Парадокс окна в Европу

Ключевыми строками поэмы оказалась восторженная формула, с упоением повторяемая нами со школьной скамьи. Вложил ее Пушкин в уста Петру:

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно.

Как известно, Петр этого не произносил, но и не Пушкин придумал. Слова принадлежат Франческо Альгаротти – итальянскому писателю, который посетил Россию и издал письма об этом за сто лет до Пушкина: «Петербург – окно, через которое Россия смотрит на Европу». Обратите внимание на иронию Альгаротти и нелепый восторг поэта. А ведь не ворота прорублены, даже не дверь. Не выйти, не поехать, только посмотреть, – единственное, что и самому Пушкину оставалось, ибо дальше Кронштадта его не выпускали.

Пушкин написал слово Истина с прописной буквы и сказал гениальную фразу: «Истина сильнее царя». Но в литературной практике поэта царь безусловно оказывался сильнее истины.

Опорной точкой в исследованиях о Пушкине-историке стало его жизнеописание Петра. Согласно дневнику Вульфа, Пушкин начал думать об истории Петра (то есть о научном труде, в отличие от стихов и прозы) в 1827 году. Подтверждения этому нет. В 1831 году поэт просился в архивы, но занимался там не Петром, а Пугачевым. Согласно нескольким источникам, поручение «сослужить службу» дано было Николаем Павловичем во время случайной встречи в Царском саду.

Николай положил Пушкину 6 тысяч рублей годовых (по тем временам огромную сумму, если ее не проматывать в карты), и ему было дозволено… не работать (заметьте!), но испрашивать разрешение, чтобы работать в некоторых архивах. «К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре», – сообщил он Погодину. А трепет-то отчего? Я сам видел, как у скульптора Манизера дрожали руки, когда он в присутствии двух стоящих у него за спиной искусствоведов поправлял нос Владимиру Ильичу. Говоря современным языком, Пушкин принял «госзаказ» и пошутил в письме к Плетневу: царь дал жалование и открыл архивы, «чтобы я рылся там и ничего не делал». Знал бы Пушкин, что напишет пушкинист Илья Фейнберг, не шутил бы так.

Практически поэт занялся Петром лишь с января 1835 года, начав читать источники. Дата важна вот почему. В процессе развития пушкинистики условное название «Материалы для истории Петра» поменялось на безусловное, и теперь во всех изданиях стало «Историей Петра», чему и Пушкин удивился бы. В современной пушкинистике черновые записи о Петре названы «великой книгой»[460]. Голоса скептиков, что это лишь «фрагменты подготовительного текста» и что «определенной концепции в ней нет», – не принимались во внимание[461]. В начале периода гласности В. Листов осторожно критиковал И. Фейнберга за то, что тот решал за Пушкина, что изъять, что оставить.

Для доказательства ценности вклада Пушкина в науку славы исследователи сличают рукопись Пушкина с серьезными историческими работами, доказывая, что Пушкин их знал. Но в результате оказывается, что Пушкин лишь выписывал сведения из книг и документов. На большее ему физически не хватило жизненного времени: до смерти оставалось два года – недостаточный срок даже для гения. Много ли он успел прочитать?

Его лицейский приятель барон Корф, любитель библиографических розысков, дал Пушкину список литературы о Петре; оказалось, большую часть книг поэт не знал. Он начал конспектировать сочинение Ивана Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России», изданное Новиковым, прочитав из тридцати томов примерно девять, в основном в 1835 году. Затем работа замедлилась. Хотя Пушкин многим говорил, что собирается засесть в архивы на полгода, архивные розыски оказались невелики.

Барон Франсуа Леве-Веймар вспоминал со слов самого Пушкина, с которым оказался в дальнем родстве, что тот «разыскал переписку Петра Великого, включительно до записок полурусских, полунемецких»[462]. Однако 1500 писем Петра уже было опубликовано Голиковым (у Пушкина имелся один том – 445 писем). Известно также, что Пушкин получил от потомков князя Долгорукова четыре письма Петра. За три недели до смерти Пушкина с ним беседовал надворный советник Дмитрий Келер, оставивший дневник. Пушкин ему сказал: «Я до сих пор ничего еще не написал, занимаюсь единственно собиранием материалов…»[463]. Так и надо, нам кажется, относиться к этому труду: как к замыслу с незначительной частью собранного материала. Это и есть текст (в ИРЛИ примерно 160 страниц – 22 тетради) пушкинской «Истории Петра» – пачка листов, которыми наследники поэта устилали клетку с канарейками и часть успели уничтожить (пропало девять тетрадей), – упрек легкомыслию вдовы классика.

Можно спорить о том, что именно Пушкин выписал, что опустил, и на этом строить предположения о его симпатиях, антипатиях и искать элементы будущей монографии о Петре. Но позволительно ли считать сочинением писателя выписки из произведений других авторов? Неслучайно И. Фейнберг, назвав было работу Пушкина «великой книгой», потом писал о «черновой конструкции будущей книги» и «общих контурах великой книги»[464]. Как говорится, две большие разницы! В разрозненных текстах – та же заведомая симпатия к нашим и хула врагам. Пушкинист так оправдывает поэта: «Фигура Карла служила… Пушкину средством контрастной характеристики Петра»[465]. Вдумайтесь: шведский король Карл – средство для героизации русского царя. Карл у Пушкина безумный, жестокий, взбалмошный авантюрист. Он пародийно рвет на себе волосы и бьет себя кулаками по щекам.

А ведь до Пушкина миф о Петре не был, так сказать, всеобъемлющим. Существовали другие мнения. За полвека до пушкинского замысла Радищев, отмечая «мужа необыкновенного», добавлял, что «мог бы Петр славнее быть», «утверждая вольность частную»[466]. Кюхельбекер в парижской лекции говорил: «Петр I, которого по многим основаниям назвали Великим, опозорил цепями рабства наших землепашцев»[467]. Декабрист Михаил Фонвизин писал: «Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества империи»[468]. Пушкин оказывался значительно более цельным апологетом Петра Великого, чем княгиня Дашкова, князь Щербатов, автор глубокого труда «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого», не говоря уж о работах Руссо и Дидро.

Александр Тургенев написал брату Николаю: «В Пушкине лишились мы великого поэта, который готовился быть и хорошим историком»[469]. Царь поручил «науку славы» профессору Петербургского университета Николаю Устрялову. Тот задание выполнил более профессионально. Кстати, в предисловии к «Истории царствования Петра Великого» Устрялов подробно говорит о всех своих предшественниках, а Пушкина даже не упоминает.

С точки зрения мифотворчества, интересно посмотреть, какие факты опустил или не использовал Пушкин, занимаясь историей Петра, – факты, которые могли оказаться наиболее интересными не только для историка, но, прежде всего, для писателя. Приведем (с неизбежной степенью субъективности) несколько деталей, взятых, в основном, из тех самых источников, которые читал поэт, деталей жизни первого российского императора, которые писателя Пушкина не заинтересовали.

Двух с половиной лет от роду Петр был уже в чине полковника, но его еще кормили грудью. До конца жизни царь игнорировал русскую грамматику и писал, как попало. Тетради его учения показывают, что он не смог одолеть элементарной математики, нужной для артиллерии. Любимым занятием подростка было бить в барабан. Петр рос хулиганом, не зная ограничений. Насильно женатый шестнадцати лет, Петр предпочитал спать отдельно в военной казарме. С юности его жизнь была сплошная гульба, дебоши, пьянство, друзья его умирали от перепоев.

У себя дома Петр бывал гостем. Он окружил себя проходимцами, одной из жен сделал женщину, которая до этого обслуживала известным образом солдат, а сам, по мнению некоторых историков, находился в любовной связи со своим фаворитом Меньшиковым, которого называл не иначе как Mein Herz. Периодами Петр впадал в депрессию, с 20 лет у него тряслась голова и имели место припадки эпилепсии. Отсутствующее, дикое выражение глаз легко заметить на портретах. Он не мог жить в комнатах с высоким потолком, и потолок для царя специально опускали или завешивали.

Он ел руками – без ножа и вилки. Посреди разговора мог плюнуть в лицо собеседника. После еды он спал, даже в гостях. Хронический алкоголик, он угрозами заставлял пить других. Гостей запирал и ставил охрану, следящую, чтобы все пили, а сам уходил спать. Шуга назначил председателем Коллегии, то есть Министром Всепьянейшего Собора, для которого сам написал Устав. Параграф первый Устава гласит: «Напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми».

Легко впадающий в гнев, он терял рассудок и становился зверем под влиянием вина. Протрезвев, он назначал казни. Он сам участвовал в пытках своих оппонентов, выбивал им зубы кулаком, работал палачом. Он приказал пытать сына. Он лично удостоверялся, что его противники мертвы. Война делала его маньяком. Людские потери в его войнах не подсчитаны до сих пор. Мудрость и доброта Петра – больше легенды подхалимов, чем правда. Петербург построен на костях десятков тысяч крестьян. Чудовищные расходы на войну разоряли государство. Налоги и хитрости, как выкачивать больше денег, умножаются: не будучи грамотным, он использовал наиболее изощренные советы своих подчиненных, часто противоречащие одни другим. Доходы шли, минуя казну, прямо в руки его генералов.

У царя было хобби: он любил рвать зубы у других и собирал их. Причем часто ошибался или нарочно, в назидание, рвал у своих приближенных и их жен здоровые зубы. После его смерти остались импортные щипцы да мешок с выдранными им зубами.

При нем заложена тайная политическая полиция, подчиняющаяся ему лично. Его приказ: «Иметь смотрение… чтоб в жителях не было шаткости». Петр признавался иностранцам о русском народе: «Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей». Петр умер от уремии, а по мнению профессора М. Покровского, от сифилиса, если только он не был отравлен[470].

Конечно, мы собрали мелочи. Собрали потому, что каждая такая деталь – новелла для писателя. Добавленные к общеизвестным достоинствам личности Петра, эти детали дали бы простор художнику. Но именно их не касается Пушкин в своих записях, создавая не образ, но монумент, теряя объективность и достоверность. Мифология вовсе не обязательно сопрягается с ложью. Это может быть всего лишь отбор. Вяземский писал об «Истории пугачевского бунта», что вполне можно отнести к другим пушкинским историческим работам: «Но в историю события, но в глубь его он почти не вникнул, не хотел вникнуть или, может быть, что вероятнее, не мог вникнуть по внешним причинам…»[471].

На деле жестокость, с которой Петром осуществлялась хирургическая операция на теле России, миллионные человеческие жертвы, положенные на чашу весов прогресса, породили другой, фольклорный образ царя – Антихриста, который Пушкин вспомнил. Но если глянуть шире, как минимум бесправие, тотальный контроль над умами, физическое уничтожение граждан и экспансия вовне – вот темы, которые можно считать вехами отсчета в правдивости изображения любого российского лидера. Без этих вех все описания склоняются к мифологии.

Поблагодарим цензуру. Когда после смерти поэта возник вопрос о печатании черновых материалов для истории Петра, цензоры изымали из записок все нежелательное. Выброшенное сохранилось в цензурном архиве. Естественно, цензура во все времена выбрасывала то, что работало против официально одобренного образа лидера. Однако и в изъятых у Пушкина текстах не удается найти такое, что пошатнуло бы миф. Поэт отмечал, что в идее государственной реконструкции были ум, доброжелательство и мудрость Петра, но практика жестока, «писана кнутом». Это, конечно, вычеркнуто. Цензура выкинула и любопытную фразу Пушкина, что Петр «в Синоде и Сенате объявил себя президентом». Отдельные критические детали исчезали и из других произведений, неизвестно, по чьей воле. Так, по свидетельству Вяземского, в «Медном всаднике» сперва был якобы сильный монолог Евгения против петровской реформы[472]. Сняла его цензура или убрал сам Пушкин, но, как известно, в поэме этого нет.

Пушкин преувеличивал значение целей Петра и преуменьшал роль методов. Рассуждая о честности и справедливости царя, поэт отмечает без комментария: «Казаки и калмыки имели повеление, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя». Тонкая похвала. Записывая, что Петр был «самовластным помещиком», что его указы «жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом», Пушкин осторожно пометил для себя в скобках: «Это внести в Историю Петра обдумав». Он написал о рабстве в России: «Все дрожало, все безмолвно повиновалось». Написал и вычеркнул. Ниже заметил: «После смерти деспота страх… начинает исчезать». И, зачеркнув «деспота», вписал «великого человека».

«Пушкин по-разному видит Петра», – считает Георгий Федотов в статье, название которой точно выражает двойственность Пушкина: «Певец империи и свободы». И уточняет: «Низкие истины остаются на страницах записных книжек»[473]. Но это не совсем так. В том-то и дело, что большая часть низких истин отсеивалась Пушкиным при чтении, в записные книжки не попадала. Он просеивал материал до цензуры.