад. Правда, в 1659-м Саади сбросил и перерезал Дом Алауи, правящий и поныне, но в целом схема осталась той же, что и при старом режиме.

Опорой трона был «гиш» (армия) - отряды «льготных» (обязанных султану только военной службой) племен. Они, – примерно 200 тысяч всадников, - со своим «джемаа» (кругом) и выборной «старшиной», из которой подбирались кандидаты на высшие государственные должности, - очень напоминали казачество. Отдельно существовал корпус «абидов», чернокожих невольников, превращенных в профессиональную пехоту экстра-класса, нечто типа янычар или мамлюков, с правом покупать землю и заводить семьи. Не имея корней в стране, эти в лучшие времена 70 тысяч, а в худшие втрое меньше, бойцов, беззаветно служили трону, стояли гарнизонами в городах, исполняли функции полиции и внутренних войск, - и тоже поставляли кадры для замещения государственных вакансий. А для внешних войн созывался «нуваиб» - обычные конные ополчения племен, приходивших под знаменами своих каидов, а после заключения мира уходившие.

Естественно, - законы Истории неизменны, - случались султаны, желавшие и даже на какое-то время добивавшиеся странного. Например, Мулай Исмаил, руливший более полувека, с 1672—1727, изгнав из страны англичан и почти изгнав испанцев, взялся за вполне реальных каидов и чингизхановской жестокостью утвердил себя, как самодержца. Вот только держалось здание исключительно на ужасе побежденных перед конкретным гарантом и ни на чем другом, так что сразу после смерти сильного человека все рухнуло, а страна угодила в «качели» на несколько десятков лет, пока все не вернулось на круги своя, но уже со всеми последствиями эксперимента.

В ходе резни, растянувшейся на два поколения, по стране проехали все четыре Всадника, сократив население с пяти до двух миллионов, торговля впала в кому, погибли сотни тысяч голов скота, заросли сорняком посевы, а вдобавок пришли «годы горячих дождей», смывавших в море плодородные слои земли. И вишенкой на тортик иссякли золотые и серебряные рудники, открытые еще в доримские времена. Но широкие народные массы привычно терпели, а «элитам» на жизнь хватало. Так что, все сильные мира того, - старшины гиш, и сардары абидов, и каиды, - помня времена Мулай Исмаила, бдительно берегли стабильность, на корню изводя любого, кто, по их мнению, мог раскачать лодку, а гарантами идейной благонамеренности и высокой духовности естественным образом стали «великие марабуты», за немалые льготы определявшие, что можно, а что нельзя.

Ну и, естественно, страна с головой ушла в затянутое тиной болото. Не в застой даже, а в застоище, затянувшийся на весь XVIII век без единого проблеска, - вроде Китая накануне «опиумных» войн или Японии того же времени, - но без китайской традиции государственности и без малейшего намека на внутренний потенциал развития. А так одно в одно: «закрытые двери», внешняя торговля в пяти портах и только с государством, никаких закупок без лицензии местного, «выездные» - только послы, только в соседние страны, да и то редко. Лишь (куда денешься?) хадж в Мекку да караваны на юг, в «земли черных», напоминали миру, что Марокко есть.

И тем не менее, закон отрицания отрицания работал. Если марабутам в системе нравилось все, и каиды племен тоже были довольны, то все остальные, - абиды, «гиш», нормальные улемы, презиравшие «сектантов» и нищавшие купеческие гильдии, ждали перемен, возлагая надежды на султана Мулай Слимана, сильного и активного человека, в начале ХIХ века решившего, что  перезагрузке и большому скачку уже нет альтернативы.

«Грамотный, благочестивый и ревностный мусульманин», он исходил из того, что решить проблему можно только с помощью новой, прогрессивной идеологии, способной пробудить массы, вырвав их из-под влияния заскорузлых клерикалов, и такую идеологию подбросил ему некий шейх Ахмед, мекканский улем, рассказавший «султану Запада» об учении Абд аль-Ваххаба, в самом простом изложении укладывающемся в формулу «Одна власть, одна вера, одно государство». Только Коран, только сунна, только шариат, - и никаких местных наслоений, никаких лишних поборов, никакого «культа святых», ибо пережиток многобожия, да и вообще, никаких братств и никаких адатов.

Султана такая инновация воодушевила, ближнему кругу его все понравилось, и уже в 1811-м эмиссары «Аль-Каиды», своего рода общественного движения за ускорение и перестройку под эгидой администрации султана, разъехались по всей стране, отменяя «мусемы», - праздники в честь региональных святых, - упраздняя не соответствующие Корану местные налоги (что очень нравилось населению) и развозя по племена кади, знающих фикх назубок и готовых судить не по традиции, а по закону.

Но, поскольку всем было ясно, что без поддержки ширнармасс идея материальную силу не обретет, в народ пошли проповедники-ваххабиты, ясноглазые, чистые духом демократы, играючи побивающие полуграмотных марабутов в коранических дискуссиях, собиравших тысячные аудитории. Их слушали, ими восхищались, они становились популярны, - и в конце концов, справедливо узрев в происходящем не дешевый треп, но реальную угрозу лучшему в мире порядку, марабуты братств и каиды племен приказали своим не умеющим ослушаться рабам седлать коней «во имя посрамления безбожников и богопротивного султана».

Не стоит прогибаться под изменчивый мир...

Грянула жесточайшая война, затянувшаяся на целых десять лет, до октября 1822, когда в невероятно тяжелом (30 тысяч только убитыми с обеих сторон) генеральном сражении при Марракеше поборники , «ислама с человеческим лицом», выстояв более суток, все-таки проиграли, что сразу показало всем сомневающимся, на чьей стороне Аллах, а кого нужно выдавать новым властям.

Досталось всем. Мулай Слиман, попав в плен, был принужден отречься от престола, а через несколько недель удавлен (или, как официально сообщили, «скончался от печали и стыда»). Причастность к «Аль-Каиде» и пропаганду «богомерзкого учения еретика и подстрекателя Абд аль-Ваххаба» официально объявили «преступлением против Аллаха», ваххабитам, отказавшимся отречься от своих заблуждений, публично рубили головы, а новый султан Мулай Абдаррахман, сын несчастного прораба перестройки, отменил все отцовские реформы, официально объявив старый порядок (беспорядок?) «земным отражением Рая», с чем все, вне зависимости от тайных соображений, согласились.

Вот только с таким трудом достигнутый общественный консенсус оказался продуктом второй свежести. На внутреннем рынке возрожденные духовные скрепы еще как-то работали, но жизнь после масштабного кровопускания во имя Идеи легче не стала, напротив, разруха оказалась такой же, как сто лет назад, - а между тем, к Марокко все внимательнее присматривались освободившиеся от «наполеоновской» докуки европейские державы.

Рост производства породил идею «свободы торговли», рост населения повлек дефицит продовольствия, зерна, мяса и прочих товаров, которых в один момент не импортозаместишь, да и географическое положение Марокко, - как-никак, перекресток важнейших морских дорог с уникально удобным выбором заливов под базы, - очень привлекало. А в те времена, если европейцев что-то очень привлекало, они умели быть настойчивы, - и «махзен», сидящий на поводке у марабутов, инстинктивно стремясь забиться в норку, начал отбрыкиваться, надстраивая «великую марокканскую стену».

В новых условиях даже старая политика «закрытых дверей» стала роскошью и вольнодумием на грани вольтерьянства. Политику изоляции, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «возвели в ранг краеугольного камня». Даже вольнодумные ваххабитские улемы Мулай Слимана, внутри Марокко открытые всему светлому и прогрессивному, говоря про проклятый зарубеж, убеждали владыку, что именно торговля с «кафирами», развращая правоверных и побуждая их к лености, стала главной причиной обнищания страны, - и султан верил. Потому что, в самом же деле, беспредел европейцев на море, где они ловили и вешали пиратов, наносил бюджету тяжелейший ущерб.

В итоге, к 1820-му дипломатические контакты с забугорьем почти прервались, а Мулай Абдаррахман и вовсе закрутил гайки до упора. Морской экспорт прекратился, зато оживилась караванная торговля на внутреннем рынке, что марабуты очень одобряли, - формально потому, что «ведь и Пророк водил караваны», но фактически потому, что наставники братств за проход караванов по их землям неукоснительно взимали пошлины в размере ровно таком, чтобы купцы не раздумали торговать.

Довольны были все: и каиды, и султанский казначей (доля в бюджет шла исправно), и ремесленники (появление хороших и дешевых европейских товаров их пугало), и даже терпилы-караванщики, какую-то прибыль все же получавшие, - однако эта стабильность уже была чистой иллюзией. Просто потому, что спрятать голову в песок, конечно, можно, вот только объективную реальность криком «Халва! Халва!» не изменишь, - и очень скоро вершителям судеб, сидевшим за зубчатой Стеной Из Красного Кирпича в Фесе, это пришлось осознать.

Libert?, ?galit?, Fraternit?!

Первым ударом колокола стало исчезновение с политической карты Алжира в 1830-м. С одной стороны, как бы и хорошо, - деи докучали султанам веками, да и ислам у них был неправильный, «турецкий», - однако только слепой не видел, что французы имеют обширные планы. К тому же, сам факт появления на земле Магриба «кафиров» со времен «Битвы трех королей» для марокканцев был что красная тряпка для быка, а учитывая застарелые комплексы «андалусийцев», не простивших своего изгнания из Испании, - так и тем паче.

Марабуты требовали джихада, каиды племен рвались сбросить «неверных» в море, в самом «махзене» полагали желательным, как минимум, отгородиться от «нового Алжира» чем-то типа нейтральной зоны, и в 1831-м Мулай Абдаррахман послал войска в Тлемсен (запад Алжира), чтобы такую зону создать. Однако первые столкновения с французами показали, что те умеют кусаться, и султан изменил доктрину: официально объявив нейтралитет, он начал оказывать негласную, но самую широкую (оружие, фураж деньги, кони, добровольцы) поддержку Абд аль-Кадиру (подробно в «алжирских» главах), объявившему себя его наместником. А затем, в 1843-м, когда у эмира пошла полоса неудач, позволил эмиру обустроить базы на марокканской территории.

После чего логика событий сделала столкновение неизбежным. Франция жестко потребовала изгнать Абд аль-Кадира и отвести подразделения «гиф», подтянутые к границе, туда, где им место. Махзен ответил вежливым, но категорическим отказом. Ставки повысились. В июле 1844 французы в качестве намека перешли кордон и оккупировали город Уджду, после чего султан объявил джихад и послал на восток 50-тысячную армию, поручив командование кронпринцу Сиди Мухаммеду, чтобы (в победе махзен не сомневался) набрал популярности в войсках.

Справедливости ради, основания для уверенности в себе у султана были, и достаточно веские. Около трех веков марокканскую армию в регионе никто не побеждал, а она побеждала всех. Но, вместе с тем, реального опыта войны с реальным противником «гиф» не имел: войны с алжирцами были «войнами равных» при, как правило, численном перевесе марокканцев, междоусобицы от них качественно не отличались, а профессионалы-абиды, более сотни лет специализируясь на гарнизонной службе и полицейских функциях, изрядно подрастеряли квалификацию.

К тому же, войска султана, вооруженные разве лишь чуть лучше, чем в эпоху «Битвы трех королей», вообще не знали, что такое дисциплина, а стратегия их командования опиралась на прапрадедовские каноны, ставя во главу угла принцип «Только вперед!». Итог мог быть только один, и не в пользу марокканцев. Что и случилось: 14 августа 1844 на берегах реки Исли «гиф» потерпел поражение. При относительном равенстве в пехоте (8:10), количестве (но не качестве) артиллерии и десятикратном (1800 против 20000) превосходстве марокканцев в коннице, при беспримерной отваге воинов султана, - все равно проиграл, и проиграл досадно.

Начав около 10 часов утра, французы к полудню разогнали противника, захватив орудия, знамена и шатер кронпринца Маршал Бюжо был настолько уверен в победе, что «поленился» перестраивать войска в каре, и позже, в рапорте, огорченно указывал, что «мавров было слишком мало, окажись их вдвое больше, слава Франции воссияла бы вдвое ярче». В целом, война на суше на том и завершилась. Армии у Марокко больше не было, а вскоре не стало и флота: эскадра принца де Жуанвиля 6 августа бомбардировала Танжер, уничтожив все суда и сравняв с землей крепостные стены, а 15 августа та же судьба постигла и главную базу ВМФ Марокко – Могадор.

Dieu et mon droit!

В понимании марокканцев, от султана до последнего пастуха, Исли обрушило все основы мироздания, от веры в непобедимость «гифа» до убежденности в незыблемости векового порядка вещей. Махзен впал в полную прострацию, войска Бюжо парадным маршем продвигались вглубь страны, не встречая никакого сопротивления, города открывали ворота, и только строгий окрик из Лондона, предупредившего, что любой намек на попытку превратить Марокко в «четвертый департамент Алжира» будет расценен, как casus belli, предотвратило наихудший исход.

Однако и в усеченном виде Танжерский мирный договор, подписанный согласным на всё Мулай Абдаррахманом 10 сентября, ставил Марокко на колени. Султан «полностью и на все времена» отказался от претензий на Тлемсен, а главное, обязался не просто выдворить Абд аль-Кадира с марокканской территории, но и помочь французам избавиться от застарелой головной боли. И это было сделано: в 1845—1847 «гиф» развернул широкую военную операцию против верного вассала, которого махзен еще недавно холил и лелеял, в конце концов, вынудив эмира уйти в Алжир, где его появления ждали и были готовы к встрече.

А параллельно, отойдя от первого потрясения, при дворе, наконец, задумались о том, что в «земном Раю» далеко не все в порядке и что-то надо срочно менять. Что и как, точно не знал никто, - страна, в отличие от Туниса и Египта, от реалий XIX века была неимоверно, до уровня полного непонимания далека, поэтому первые шаги делались наугад, чисто по внешним признакам, в первую очередь, попытавшись перестроить армию на регулярный лад.

Начали формировать «таборы», - пехотные батальоны, - приманивая льготами добровольцев из «гифа». Убедив марабутов, что иначе никак, пригласили европейских офицеров, - но ничего не получилось. Ибо, как верно отмечал умный Фридрих Энгельс, «введение европейской военной системы у отсталых народов нельзя считать законченным после того, как новая армия снаряжена и обучена по европейскому образцу…. Это неизбежно должно натолкнуться на тяжелейшие препятствия в виде восточного невежества», - и в Марокко все это имелось в самой превосходной степени.

Тем паче сорвалась попытка спешно создать бюрократическую «вертикаль», и советники, выписанные из Египта, поделать ничего не могли: марабуты и каиды не собирались уступать кому-либо даже малой толики влияния на местах, а Мулай Абдаррахман, которого они же усадили на престол, помнил судьбу отца и смертельно боялся раздражать ревнителей традиций «земного Рая». Кое-что, пользуясь страхом наставников перед «кафирами» и пообещав долю, удалось сделать в сфере финансов. Введя систему монополий, аккумулировали средства, понемногу реанимировали морскую торговлю, в обмен на шерсть, пшеницу и ячмень закупая оружие и порох для армии у англичан, после огромной помощи в обуздании французских претензий считавшихся «лучше прочих».

В нюансах внутренних разногласий «европейского концерта» махзен, естественно, не понимал ничего, но видел, что в Тунис и Алжир англичане не лезут, да и справки, наведенные в Египте, где сэры в тот момент ничем плохим себя не проявили, звучали обнадеживающе. Так что, сознавая, что без опоры в Европе обойтись уже невозможно и выбирая лучшее из худшего, марокканцы сделали ставку на Лондон, а это, дав, в принципе, вполне позитивный эффект, имело и неизбежные побочные следствия. В обмен на негласную «опеку» при полном невмешательстве во внутренние дела, что вполне отвечало чаяниям махзена и марабутов, Лондон требовал «открыть двери» и желательно настежь.

Это само по себе не нравилось элитам Марокко, а к тому же еще и Франция не скрывала, что если двери откроются, она тоже потребует права входа, так что султан тянул время, как мог, и тем не менее, в декабре 1856 «Договор и Конвенция о торговле» были подписаны. Сэры получили все, что хотели, включая экстерриториальность, а со своей стороны предложили Марокко интересную схему пополнения бюджета: вкладывать 30% национального дохода в особый «марокканский фонд» - , treasuries, выпущенные Лондоном с «целью помощи Марокко в оздоровлении экономики». Вложенные суммы, как объяснили они, будут крутиться в надежных руках, принося небольшие, но стабильные дивиденды, а при необходимости, если Марокко потребует, правительство Вдовы в любой момент ценные бумаги выкупит, - после чего, махзен счел, что игра стоит свеч.

И коготок увяз. Аналогичных «капитуляций» тотчас потребовал Париж, ссылаясь на принцип «равных возможностей» и дав понять, что отказа не потерпит, а вслед за Парижем подключился и Мадрид, издавна считавший Марокко потенциальной зоной своего влияния и сохранивший с лучших времен своего рода «задел» - «президиос» (крепости-фактории) Сеуту и Мелилью на северо-западном побережье. Ранее об этом не вспоминали, поскольку первая половина века для Испании выдалась сложная, но теперь дело пошло на поправку, и доны, опираясь на поддержку месье, требовали «соучастия».

Марокканцы отказывались, упирая на то, что с кем договариваться, а с кем нет, - их внутреннее дело, французы и испанцы объясняли им принципы глобализации, а Великобритания, к которой Мулай Абдаррахман обратился за помощь, разъяснила, что в данном случае бессильна, поскольку «равные возможности» - дело святое. Вскоре ситуация накалилась добела, на мароккано-алжирской границе начались стычки. Но еще жестче обстояло дело в районе испанских фортов, где традиционно стояли лицом к лицу пограничные посты – дощатые домики с испанской стороны и тростниковые шалаши с марокканской, - и как всегда, старт дальнейшим событиям дал пустяк.

Столкновения бывали и раньше, но обычно без последствий, а в 1859-м вышло иначе. Одна из будок близ Сеуты развалилась и вместо нее испанцы построили небольшой каменный домик, увенчав его испанским флагом, в ответ на что каид племени анджра, охранявшего рубеж, заявил протест, - дескать, не по обычаю, - и потребовал снести строение, а флаг вообще убрать, поскольку испанская территория ограничена городской чертой. Испанцы категорически отказались, воины анджра атаковали пост, разрушили здание и сорвали флаг, убив при этом несколько солдат, - и Мадрид, весьма довольный случившимся, начал реагировать.

?Arriba Espa?a!

На требование «наказать агрессоров», предъявленное Леопольдо О?Доннелом, премьер-министром Испании, махзен ответил отказом, после чего лавина стронулась. Заручившись одобрением Парижа, дав Лондону гарантии, что никаких задач «не по чину» не ставит, и воззвав к народу, воспринявшего войну с воодушевлением, - после войн с Наполеоном и потери американских колоний испанцы нуждались в избавлении от «синдрома побежденных», Мадрид послал в Африку экспедиционный корпус в 36 тысяч штыков, 17 декабря высадившийся на марокканской земле.

С первого же дня доны действовали вполне успешно: после отражения атак марокканцев – новый султан, Сиди Мухаммед, похоронив папеньку, сразу послал на север две армии, поручив командование братьям, Мулай Аббасу и Мулай Ахмеду, - испанцы двинулись на Тетуан, загнав султана в цугцванг. Он, храбрый воин и толковый военачальник, проиграв битву при Исли, сознавал, что с европейцами в открытом бою справить невозможно, и потому склонялся к тактике «малой войны», в которой его войска, досконально зная местность, имели бы все преимущества.

Однако и он, и его братья сознавали, что сдача без боя «священного» Тетуана обойдется очень дорого: племена могли простить поражение, но не трусость, - и 4 февраля 1860 на подступах к городу состоялось генеральное сражение с колонной Мулай Ахмеда, кончившееся точно так же, как битва у Исли, с таким же ударом по самолюбию «мавров».На следующий день испанцы без боя заняли Тетуан, захватив 146 орудий и много пленных, и О’Доннел, получив титул герцога и воодушевленные подкрепления, начал готовить поход на важнейший порт Танжер.

Выдвижение войск началось 11 марта, и уже через 12 дней при Вад-Басе судьбу армии Мулай Ахмеда разделила армия Мулай Аббаса. Марокко оказалось в полной власти испанцев, на волне удачи решивших повысить ставку, - О’Доннел, не запрашивая Мадрид, по праву премьер-министра объявил об аннексии Тетуана и создании «Тетуанского герцогства», - однако тут, наконец, вмешалась Англия, «порекомендовав» Мулай Аббасу просить перемирия, а султану – не искать новых неприятностей, но и Мадриду напомнив, что нарушение данных перед войной гарантий терпеть не намерена.

К советам такого постороннего волей-неволей прислушались все, и месяц спустя в том же Вад-Раде, около которого притормозили испанские войска, состоялось подписание мирного договора, на условиях, для Марокко более или менее терпимых, но запредельно унизительных.

Махзен признал победу Испании, а себя «единственным виновником всех бед», принес официальные извинения, обязался пресечь пограничные конфликты, «навечно» уступил Мадриду десяток небольших, но важных районов и согласился выплатить астрономическую контрибуцию в 100 миллионов песет. Причем, до полной выплаты этой суммы власть над Тетуаном, оставшимся в составе Марокко, оставалась в руках испанских военных властей. Таким образом, покаяние состоялось. Предстояло платить.

Не прячьте ваши денежки...

Чтобы правильно понимать суть дальнейшего – несложный расчет. Сто миллионов песет в марокканской валюте равнялись 20 миллионам дуро, серебряных монет весом в 24 грамма. То есть, речь шла о 480 тоннах серебра, по примерным нынешним (11 ноября 2015) ценам, - 14 миллиардах 428 миллионах 800 тысячах рублей или 220 миллионах 837 тысячах долларов.Выплатить эту сумму Марокко просто не могло, даже выставив на аукцион султанский гарем вместе с самим султаном.

В чем, видимо, и заключался расчет испанцев, сперва потребовавших вдесятеро больше, но потом «милостиво» согласившихся на жалкие 10% от запрошенного, ниже чего уже и уступать было нельзя. Теперь, проявив благородство, кабальерос оставалось только ждать, что Марокко не сможет платить, и тогда, после года неуплаты, Тетуан, согласно договору, останется за Испанией.

Однако такой вариант даже не рассматривался. Потеря этого города, крайне важного торгового цента и общей для всех братств святыни, сама по себе уронила престиж махзена на уровень плинтуса, взвинтив все слои населения, но полная его утрата означала бы конец Сиди Мухаммеда, и очень вероятно, что не только политический.

Об этом вполне откровенно говорили «великие марабуты», требуя от султана или выкупить город, или начинать новую войну, положившись на Аллаха. А между тем, новая война нужна была именно испанцам, которые ее всяко провоцировали, превратив главную мечеть Тетуана в католический собор и начав укреплять стены, то есть, показывая, что пришли навсегда.

Султан, человек неглупый и опытный, хотя и веровал истово, но, в отличие от книжных старцев, понимал, чем кончится конфликт, а потому иных вариантов, кроме как платить, не видел, - однако была и еще одна проблема: 25% контрибуции, которые следовало отдать сразу, вычистили казну до блеска, до последней золотой монетки.

«Передай им, - писал он в январе 1861 своему посланнику Баргашу, доставившему в Танжер первый взнос, — что мы извлекли из хранилищ все, как здесь, в Фесе, так и в Марракеше. У нас осталось только то, что надо платить войскам, которые не могут нести службу нагими и с пустыми желудками. Будь красноречив, пусть они поймут, что больше отдавать нам нечего, а настаивая, они рискуют вскоре иметь дело с тем, кто ничего не отдаст».

Это звучало вполне логично, и доны, слегка отойдя от эйфории, пошли партнеру навстречу. Договор был уточнен: новая редакция предусматривала эвакуацию Тетуана после выполнения второстепенных условий и выплаты 50% контрибуции. Остаток Испания согласилась взимать постепенно, отбирая 50% таможенных сборов, контроль за которыми брала на себя. Ну и, конечно, вступил в действие торговый договор, списанный с англо-марокканского соглашения о том же.

Это слегка смягчило обстановку, и теперь оставалось только найти еще 25 миллионов песет, - и султан обратился к подданным с просьбой помочь, кто чем может. Подданные откликнулись. Начался сбор пожертвований. Люди несли все, вплоть до медных грошиков, дешевых украшений и куриц. Раскошелились даже братства. В конце концов, удалось собрать аж 15 миллионов, - если и не золотом, то зерном, которое испанцы брали охотно, - но не хватало еще 10 миллионов, и султан обратился к англичанам с просьбой выкупить трежери, поскольку приобретал он их на «черный день», а день настал чернее не придумаешь.

Британские трежерис

Однако ответ Лондона был не таким, какой ждали. Не отказываясь от обязательств, правительство Вдовы, гарантировавшее ценные бумаги, сообщило махзену, что денег у Великобритании нет, - в связи с тяжелой войной в Китае, - так что, ему следует учесть форс-мажор. А если его это не устраивает, Англия готова инициировать конференцию для обсуждения вопроса, беря на себя труд убедить испанцев забрать Тетуан и списать долг. Но если устраивает, Британия может убедить Сити выдать Марокко займ на самых «дружественных» условиях.

Выбора у султана не было, согласие он дал, хотя «дружественные» условия оказались тяжелее самой войны: кредит, по настоянию партнеров, обеспечивался доходами от марокканских таможен (половина от оставшейся за Марокко доли), а в качестве комиссионных Марокко, одолжив 19 миллионов песет под 17% годовых, выплатило английским банкирам чуть меньше половины от полученной суммы, при этом отказавшись (в качестве платы за посредничество) от  50%  средств, вложенных в британские ценные бумаги.

Таким образом, вернув 2 мая 1862 Тетуан, марокканцы взяли на себя обязательства, рубившие на корню всю экономику страны. На выплату остатков контрибуции, - 50 миллионов песет, - ушло 24 года. Примерно столько же времени гасили английский займ. И все это время махзен не имел доступа к ? таможенных сборов, основному источнику наполнения бюджета. Выплывать приходилось за счет налогов, взвинченных до небес, в том числе, вопреки обычаю, и непредусмотренных Кораном, - на ввоз и продажу в городах продовольствия, - что отнюдь не способствовало социальному миру.

Как вообще выживала страна, честно сказать, не очень представляю. То есть, ясно, что перешла на натуральный обмен тем, что оставалось после выбивание налогов, но финансовая система исчезла, как явление, - золотой монеты не стало вовсе, соотношение серебряной и бронзовой изменилось (серебро стало на вес золота), - а судорожные попытки Сиди Мухаммеда установить «твердый» курс «бронзы» ситуацию только ухудшили, и сильно: деньги «похудели» на 90%, цены взлетели, высшим мерилом всего и вся стали мелкие иностранные купюры, а попытка денежной реформы в 1869-м, невесть кем придуманная и безумно проведенная, вообще фактически отменила деньги.

Как ко всему этому относилось население, понятно, и ни призывы марабутов «затянуть пояса», ни тотальная системы выявления недовольные на рынках и в кофейнях, ни зверские наказания за малейший писк против ветра не помогали. Лодка качалась, что совершенно не мешало жить марабутам и каидам, зато очень мешало работать султану, пытавшемуся хоть как-то наладить промышленность, чтобы покупать у европейцев хотя бы сахар, и укрепить армию.

Денег просто не было, а нет денег, нет и реформ, даже самых косметических. Но «самым горестным из всего горестного, - писал марокканский летописей мулла Ахмед ан-Насири, - стало нашествие в страну христиан, и не просто христиан, а наихудших, которых и Людьми Книги назвать стыдно». И как подтверждают многие исследователи, так оно и было. Открыв дверь для англичан и испанцев, махзен уже не мог не впустить всех остальных, и когда 16 июня 1864 была провозглашена свобода частной торговли, в страну хлынула мразь.

Не только мразь, конечно, но процент «саквояжников» (как этот вид живности чуть позже назвали в Штатах) среди многих тысяч бизнесменов, миссионеров, торговых агентов и просто авантюристов зашкаливал. Их вдруг, незаметно, стало очень много, они не считались с местными обычаями, наглели, жульничали, откровенно считали себя «высшей расой», - и это злило бедуинов, лишившихся всего, но не утративших гордость.

Саранча Sapiens Sapiens

В сущности, только иностранцам в Марокко было жить хорошо. Танжер и Касабанка, город, выросший из рыбацкой деревушки, отстраивались на европейский лад, там была работа, но чтобы попасть на работу, «местному» нужно было если и не креститься, то, во всяком случае, «стать европейцем». И конкурс был велик, но прошедшие его имели возможность кормить семьи, а это еще больше выводило из себя тех, кому не пофартило, но, помимо прочего, играла пагубную роль уже известная нам по Тунису и Египту система «протеже», в Марокко принявшая характер раковой опухоли.

Не только европейцы, но и их служащие пользовались всеми «капитуляционными» правами и льготами, не платя никаких налогов и не подпадая под юрисдикцию марокканского суда, а почти все консулы, за исключением британского и российского, открыто торговали о «покровительстве», причем (только в Марокко) «протеже» мог сам обзаводиться «суб-протеже» с такими же правами.

Естественно, «люди первого сорта», ни во что не ставящие власть, подрывали авторитет махзена, и новый султан, Мулай Хасан, сменивший Сиди Мухаммеда в 1873-м, попытался как-то остановить бардак, сперва направив посольства во Францию, Италию и Бельгию, а затем обратившись к державам с просьбой как-то ограничить хотя бы «право на покровительство», подтачивающее страну.

Державам, понятно, было не до того, проблемы султана они считали даже не второстепенными, однако слив в СМИ Парижа сурового компромата насчет коррупции в дипломатическом корпусе, заинтересовав оппозицию, вызвал скандал, - и в конце концов, «вся Европа» согласились на созыв международной конференции по Марокко, каковая и состоялась 19 мая - 3 июля 1880 в Мадриде, но для Марокко лучше бы не состоялась, потому что средневековая султанская дипломатия проиграла вчистую, не только не добившись своего, но и окончательно сдав позиции.

Все «пункты», в том числе и насчет «покровительства» остались в силе, более того, статус «протеже» получили и те, кто ранее его не имел, а что хуже всего конференция постановила, что «в управлении Марокко не может быть произведено никаких изменений без согласия заинтересованных держав». Иными словами, под контролем оказалась внутренняя политика страны, а следовательно, и власть махзена, что, как оценил этот ласковый беспредел марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, «юридически оформив превращение Марокко в коллективную полуколонию, практически означала конец независимости Марокко».

С этого момента саботаж консулов, ранее мешавших восстановлению марокканской экономики втихомолку, стал открытым. Получая субсидии заинтересованных фирм и банков, дипломаты через своих протеже организовали черный рынок валют, одну за другой срывая попытки денежных реформ и планомерно наращивая инфляцию.

Нищета стала нормой, выживали только те, кто мог себе позволить взять кредит у иностранцев, сделать что-то казалось уже невозможным, и тем не менее, молодой султан Мулай Хасан, идя по стопам отца, мечтавшего о реформах, пытался переломить тенденцию, для начала хоть как-то модернизировав пошедшую в полный разнос «вертикаль». Вместо 18 крупных каидских «эмиратов», он образовал 330 «районов» во главе с лично им назначенными «малыми каидам», - «незначительными лицами, которые, не имея войск, не могли противиться его приказам», переучредил налоговую службу, взял под личный контроль работу «министерств», и…

И все это по большей части оставалось фикцией, поскольку за всеми потугами султана бдительно следили марабуты, в зародыше пресекая все, что казалось им «греховным», а греховным им казалось решительно все, не похожее на традиционное. Реальные, - хотя бы в духе турецкого Танзимата, - изменения в такой ситуации были неосуществимы. Хозяевами страны, как и раньше, оставались «элиты», одобрившие, по сути, только одну инициативу султана - указ о разделе общинной земли, которую стало возможным скупать.

В глубинке же и вовсе царил XII век со всеми прелестями, и власть султана, особенно в горных районах, где возникали по факту независимые «эмираты», все больше становилось фикцией. А это опять-таки играло на руку иностранцам, предпочитавшим иметь дело с местными князьками, никакого закона не знавшими вообще, зато очень любившими деньги, и Мулай Хасану оставалось на все это только смотреть. Единственное, что он был в силах сделать, это, по традиционному праву хозяина «всех сокровищ земных», категорически отказывать в выдаче концессий на разработку полезных ископаемых, да и то лишь благодаря поддержке все тех же марабутов, по мнению которых «тревожить землю означало будить джиннов».

Мальчик и тьма

Не следует думать, что в махзене сидели сплошь заскорузлые идиоты. Да, традиционные до мозга костей, да, мыслившие во многом категориями XVI века, но что не идиоты, это точно. Они видели, что происходит, они сознавали, что какие-то перемены нужны, а без соучастия в проектах Европы, своими силами, ничего не сделать. Они, наконец, просто силою вещей, не желая вовсе уж стать марионетками марабутов, сознавали, что европейцы, которых марабуты ненавидели, их пусть временные, но союзники.

Однако, получая информацию из Туниса, где процесс «сотрудничества» дошел до логического финала, они видели и то, что европейцы тоже рано или поздно отнимут все, и если им дать палец, руку потом уже не спасти. Поэтому, выплатив контрибуцию и «британский долг», – сдерживали. Как могли и как умели избегая кредитов. В надежде, что жизнь покажет. Аж до 1900, когда Мулай Абд аль-Азиз, наследовавший Мулай Хасану в 1894-м, 14-летним подростком, не отправил в отставку всемогущего великого везира и регента, Ба Ахмед-у-Муса, лидера «сдерживателей».

Мальчик, - как его все характеризуют, - «умный, вдумчивый и жадный до знаний», с детства прекрасно знал французский и английский, читал массу книг, включая Жюля Верна, «и горел желанием реформировать страну», а всякие нудные глупости отцовских и дедовских советников слушать не желал. Единственным авторитетом для него был Генри Маклин, британский майор-отставник, четверть века верой и правдой служившему махзену, а м-р Маклин утверждал, что ничего плохого от дружбы с Европой не случится. Во всяком случае, не проверив, не узнать, а попытка не пытка. И юный султан был с ним согласен.

Начали резко, с места в карьер, благо тщательно продуманных проектов у м-ра Маклина имелось вдосталь. Реформа армии, реформа полиции, реформа «вертикали», - в частности, учреждение совета министров, - реформа налогового ведомства и пятилетний план развития экономики. Всё умно, всё прописано до мельчайших деталей, - и всё. В смысле, ничего. Никакого эффекта. Все распоряжения главы государства с поклоном принимались к сведению, и все зависали непонятно где, хотя по документам указания давно уже полагалось претвориться в жизнь.

Это не было даже саботажем. Просто никто не понимал султана, даже министры, которым он доверял и которые ему искренне симпатизировали, считали затеи «молода-зелена» пустой блажью, которая рано или поздно, когда «молодо-зелено» еще два-три раза женится, пройдет сама по себе. А пока не прошла, пусть паренек возится со своими велосипедами-фотоаппаратами-автомобилями-телескопами-граммофонами и прочими цацками, и не лезет в серьезные дела.

Об улемах, марабутах, обычных и великих, и вовсе говорить не стоит, эта публика открыто шушукалась о «богомерзких» увлечениях «глупого мальчишки», которого «подлый кафир» науськивает ломать основы основ и наверняка заставляет осквернять Книгу. А «улица» и «базар», внимая, соглашались, что все так и есть, потому что ведь правда же, «богомерзко», деды-прадеды такого не знали - не ведали, да и налоги от всего этого не понижались, но, наоборот, росли.

И не на кого, совсем не на кого было опереться. И нечего, совсем нечего было предложить. Самые просвещенные, начитанные и мыслящие интеллектуалы мыслили категориями фесских, тунисских, в лучшем случае, каирских медресе, как самый максимум, - но до таких высот духа поднимались немногие, - ориентируясь на идейные веяния Стамбула, да и то, не либералов эпохи уже почившего Танзимата, а на религиозных реформаторов.

Все, что не оттуда, казалось им опасными мудрствованиями, подрывающими основы основ, - а светских учебных заведений в стране не было, и даже когда французы с позволения султана открыли технический колледж, в списке 754 «местных» студентов мусульман оказалось только девять душ, а все остальные – или европейцы, или местные евреи. И все-таки Мулай Абд аль-Азиз стоял на своем, не обращая внимания на усилившийся ропот, пока не появился указ, сорвавший резьбу даже у самых лучезарных.

Собственно, сама-то по себе идея «тертиба», единого фиксированного и вполне посильного кому угодно налога вместо «коранических» и традиционных поборов, была разумна, прогрессивна и, более того, решала многие наболевшие проблемы. Однако тот факт, что «тертиб» надлежало собирать «со всех племен, простых и благородных, слабых и могущественных, как с амилеи, так и с халифов, шейхов и со всех прочих, в том числе, иностранцев, без исключения», сам по себе создал проблему, куда большую, чем все решенные.

Белый генерал

На самом деле, юный султан и его «серый кардинал» не учли только того, что люди есть люди. Увеличение числа налогоплательщиков за счет «льготников», особого ущерба бывшим «льготникам» не нанося, серьезно облегчало положение большинства, но… Но «льготники», восприняв новацию, как пощечину, встали на дыбы. Европейцы платить тертиб отказались сразу, ссылаясь на Мадридскую конвенцию, и заставить их никакой возможности не было, однако это еще полбеды, а вот «гиш», каиды племен и благородные «шерифы», веками верно служившие махзену, сочли себя оскорбленными в лучших чувствах, и отказались не только платить налоги, но и собирать.

В результате, около двух лет налоги в казну не поступали вообще, и в конце концов, Мулай Абд аль-Азиз сделал шаг, которого избегали и дед, и отец – пошел на поклон к иностранцам, и все, к кому он обратился, - французы, англичане, испанцы, - охотно пошли ему навстречу, одолжив столько, сколько просил. Вот только деньги очень быстро ушли на разные насущные нужды, возвращать их было неоткуда, приходилось брать новые займы, и к 1904-му затормозить скольжение в пропасть, где уже барахтались Тунис и Египет, возможности не было.

Популярности султану такой расклад, естественно, не добавлял, а вот ненависть проявлялась все более очевидно. Мулай Абд аль-Азиза проклинали с мимбаров, называя «шелудивым щенком, продавшим страну врагам Аллаха и ислама». Волнения в областях перерастали в мятежи, а мятежи в форменные войны. И на наводить порядок, учитывая, что «гиф» бастовал, было некому. И в итоге около трети страны признали власть или Раисули, бывшего разбойника, а теперь «султана гор» берберского Рифа, или некоего Джалили Дриса, прозванного Бу Хмара, - самозванного «Мулай Мухаммеда», покойного старшего брата султана, - в 1903-м объединившего под своим знаменем всю диссиду и начавшего наступление на Фес.

Справиться своими силами махзен даже не надеялся, созвать насмерть обиженный «гиф» не получалось, абиды тоже не спешили воевать, поэтому, Мулай Абд аль-Азиз, которому выбирать было уже не из чего, воззвал к Парижу, и «oui» последовало мгновенно. Франция, собственно, только того и ждала: признав права Италии на Ливию, Англии – на Египет, а Испании – на «зону влияния» в северных районах Марокко, она получила полную «свободу рук» и целилась подгрести под себя страну, а обращение законного главы государства давало возможность еще и сделать это красиво. Путем «мирного проникновения и помощи легитимным властям в борьбе с террористами», базировавшимися к тому же близ границы с Алжиром.

В 1902-1903, выговорив за помощь некоторые территориальные уступки, Париж направил в «пограничные районы» войска, не очень скоро и не очень легко, но все-таки покончившие с Бу Хмарой, однако выводить их не стала, а учредила специальный «постоянный комиссариат», - формально, чтобы не допустить рецидивов мятежа, заодно взяв на себя и сбор налогов, потому что за помощь положено платить, а войска хотят кушать.

Еще одним условием поддержки, от которого султан не мог отказаться, стала «финансовая помощь» и обязательство махзена впредь брать займы только у французских банкстеров, военных советников нанимать только во Франции, а также проведение «реформ» под диктовку Парижа. В первую очередь, речь шла о передачи полиции под испанский контроль в узенькой «испанской зоне» и под французский контроль в остальных частях страны. Ну и, конечно, концессии на разработку руд.

Куда ветер дует, было ясно и верблюду, и султан, принявший помощь Франции только потому, что иначе Бу Хмара его бы повесил, но совершенно не хотевший стать «тунисским беем 2.0», сделал отчаянный шаг, обратившись за поддержкой к Рейху. Расчет был здрав - Берлин, вложив в экономику Марокко очень большие деньги, воспринимал претензии Парижа на эту делянку предельно остро: «Молча позволив Франции наступить нам на ногу в Марокко, без согласования и компенсаций, мы поощрим ее к повторению того же в иных местах».

Так что, Фес и Берлин быстро поняли друг друга. Дипломаты кайзера уведомили султана, что если Марокко откажется от французского диктата и потребует созыва международной конференции для обсуждения вопроса о реформах, поддержка гарантирована, после чего Мулай Абд аль-Азиз таки потребовал, а Рейх таки поддержал. Причем крайне энергично и на самом высшем уровне: 31 марта 1905 в Танжер, - в белом генеральском мундире и белом кавалерийском плаще с багряным подбоем, на белом коне, - без всякого предупреждения въехал лично Вильгельм II, публично выступивший перед «всем Марокко» с речью. Вообще-то, заявил высокий гость потрясенной аудитории,  заехал он совершенно случайно,  - совершал морскую прогулку, и качка доняла, - но раз уж завернул, то хотел бы сообщить, что.

Erstens, давно собирался навестить «своего брата, императора Абдельазиза, независимого монарха свободного Марокко» и поддерживает идею «венценосного брата» о  международной конференции. , Zweitens, является «верным другом ислама, защитником» (хоть у турок спросите) «всех правоверных в мире» и даже где-то сам слегка мусульманин. Drittens, «свободное Марокко должно остаться и останется открытым для мирной конкуренции всех наций без монополий и исключений на основе абсолютного равенства». А если кто-то против, Рейх будет стоять за спиной «невинных марокканцев, их жен и детей» и он, кайзер, хочет посмотреть, кто посмеет обидеть его африканских камрадов. Voila. Именно так, по-французски, завершилась речь, и все всё поняли.

Зато Париж был спасен

Реакция ведущих СМИ Европы на выступление кайзера, сразу после которого Мулай Абд аль-Азиз заявил, что примет «французский проект» только по рекомендации «международного концерта», а ежели что, будет сражаться, «опираясь на помощь Аллаха, волю нации и мощь верных союзников», грянула примерно такая, как девять лет спустя, когда «убили Фердинанда-то нашего».

Экстренно собравшийся французский кабинет уже на следующий день обсуждал вопрос, что лучше, конференция или война. Главный «ястреб» правительства, Теофиль Делькассе, фанатик колонизации, отец которого погиб под Седаном от прусской пули, требовал «ответить на немецкий блеф твердым языком» и немедленно объявлять мобилизацию, а уж Англия и Россия поддержат.

И действительно, Лондон, боявшийся появления в Марокко немецких баз, заявил, что высадит в Германии сто тысяч солдат, если Германия атакует Францию, - однако Вильгельма уже несло вовсю. «Пусть высаживают сколько угодно, - ответил он, - когда сумеют собрать и обучить. Мы готовы. А французским министрам лучше бы понять, чем рискуют… Немецкая армия перед Парижем через три недели, революция в 15 главных городах Франции и 7 или 70 миллиардов франков контрибуции!». Попытка как-то договориться напрямую, предложив отступные, - вполне приличные деньги или большую часть Французского Конго, -  тоже не дала результатов: «Германия друзьями не торгует!» ответил Берлин, и la belle France дрогнула.

Анализ и прогноз кайзера слишком соответствовали реальности. Россия, без которой победить Рейх считалось невозможным, только-только завершив войну с Японией, рухнула в революцию и ей было не до того, да и англичане, при всех фанфарах, собрать сколько-то реальную армию вторжения могли разве что за полгода. Зато рейхсверу дойти до Парижа за три недели проблем не составляло,  - а потому премьер-министр Рувье, попросив месье Делькассе подать в отставку, объявил, что Республика, «руководствуясь неизменным уважением к нормам международного права и независимости Марокко», согласна на участие в международной конференции.

Эти события и все дальнейшее позже назвали «Марокканским кризисом», а еще позже «Первым Марокканским», потому что был еще и второй, о котором позже, и окончательно дебет с кредитом подвела конференция в испанском Альхесирасе, затянувшаяся аж на два с половиной месяца, с 15 января до 7 апреля 1906 и завершившаяся дипломатическим разгромом Берлина.

На стороне кайзера стояла только безотказная Австро-Венгрия, все прочие заняли профранцузскую позицию, мотивируя это кто во что горазд. Англия, изящно умолчав о своем интересе, сослалась на договор, обязывавший ее поддерживать Францию во всех конфликтах. Бельгия, Португалия и Нидерланды, клиенты Англии, к ее мнению присоединились. Италия, имевшая гарантии французов отплатить Риму добром за добро, когда Рим начнет войну с Портой, тоже. США, оговорив свой интерес, не стали идти против большинства, Испания, уже договорившаяся с месье о доле, выступила в духе Francia - s?, Alemania – no, Россия, заявив, что «не имеет интересов в Марокко» и выразив «глубокую озабоченность судьбой марокканского народа», поддержала Париж «во исполнение союзнического долга», а мотивы Швеции мне неизвестны, - но это уже не так важно.

Важно, что Рейху пришлось отступить и вместе со всеми подписать «окончательные статьи» Генерального Акта, фактически поставившего точку на независимости «шерифской империи». Формально, - вежливый жест Берлину, - претензии Франции на протекторат были отвергнуты, «целостность и независимость» Марокко подтверждены, однако фактически страна попала под «международную опеку» с «равными возможностями торговли для всех». А главное, французский «план реформ» был утвержден, «мандатариями» же определили Мадрид (в границах его «зоны влияния») и Париж, отметив,  как пишет Анри Террас, что «только Франция имеет средства помочь махзену в подавлении подавить беспорядков».

Народная воля

Первые же новости об «интернационализации», - поскольку «суверенитет» Марокко был все-таки подтвержден, международную опеку официально называли именно те, - взвинтили массы. В поддержку султана, сделавшего все, чтобы подобного не случилось, но проигравшего, не выступил никто. Каиды, племена, братства, целые области отказались признавать решения, принятые в Альхесирасе, начались погромы и нападения на всех иностранцев подряд. В том числе, и чудиков, приехавших в Марокко сеять разумное, доброе вечное: 19 марта 1907 в Марракеше взвинченная толпа напала на детский диспансер д-ра Мошана, бесплатно лечившего местную ребятню, разнесла домик до фундамента, а несчастного филантропа и персонал больнички порвала на куски.

Нечто в том же духе творилось везде, сперва стихийно, потом уже, когда подключились улемы, несколько организованнее. 28 июля 1907 полыхнуло в Касабланке, где уже не столько толпы, сколько отряды с каким-то подобием дисциплины, перебив (без особой злобы, просто распаляя себя) половину населения еврейского квартала, двинулись по адресам. И не просто так, а по заранее составленному списку. Правда, большинству европейцев, вовремя сообразивших, что происходит, пока щемили евреев, удалось бежать в консульства или в порт, но суда, стоящие на рейде, всех вместить не могли, а 30 июля толпы от 15 до 20 тысяч взбешенных мужчин, прорвав тоненькую цепочку отстреливавшихся, вовсю отвязалась на нескольких сотнях, укрывшихся в портовых пакгаузах.

Реакция французов была мгновенной, пропорциональной и абсолютно беспощадной: 2 августа калибры подошедшей эскадры равняли город 12 часов подряд, 5 августа процедуру повторили, и когда 7 августа высадился десант, ни спасать, ни карать в Касабланке было некого. Далее пошли по области, в апреле 1908 в основном, а к ноябрю окончательно установив «временную администрацию» на побережье и на всем востоке страны.

Организованного сопротивления, в сущности, не случилось. Не было кому организовать. Несколько десятков «прогрессистов»-западников, - в султанате такие уже были, - сами перепугались и, вместе с европейцами, искали убежища у консулов. Официально, они, конечно, считали себя патриотами, ориентировались на младотурок, выпускали в вольнодумном Танжере газету «Лисан аль-Магриб», ратовавшую за Конституцию, гражданские права, чистки правительство от «смертоносных микробов» и так далее, и призывали народ восстать, но когда народ восстал, оказалось, что это совсем некрасиво. Вот излагать нечто типа «Пример Японии — восходящего солнца Азии, пример изумительной революции в Турции… отнюдь не чужд нам. Так давайте же подражать этому примеру, работать на благо нашей страны и удваивать усилия, чтобы изменить к лучшему ее положение», - это да. Но в узком кругу.

Впрочем, ничуть не проворнее оказались и «исламские реформаторы», считавшие, что наука хорошо, но главное – чистота ислама. Им, завсегдатаям мечетей, имевшим связи с улемами, казалось бы, и ятаган в руки, - ан-нет, тоже ушли в кусты. Звезду поймали только марабуты, мгновенно призвавшие племена к джихаду, однако ничего, кроме «Иностранцев в море!», предложить они не могли, - кроме разве что приехавшего с самого юга великого марабута Ма аль-Айнина, старого, но здоровенного чернокожего «святого», которого с восторгом принимали везде.

Яркий оратор с явным талантом экстрасенса круче Кашпировского, - усыплял словом, наносил людям раны и сшивал их без боли, - он цену единству знал и к единству призывал, однако создать что-то путное так и не сумел, поскольку местные марабуты встретили «варяга» в штыки. А лидер был нужен, - и наконец, взгляды оппозиции, от «либералов» до феллахов, обратились к «принцу» Мулай Хафиду, единокровному брату султана.

Персонаж подходил по всем статьям. Воспитывался в завии одного из сильных братств (марабуты за!), но придерживался норм классического ислама (улемы тоже за!). Уважал традиции (каиды поддерживают!), однако не шарахался от биноклей и велосипедов (исламские реформаторы довольны!) и даже переписывался с кем-то из младотурецких лидеров («либералы» в восторге!). И кроме того, в Марракеше, где наместничал, воли иностранцам не давал, а судил по традиции и шариату, снискав симпатии плебса.

Неудивительно, что еще до событий в стране возникло тайное общество «Хафидийя» с программой простой и понятной: низложить «безумного» Мулай Абд аль-Азиза, изгнать всех до единого «кафиров» и возвести на престол Мулай Хафида. До серьезного заговора дело не дошло, - «принц», когда ему намекнули, категорически отказался, - но теперь всё изменилось: ежедневно в Марракеш прибывали сотни ходоков с мест, от племен, провинций и городов, и петиции их были словно под копирку: «Перед твоей милостью склоняем наши выи, невыносимо больше ждать… В тебе все надежда. Спеши! Спеши! Вторжение начинается в одном месте, но если враг останется и распространится, то повсюду будут царить ужас и страх. Скорее! Скорее! Нельзя допускать ни оттяжек, ни проволочек».

Некоторое время «принц», амбициозный, но по характеру осторожный, размышлял, но после Касабланки вариантов не было. Учитывая степень накала, отказ мог стоить жизни, да и власти хотелось, - 16 августа 1907, «подчиняясь воле войска, ученых людей и всех жителей благородного Марракеша», Мулай Хафид дал согласие стать «султаном джихада», и гражданская война, формально между братьями, но фактически за выбор пути, стала фактом.

Хафидслилвсепропало

Несколько месяцев война шла ни шатко, ни валко, но все же с очевидным перевесом в пользу претендента. Войска законного султана терпели поражения, небольшие колонны французов тоже не справлялись, - мятежники были слишком воодушевлены, - а в конце декабря восстал Фес и бойцы влиятельнейшего братства Кетанийя, взяв город под контроль, призвали «султана джихада» войти в «верную ему столицу правоверных». Мулай Хафид, однако, не желая оказаться самозванцем, долго колебался (а возможно, заставлял себя упрашивать) и только 7 июля, после того как шерифы, улемы, купечество Феса и вожди окрестных племен торжественно присягнули ему, дал согласие.

Спустя несколько дней деморализованные отряды Мулай Абд аль-Азиза, потерпев окончательное поражение, сложили оружие, а сам султан бежал к французам. Вся власть оказалась в руках Мулай Хафида, популярность которого была столь велика, что ему удалось в считаные недели покончить со всеми мятежами, усмирив Раисули («султан гор» бежал к рифам), окончательно задавив Бу Хмару и взяв под контроль всю территорию страны, где не было французов.

На этом романтика кончилась, и первыми ощутили это на себе танжерские либералы, рискнувшие предложить новому повелителю ни много, ни мало проект Конституции. Который, ясное дело, был отклонен «с наддранием», а разработчикам сообщили, что всякие глупости – самый верный путь на виселицу, после чего газету «Лисан аль-Магриб» опечатали, дабы не смущала умы. Это, правда, кроме несчастных мечтателей никого не напрягло, да, в общем, никто и не заметил. Вот отказ уничтожить все «изделия Шайтана» типа граммофонов и телескопов, заметили многие, ибо марабуты, получив отказ, подняли крик, но и на их крик «улица» не обратила особого внимания: страна ожидала от кумира, которого облекла властью, по-настоящему серьезных дел. А с этим оказалось сложно.

Вот только винить никого не надо. Давайте думать о людях хорошо. О каждом в отдельности. Но толпа живет по своим законам, и когда лидер, ею возведенный в ранг божества, сойдя с танка, начинает заниматься делами, везде и всегда очень скоро выясняется, что он, на самом деле, не таков, каким представлялся коллективному бессознательному. Просто потому, что жизнь все-таки не сказка, где как щука велел, так тому и быть.

Мулай Хафид, в самом деле, любил Марокко, в самом деле, хотел как-то удержать страну над бездной, в самом деле, не любил иностранцев, - это отмечают все, - но, в отличие от широких масс, он понимал, что французов в море не сбросишь, а чего-то добиться можно только за столом переговоров. А вот массы требовали наступления и победы, и поскольку султан не спешил, вскоре по «базару» пошли разговоры на тему «Хафид зассал» - точно. И кроме того, давили долги, набранные предшественником, - более 206 миллионов франков, - и прощать их никто не собирался, а отказаться от выплат означало опять-таки спровоцировать войну с предсказуемым для всех, кроме «базарных» патриотом исходом. Хочешь, не хочешь, а приходилось изыскивать средства.

Но принудительные займы, виток продажи должностей, раздача «кафирам» концессий, выбивание недоимок нужных сумм не давали, зато еще недавно восторженные массы, никогда не признающие себя виноватыми, убеждались, что их, бедненьких опять кинули. А с другой стороны, не получалось и договориться хоть о каком-то компромиссе с Парижем: против переговоров как таковых французы не возражали, и признать законность Мулай Хафида, в принципе, были готовы, но ставили условия – прекратить джихад и подтвердить признание Генерального акта Альхесирасской конференции. То есть, дать повод народным массам прийти к выводу, что их Отец вовсе не отец, а очередная сука.

Единственной надеждой султана оставался Рейх, крайне недовольный исходом Танжерского кризиса, и немцы давали все основания на них надеяться, поскольку считали себя обойденными и униженными. Кайзер, единственный из европейских лидеров, признал переворот легитимным, а Мулай Хасана - законным правителем Марокко, германские банки подкидывали деньжат на щадящих условиях, снимая три шкуры, а не все семь, султан в ответ выписывал вкусные концессии на лакомом юго-западе страны, в районе портов Агадир и Могадор, - и все это крайне раздражало Париж.

Время от времени звучали ноты, случались мелкие инциденты, а 27 сентября 1908 дошло и до серьезного конфликта: французские солдаты «пренебрегли дипломатическим иммунитетом» секретаря германского консульства в Касабланке, пытавшегося вывезти на пароходе нескольких дезертиров-немцев Легиона, по их словам, завербованных обманом. Тут уже дело могло вылиться во что угодно, однако Вильгельм II, очень не хотевший войны, согласился передать дело в Гаагу, которая вынесла классически «соломонов» вердикт: французские власти действовали правильно, но допустили «излишнее насилие», в связи с чем, обязана «компенсировать пострадавшей стороне моральный ущерб по согласованию».

Ну и согласовали. Париж чуть отступил, обязавшись впредь «не чинить препятствий торговым и промышленным интересам Германии», миролюбивые же немцы, поупиравшись, но осознав, что или брать, что дают, или воевать, отозвали признание Мулай Хафида и в обмен на признание своих экономических интересов обязались уважать «особые политические интересы» Франции в Марокко.

Выход есть всегда

Веер возможностей «султана джихада» с этого момента сократился до минимума. Каждый шаг его стал шагом к капитуляции. Прижатый к стенке державами, Мулай Хафид 5 января 1909 сделал, наконец, то, чему не было альтернативы: согласился соблюдать Генеральный акт Альхесираса, объявить о завершении джихада, возместить ущерб, понесенный европейцами во время погромов и уплатить контрибуцию. Взамен получив признание держав плюс обещание Франции вывести свои войска из Восточного Марокко, но не даром, а после выплаты «компенсации за помощь в подавлении мятежа».

А денег по-прежнему не было и банки Рейха теперь не раскошеливались. Оставалось одно: по примеру им же за это же свергнутого брата, просить займ у французов, в итоге подписавшись на совершенно чудовищные условия. Из 100 миллионов франков Марокко не получило ни сантима, все ушло на выплату старых долгов, процентов, уплату контрибуций и возмещение ущерба, зато 100% доходов от таможен и табачной монополии, а также 50% дохода от султанских имений теперь получали французы.

Больше того, когда «плата за вывод» была выплачена, французские части никуда не ушли, как объяснил Париж, «в связи с опасностью новых мятежей и необходимостью обучения армии нового типа, способной взять на себя ответственность за поддержание порядка в эвакуируемых областях». О том, под чьим контролем создавалась и под чью команду поступила эта самая армия, догадывайтесь сами.

Нет, разумеется, по всем документам Марокко и теперь оставалось, как указывалось в Генеральном акте, «суверенным целостным государством», но по сути это было уже полное издевательство, и в стране закипала новая волна ненависти. Теперь ненавидели Мулай Хафида, от славы и популярности которого не осталось и малого следа. О «подлой измене» открыто судачили в кофейнях, на рынках, в мечетях и везде. «Народ, призвавший его для борьбы с чужеземным захватчиком, — пишет марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, — теперь был враждебен к нему. Его обвиняли в том, что он провалил поставленную перед ним задачу и продал страну иностранцам».

Сразу же после сообщения о капитуляции, на крайнем юге страны поднял знамя джихада тот самый Ма аль-Айнин, идеолог дремучего средневековья, с программой халифата Альморавидов XI века, но харизматичный настолько, что сумел сделать почти невозможное, объединив братства, после чего марабуты, собравшись в Мекнесе, провозгласили новым султаном некоего Мулай аз-Зина. И когда тот, за полтора года собрав южные племена в серьезный кулак, в марте 1911 пошел на Фес, Мулай Хафид, оказавшись в положении Мулай Абд аль-Азиза, если не хуже, попросил французов помочь, Аллахом клянясь быть впредь очень, очень послушным.

Месье размышляли, лава бедуинов продвигалась к столице, «суверенный монарх» уже не вопил, а пищал, - и в мае, когда бывший «султан джихада» сделался совсем-совсем готовым к употреблению, подразделения Легиона начали вторжение во внутренние районы страны. 21 мая 1911 они заняли Фес , месяц спустя пал Мекнес, пленив Мулай аз-Зина и штаб мятежа, а вскоре режим оккупации распространился на все области, связывавшие центр Марокко с побережьем.

Параллельно к мероприятию подключился и Мадрид: после того, как Мелилью в декабре 1910 посетил Альфонс XIII, подчеркнув, что «Испания пришла на тысячу лет», доны, сосредоточив силы, двинулись на юг, соединившись с месье, продвигавшимися на север. Марокко с этого момента, в общем, не было, оставалось только оформить свидетельство о смерти.

Вилли не хочет войны

И все-таки Мулай Хафид, почти сломленный, уже все осознавший, пытался бороться. Он очень надеялся на Рейх. При всем стремлении кайзера, если с налету не получалось, решать дело миром, при всей нелюбви канцлера к обострениям, элиты Германии считали себя обойденными, в газетах год за годом, как свежайшую новость обсуждали «ошибку 1905 года», анализируя промахи германской дипломатии в Альхесирасе, и раздражение копилось.

А после оккупации Феса количество перешло в качество. Херр Кидерлен, рейхсминистр иностранных дел, пригласив посла Франции, в беседе сообщил, что в Берлине все понимают правильно: если французские войска останутся в столице в столице Марокко, о независимости марокканского султана можно уже не говорить. Но пусть и в Париже поймут правильно: в таком случае, Альхесирасский пакт утратит силу de facto, что даст Рейху законные основания не считать себя связанным подписью и вернуться к принципу свободу действий.

Сказано было предельно корректно, но и предельно недвусмысленно: делить Марокко за своей спиной немцы не позволят, и таким образом, или возвращение к status quo, или Рейх претендует на Сус — юго-западную часть страны с портами Агадир и Могадор, - «зону интересов Рейха», где находились обширные концессии. Сразу после встречи, - месье Камбон еще даже не отправил в Париж телеграмму, - херр Кидерлен испросил аудиенции у кайзера и предложил, не дожидаясь ответа, оккупировать оба порта. Указав, что «никакие протесты не помогут», не скрыв, что получить часть Марокко, скорее всего не выйдет, и пояснив, что порты нужны, «как своего рода залог» для разговора с Францией о реальных, а не как было раньше, компенсациях. Во избежание «тяжкого морального поражения». Вильгельм II принял этот план. «Я вовсе не хочу войны, Ники, - писал он в те дни в Петербург единситвеному человеку, который его всегда понимал, - мне нужны двадцать лет мира. Но я не могу позволить французам унижать Германию».

Тем временем пресса Берлина, Кенигсберга, Мюнхена, Франкфурта, даже крохотного Бамберга бесновалась, требуя «исправления ошибок, и твердости, твердости, твердости!». Далекое Марокко стало основной темой в пивных и университетах. Брошюру  «Юго-Западное Марокко - германское!» зубрили наизусть гимназисты. «Мы пришли в этот район раз и навсегда!», - официально заявил спикер МИД. Всерьез встревоженные люди с Кэ д?Орсэ по своей инициативе предложили кайзеру несколько вариантов «достойного компромисса», идею поддержал и без пяти минут премьер-министр месье Кайо, и тем не менее...

Ни одну из предложенных уступок Берлин не счел адекватной. Напротив, действуя в соответствии с планом, херр Кидерлен обсудил вопрос с вояками, и 1 июля 1911 в Агадир прибыла канонерская лодка «Пантера». Маленькая, невзрачная, с почти условными орудиями, но - Kaiserliche Marine. А вслед за ней - лёгкий крейсер «Берлин». А потом еще тяжелых крейсера. Как аргумент в пользу того, что вопрос о Марокко «следует пересмотреть с учетом допущенных ошибок».

И пресса Европы слегка снизила тон: даже всезнайки из редакций, осознав, что происходит, начали рассуждать, что, наверное, надо бы как-то договориться, - чем и занялись политики. 9 июля состоялся тяжелый разговор посла Камбона с Кидерленом. Рейхсминистр был корректно ироничен, сразу раскрыв карты: «Если французы охраняют своих подданных в Фесе, то и немцы могут это делать в Агадире, однако, в принципе, Германия может выдать Франции carte blanche в Марокко, но…». Посол тонко улыбнулся. Заговорили о компенсациях. Месье не возражал, но и не прогибался, ибо уже имел позитивную информацию из Лондона, а спустя несколько дней тайное стало явным.

«Я готов, — заявил 21 июля канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж, — на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчёркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».

Около суток ситуация висела на тоненьком волоске; как выразительно написал современник, «тиканье ходиков напоминало клацанье затворов», а затем кайзер приказал министру сбавить обороты. С французами заговорили всерьез, но те уперлись. А между тем 29 ноября началась итало-турецкая война, и Рейх лишился твердой поддержки Стамбула, а заодно и Рима,  оказавшись в  почти полной дипломатической изоляции, ибо позиция Вены ничего не решала. Итого, 4 декабря все подписали:

Марокко - безоговорочно французское, без отдельных привилегий немцам, Рейху, в компенсацию, часть Французского Конго, «клочок болот», как пояснил Собранию премьер Кайо.

Собрание рукоплескало, а вот Рейхстаг сообщение канцлера о результатах сделки встретил траурным молчанием. СМИ обвиняли кабинет в «очередном проявлении трусости и неспособности отстоять интересы Германии». Лягушатников проклинали как всегда, но теперь ненавидели и Англию. Пресса Альбиона не оставалась в долгу, а Париж и вовсе захлестнула волна шовинизма, вынесшая на авансцену фанатиков реванша: Пуанкаре, вскоре ставшего премьером, а затем и президентом Республики, и Клемансо, идеолога войны за Эльзас и Лотарингию. С этого времени началась и до лета 1914 уже не прекращалась гонка вооружений, в первую очередь, в Рейхе. Однако потом было потом, а пока что всем было ясно, что Германия проиграла.

До посинения

И вот теперь Мулай Хафид стал политическим трупом. Позволив себе в разгар кризиса в одной из бесед дать понять, что предпочел бы победу немцев, что немедленно донесли до французов, он стал лишним. Но оставалось еще одно, пока что делавшее его нужным. 24 марта 1912 в Фес прибыл министр-резидент с пятью тысячами солдат, блокировавших дворец, и на стол султану положили Акт о протекторате, велев подписать, не меняя ни буквы.

Мулай Хафид отказался, заявив, что готов отречься от престола, и пусть тот, кого поставят французы, подписывает. Ему ответили: нет, подписать должен он, законный султан; Франции не нужно, чтобы пошли разговоры о том, что документ подписала марионетка. Мулай Хафид заявил, что уйдет в горы и будет драться за Марокко. Ему ответили: сколько угодно, даже задерживать не станут, но не раньше, чем подпишет документ. Мулай Хафид заявил: никогда и ни за что. Ему ответили: придется. И так шесть дней без перерыва, месье Реньо даже не уезжал из дворца, причем, на третий день переговоров солдаты встали у дверей кухни, запретив готовить еду для гарема. Мулай Хасан отказался принимать пищу. Но французы раз за разом повторяли одно и то же, и 30 марта 1912 султан Марокко, не выдержав, подписал договор.

По сути – калька с тунисского оригинала: формально государство как бы осталось, и Франция обязалась сохранять «положение религии, традиционный престиж и уважение султана», а также оказывать ему «постоянную поддержку» в случае «любой опасности, которая угрожала бы его личности или его трону или нарушала бы спокойствие в его владениях». Но вот заключать «акты, имеющие международный характер» ему теперь было запрещено. Брать займы и предоставлять концессии без разрешения Парижа – тоже.

Зато проводить «административные, судебные, школьные, экономические, финансовые и военные реформы, которые правительство Республики сочтет полезными» вменялось в обязанность, а высшей властью стал генеральный резидент, «облеченный всеми полномочиями республики в Марокко». Танжер, идя навстречу пожеланиям «концерта», - в первую очередь, Лондона, - выделили в «международную зону». Север Марокко (5% территории страны), как договаривались, передали испанским компаньонам, установившим в своей доле примерно такие же порядки.

Реакцию «улицы» на случившееся понять несложно. То же ошеломление, та же обида и та же боль, что 30 лет до того в Тунисе. Даже, учитывая специфику Марокко, острее. «На улицах, — писал в те дни Жером Дюко, клерк одной из торговых фирм Танжера,— ни одного улыбающегося лица; туземцы нехотя откликаются на слова, с которыми к ним обращаются, и вчерашние друзья делают вид, что вас не знают», - и это, повторяю, в Танжере, максимально по тамошним меркам продвинутом. О более традиционных городах и весях нечего и говорить: там минутная растерянность почти мгновенно сменилась яростью.

12 апреля, - двух недель с момента подписания не прошло, - подразделения султанской армии,  покинув казармы в Фесе, при восторженной поддержке горожан начали резать всех иностранцев подряд. А затем, после неудачного штурма французского военного лагеря ворвались в еврейский квартал, учинив совершенно дикую бойню, тем более страшную, что оснований для нее не было: в отличие от евреев Касабланки и Танжера, их столичные единоверцы жили крайнее традиционно, с европейцами дел не имея. Уцелели только те, кто по призыву султана успел добраться до его дворца и спрятался за воротами, ломать которые мятежники не посмели, - глава государства как-никак считался священной персоной.

В такой ситуации, министр-резидент Реньо, администратор опытный, но сугубо гражданский, 27 апреля сдал дела преемнику, генералу Луи Юберу Лиотэ, имевшему полномочия в средствах не стесняться. И не стеснялся. А когда Мулай Хафид попытался как-то протестовать против политики «превентивных наказаний», включая расстрелы, его просто сместили и, на всякий случай, вывезли во Францию. 12 августа, - вопреки вековым традициям, без всякого участия местных элит, просто приказом министра-резидента, - султаном был назначен некто Мулай Юсеф, вскоре прозванный французами «месье Да».

А вот на юге, в горах Атласа и мавританских песках, куда французы пока что добрались только условно, поскольку нищий региона их привлекал мало, взять ситуацию под контроль не удалось. Чернокожие кочевники, - так называемые «синие люди», - естественно, наотрез отказались признавать Фесский договор и объявили джихад «кафирам», но, мало того, объявили махзен «оскорбителем Аллаха», а шерифский Дом Алауи утратившим право повелевать правоверными и, соответственно, низложенным. Собравшись в оазисе Тизнит, их вожди объявили султаном Ахмеда аль-Хибу, сына «святого чудотворца» Ма аль-Айнина, поклявшегося освободить от «кафиров» всю страну.

Уже в июле, - Мулай Хафид еще числился главой государства, - «синяя армия» южан, около 20 тысяч всадников, включая добровольцев из земель еще южнее, двинувшись на север, перешла Атласские горы и заняла Марракеш. Это было для французов нехорошо, а могло бы стать совсем плохо, кабы не застарелая неприязнь светлокожих племен центра и севера к темнокожим «дикарям» Сахары, - но даже притом, что «великие каиды» горцев, вполне разделяя негодование мятежников, решили соблюдать «нейтралитет», полковнику Шарлю Манжину, спешно командированному на подавление, предстояло решить сложную задачу.

Впрочем, ему помог сам Ахмед аль-Хиба, 6 сентября при Сиди-Бу-Османе, бросив своих людей на французские позиции  беспорядочными толпами. В его понимании  соотношение сил и мужество решали все, и «Синие и их союзники Хауса, которых косили огнем из пулеметов и карабинов, уничтожали артиллерийскими снарядами,  рубили  клинками, отступили, покинув поле боя, усеянное убитыми и ранеными, лишь после нескольких повторных атак». Потери были велики. «Синее воинство», обескураженное неудачей, утратило кураж, «султан» аль-Хиба с самыми упрямыми, ушел в пустыню, французы заняли Марракеш, затем Могадор и Агадир, - но, как рапортовал колонель Манжин, - «пока что заложен только фундамент, дом нужно строить».

 Лаской и таской

Действительно, после краха «синего» вторжения еще ничего не кончилось, строить дом только предстояло, а лес (вернее, горы и пустыня) активно мешали. И не просто мешали, но угрожали покою «полезного Марокко». То есть, городам и примерно трети страны, равнинной и плодородной, ради которой, собственно, все и затевалось. Там активно строились, прокладывали дороги, обустраивали пристойные условия для завоза из Франции колонистов, которым раздавались лучшие земли.

Пока протекторат был напичкан войсками, попытки вторжения диссидентов успешно купировались, но в 1914-м, в связи с началом Великой Войны, изменилось многое. Опытные солдаты были необходимы в Европе, более половины войск, расквартированных в Магрибе, отозвали, а Юбер Лиотэ получил приказ эвакуировать все, что не принципиально необходимо для обороны «полезных земель», сосредоточившись на побережье. И пусть в горах и песках туземцы сами выясняют, кто кому султан.

Однако опытный, очень хорошо знавший Магриб вояка имел иное мнение. Приказы, конечно, не обсуждаются, но свою точку зрения он изложил в обстоятельном рапорте, и рапорт в Париже прочитали внимательно, - может быть, и потому, что шла война и к мнению зарекомендовавших себя генералов политики прислушивались внимательнее, чем обычно. К тому же, аргументы марокканского министра-резидента были вполне убедительны.

Любое отступление, пусть даже по самым объективным причинам, - объяснял он не знавшим реалий Магриба властям метрополии, - бедуины неизбежно расценят, как признак слабости, а слабых бьют, и когда их разъезды перейдут «синюю линию», вспыхнуть может и там, где как бы спокойно. К тому же, если, отбив нападение, не преследовать, это опять же расценят, как трусость, что обнулит успех. А если преследовать, то в песках и горах может случиться всякое, и тогда некому будет защищать побережье. Таким образом, завершал генерал, прошу полномочий действовать по своем плану, под личную ответственность.

Изучив детали, Париж дал «добро», и будущий маршал Франции начал действовать, перевернув предложенную стратегию с ног на голову. Вместо вывода войск из глубинки, он полностью оголил побережье и бросил все наличные части, включая гарнизонные, на «замирение» проблемных областей. По сути, эта «стратегия блефа», как ее позже назвали, балансировала на самой грани: будь противник лучше осведомлен и организован, побережье, включая города, он мог бы взять тепленьким, голыми руками.

Но времена на дворе стояли не те, что сейчас, и противник ничего не знал, а даже и знай, все равно, мыслил исключительно категориями своей поляны, которую защищай до последней капли крови, а вокруг хоть трава не расти. К тому же и действовали против повстанцев не французские части (их Лиотэ берег), а «вспомогательные войска», набранных из местных племен, ранее считавшихся «второсортными». Теперь, получив от французов льготы и часть земель, ранее принадлежавших «гифу», они были кровно заинтересованы в сохранении протектората, и потому беспрекословно шли на самые сложные операции, не обращая внимания на укоризненные проповеди марабутов.

Собственно, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «Именно они завоевывали территорию, тогда как регулярные войска ее всего лишь вслед за тем оккупировали». А повстанцы, видя, что их, как испокон веков повелось, атакуют соседи, искренне полагали, что все как всегда и напуганные их мощью европейцы отсиживаются на побережье.

Впрочем, помимо военных талантов, месье Лиотэ проявил и политические дарования. Используя опробованный на Мадагаскаре опыт «масляного пятна», - мирного подчинения «условно мятежных» регионов с постепенным окружением по-настоящему проблемных, - он всегда стремился применять politique d’egards («политика уважения и обходительности»): любезно обращался с побежденными вождями, не требовал унизительного церемониала капитуляции и в обмен на лояльность сохранял за ними все привилегии.

В итоге, большинство каидов пришло к выводу, что воевать не так уж рентабельно, и к 1916-му на всю страну остались только три зоны действия «непримиримых», причем на юго-западе, в Сусе, где партизанили остатки «синей армии», особых затруднений, в общем, не возникало. Неспешно, но неуклонно продвигаясь, французы в 1917-м взяли Тизнит, опорный пункт «синего султана», а 1919-му юго-запад и вовсе успокоился. Последние, самые упорные, ушли в Сахару и в горы, где шалили еще и в 1934-м, но все это уже было заботой полиции.

Куда сложнее пришлось новым хозяевам страны в горах Среднего Атласа, где полновластно хозяйничал Моха-у-Хаму аз-Зайяни, влиятельный берберский вождь, не подчинявшийся Фесу с 1908; на самые лестные и выгодные предложения он отвечал очередным налетом на блок-посты даже после того, как его ставка в оазисе Хенифра была занята, а семья взята в плен. Однако его война, как и война последних «синих» была скорее «войной ради принципа», обреченной на поражение, - что и случилось в 1920, когда упрямый бербер, загнанный в одно из ущелий, погиб с оружием в руках, расстреляв все патроны. И всё. То есть, не совсем «всё»: на севере бились племена рифов, - но это уже было проблемой не только французов.