Переименуем «русских» в «петровцев»?

Приближение к рулю очередного вождя гипнотически окрыляет передовую российскую общественность. Обещания улетучиваются, как утренний туман, будто и не витали в воздухе, контроль над умами крепнет. Вот-вот свежеиспеченный лидер широким жестом дозволит пишущей братии сравнивать себя с великими реформаторами прошлого и прежде всего с Петром Алексеевичем. Нам только дай: разукрасим так, что и родная мать не узнает. Все видят, как единодушная пресса быстренько склеивает имидж спасителя нации, за сим следуют тотальные выборы, и… тут у нас неизбежно возникают исторические ассоциации.

Описания русских царей, когда их много читаешь, действуют как промывка мозгов.

Какая таинственная сила побуждает верить, что новичок поможет не только бизнесу и пенсионерам, но и балеринам, и киношникам? Не охвачены упоением пока только последователи альтернативной любви.

Писатели, конечно, впереди. Стремление к истине мирно уживается с идолопоклонством, и это важная черта российского менталитета.

Будто в прошлом не выливали ушаты лести, а воз и ныне там. «История не роман, – писал Николай Карамзин, – и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир»[436]. Добавлю: до тех пор, пока перо не коснулось главы государства. Тут сразу начинают течь слезы умиления. Молодой Пушкин, ухаживавший за женой Карамзина, по этому поводу иронизировал: воспевают-де «необходимость самовластья и прелести кнута». А сам?

С горечью приходится взглянуть на аллилуйную сторону сочинений гения, ибо именно он у нас все. «В Пушкине, – вспоминал Вяземский, – было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость… Он не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных… для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению…»[437]. Возникает, однако, вопрос: какое это – верное понимание? Верное с чьей точки зрения? И если под меркой и рамой Вяземский понимает установки сверху, как надо изображать исторические фигуры, то в свете этого интересно посмотреть, как независимый автор рисовал вождей.

Может ли поэт быть объективным, или, мягче, более объективным, чем историк? Оба, Карамзин и Пушкин, пользовались фактами из прошлого как фабульным источником. Предпочитавший холодное наблюдение государственный историограф Карамзин то и дело проявлял свою антипатию к Петру Великому, переступая через рамки официального апологетического мнения. Пушкин в большей степени стирал границу между историей и литературой. Белинский называет это «учено-художественной историей», имея в виду, что Пушкин соединял два таланта: историка и писателя[438]. А разве Карамзин не соединял? Очевидно, речь должна идти о процентах, о степени объективности, которая трудно измеряема, но в основе которой лежит обнаружение фактов или же утаивание их в угоду концепции.

Искажение истории в свою пользу необходимо властям на каждом витке развития государственности, чтобы самоутверждаться и приноравливать к себе менталитет нации. Особенно это касается такой традиционно важной движущей силы, как патриотизм, поддержанию которого исторические факты подчас мешают.

Приукрашивание лидеров в России всегда имело место, а если отличалось в Новейшей истории, то размахом и цинизмом, чему все свидетели[439]. Мы не можем обойти Пушкина, а Пушкин не мог миновать царя Петра. Что влекло поэта к царю?

Пытаясь «верно» понять историю, заметим, что реформы Петра подготавливались до него, а многие из них осуществлялись после. Его заслуга в хирургической операции: царь резал, а зашивали другие. Но именно Петру отдано авторство и сгущенные, концентрированные почести. Таково русло, по которому уготовано было плыть Пушкину-историку – по течению, не против него.

Исходным источником интереса Пушкина к занятиям русской историей (если не считать лицейских уроков) был Карамзин. Правительство стимулировало мифологию о Петре. Этим его наследники укрепляли свой авторитет внутри страны и за рубежом. Так, граф Шувалов доставлял специально отобранные редкие книги, рукописи и деньги Вольтеру, чтобы тот составил «Историю Петра Великого», что и было выполнено. Вольтер округлил все острые углы, например казнь Монса, любовника петровской жены Екатерины, смерть самого Петра и борьбу за престол после его смерти. А между тем, уже существовали опубликованные источники, например «Записки графа Бассевича»[440].

Чувство меры в преданности индивида государству терялось. Современник Пушкина министр финансов граф Егор Канкрин писал: «Если рассудить, то мы по справедливости, вместо того, чтобы называться русскими, должны прозываться петровцами»[441]. И всегда Петр окутывался славой. Только на первых двух страницах «Публичных чтений о Петре Великом», приуроченных к официальным празднествам по случаю двухсотлетия со дня рождения Петра, авторитетный историк Сергей Соловьев называет Петра «великим человеком» 13 раз и один раз «величайшим»[442].