Галина Зализовская Один город и вся жизнь

Галина Зализовская

Один город и вся жизнь

Из семейных преданий

В ночь под Новый год

31 декабря 1926 года я проснулась с ощущением чего-то радостного. Наступает Новый год! Мама всегда говорила, что в ночь под Новый год случаются всякие приятные неожиданности и даже чудеса.

Вдруг мне послышался из кухни взволнованный, почти плачущий голос мамы, и другой голос — соседки Прасковьи Ивановны. Мы жили, семь семейств, на втором этаже каменного дома по улице Мастерской, ныне Советской.

Спрыгнув с кровати и накинув платье, несусь на кухню и замираю на пороге: мама, моя милая нежная мама, сидит на кухонной лавке и плачет. А у русской печи валяются мокрые обуглившиеся поленья, на столе расплывается выложенное тесто.

Я обнимаю маму, осторожно прижимаясь к ней. Я знаю — мы ждем ребенка, а он должен появиться в начале марта. Прасковья Ивановна тоже подходит к маме, гладит ей плечи и ласково говорит: «Анюта, перестань плакать, это вредно. Пойдем. Ляг и успокойся. С тестом я сама управлюсь, больше никто дрова из печи не выбросит».

Мама встает с лавки и, охнув, садится обратно. Мы ждем, когда мама поднимется, бережно ведем ее в нашу комнату и укладываем в постель. Прасковья Ивановна дает ей капли, и мама вроде успокаивается.

Вскоре пришел папа, поцеловал маме руку, погладил по голове, говоря: «Все будет хорошо, только не волнуйся». Мама слабо улыбалась, иногда стонала. Я поняла, что ее отвезут в больницу, и заплакала.

Прасковья Ивановна стала одевать маму. Я стояла у двери, полная решимости ехать вместе с мамой и помогать ей. Папа бережно повел маму по лестнице, я шла за ними.

У подъезда стояла лошадь, запряженная в сани. Была ли это «скорая помощь» или просто нанятый возница — я не знала. Маму усадили в сани, прикрыли ноги попоной, и лошадь тронулась. Я бежала за ними и кричала: «Мама, я с тобой! Голубушка, возьми меня!» И еще не помню что. Меня насильно увел с улицы сосед с нижнего этажа. Наплакавшись, я успокоилась и уснула. Проснулась, когда уже наступили сумерки, и стала ждать маму.

Вскоре пришел дедушка, он был старенький, но бодрый и никогда не унывал. «Ну, Копалуха, — так он меня звал, — вот тебе новогодние гостинцы, а это вот для малыша», — и положил на сундук около голландской печки рукав от шубы, приговаривая: «Вот тебе парилка, вот тебе парилка, вот тебе парилка! Расти быстрей да хорошей!»

И как же потом пригодился этот рукав! Малышку два месяца держали у печки в этом рукаве.

Проснулась я, видимо, ночью. Соседи встречали Новый, 1927 год, а я была совсем одна. Стукнула дверь — это пришел папа. Сняв полушубок, обнял меня. Я робко спросила: «А где мама?» Папа сказал мне, что у мамы родилась дочка и мама пока с ней в больнице.

— Пап, а почему девочка родилась сегодня? Ведь ее мы ждали только в начале марта?

Папа объяснил мне, что это произошло из — за сильного маминого волнения, из-за ссоры утром на кухне, и наша девочка родилась в двенадцать ночи.

— А как мы ее назовем?

— Татьяной, — ответил папа.

— А она хорошенькая? — продолжала допытываться я.

— Она очень маленькая, — уклончиво ответил папа.

И, обняв его, я подумала, что мама права, говоря о чудесах под Новый год.

Вот и случилось чудо из чудес — в ночь под Новый год родился человек.

Пушкинский сад

Раньше Челябинск был небогат зеленью. Было всего три оазиса, три зеленых участка, где можно было отдохнуть. В центре города был старый сквер, который называли Сиреневым. Там росла только сирень, был фонтан, скамейки, позже поставили скульптуру — трехлетний Ленин, работа скульптора Татьяны Щелкан.

Второй уголок — это «Сад-остров» на реке Миасс, с кинотеатром, рестораном, эстрадой и лодочной станцией. Мы, девчонки, очень любили бегать туда в кино. В летнем кинотеатре всегда было прохладно, и шли, как нам тогда казалось, потрясающие кинофильмы — «Ванька-ключник», «У камина» с участием красавицы Веры Холодной, «Гримасы Парижа» и много других.

Судьба этих зеленых мест печальна. Остров превратили в какую-то базу, а сиреневый скверик, как и его продолжение до улицы Кирова, уничтожили. Теперь там «Вечный огонь» и памятник танкистам-добровольцам. И зеленые насаждения вырублены, и видится это место пустым, хотя и с названием «Аллея Героев».

Но самым приятным местом для гуляний и отдыха в дни моего детства и юности был городской сад имени Пушкина. Прекрасный старинный, скорее даже парк, чем сад. О нем мне непременно хочется рассказать особо.

Справа от входа в сад стоял красивый фонтан, от которого до ресторана шел цветущий газон. Сам павильон, выкрашенный в зеленый цвет, был весьма причудливой архитектуры — с теремками на втором этаже, с открытой верандой, где читали газеты, играли в шахматы, шашки. Имелась здесь и бильярдная комната. Немного дальше, за рестораном — танцевальная площадка. Слева от входа шла красивая березовая аллея, рядом с ней находилась открытая эстрада в виде раковины, а немного дальше кинотеатр.

В центре сада стоял летний театр, где каждое лето выступали гастролеры, и очень известные: оперетта Леонтовича, Леонид Собинов, Папазян, Клавдия Шульженко.

В мае 1931 года афиши в городе извещали, что летом в горсаду будет гастролировать Пермская опера, которая уже тогда имела широкую известность. В конце сообщалось, что для участия в массовых сценах требуются статисты.

Мы с подругами Аней Игумновой и Ниной Барабановой решили пойти статистами, мечтая прослушать все оперы бесплатно. Обратились к контролеру зала, она направила нас в комнату за сценой. (Это, как оказалось, была наша гримерная.) Волновались так, как будто нам предстоит петь главные партии. В комнате уже было человек восемь-десять молодежи, среди них мой знакомый Витя Лукин и его товарищ Вася. У столика стоял довольно высокий худощавый парень и записывал желающих.

Витя обрадованно подошел ко мне: «Молодец, вместе будем все лето». И шутя надел мне на голову высокую шапку — часть какого-то театрального костюма. Я посмотрела на себя в зеркало. Витя, глядя на меня, сказал: «Люблю я смотреть в твои глаза, когда они смеются».

Парень, который нас записывал, посмотрел на меня внимательно и сказал: «А мне нравятся глаза мечтательные, а не смеющиеся». Витя ему ответил: «Ты так говоришь потому, что эти глаза не на тебя смотрят». Парень усмехнулся и ответил: «Ах, вот как! Ну так они будут смотреть на меня».

Я смутилась, а Витя надулся. Этот восемнадцатилетний Виктор Зализовский, недавно окончивший Пермский художественный техникум, через три с половиной года стал моим мужем. Вот так Пушкинский сад решил мою судьбу.

Война

Лето 1941 года началось для нашей семьи внешне благополучно. Окончился учебный год, и меня отпустили в отпуск. Мои милые и любимые дети росли здоровыми, красивыми и не очень огорчали папу и маму капризами.

Театр оперетты, где работал муж, уезжал на гастроли в Уфу, и муж предложил мне поехать с ним. С этим все в семье согласились. А папа сказал: «Мы с Анютой в свадебном путешествии были в Уфе. Там нас и застало объявление империалистической войны».

Мама сердито посмотрела на него: «Сказал бы, что были в Уфе, и все. К чему войну вспоминать? Теперь не то время. Никто не собирается на нас нападать». Милая моя мама, как она ошиблась, и как скоро ей пришлось убедиться в этом.

Театр уехал раньше, а я приехала в Уфу 16 июня. Прошла неделя, 22 июня в 12 часов дня узнали о нападении на нас фашистской Германии.

Это казалось чудовищным и невероятным, и сразу вспомнились папины слова о войне 1914 года и ответ мамы — «Сейчас не то время».

Город изменился мгновенно. Люди шли серьезные, сосредоточенные. Много было военных. В магазинах к вечеру почти полностью опустели полки. Муж велел мне возвращаться домой, так как не сегодня-завтра его могли призвать в армию.

Я сама рвалась в Челябинск, но в театре нам стало известно, что билетов на поезда не продают, расписание не выдерживается. Что делать? Главный администратор театра Зайд предложил мне поехать вместе с ним завтра, как он выразился, «в неизвестность». Я с радостью согласилась, и утром мы с мужем пошли на вокзал. Какой-то железнодорожник повел нас по путям к составу, стоявшему, как в песне поется, «на запасном пути». Когда и куда пойдет поезд, никто не знал, но предполагалось, что не минует Челябинска.

Мы с Витей простились. Я заплакала. Зайд стоял отвернувшись, смотрел в окно и говорил: «На запад идут в основном поезда с военными и снаряжением, а с запада уже везут раненых».

Было горько и страшно.

Часа через три поезд тронулся, и мы поехали в «неизвестность», но с надеждой, что попадем домой.

Когда я увидела наш вокзал, заплакала от радости. Выйдя на привокзальную площадь, я вспомнила, что нужно купить гостинцы детям, и поспешила к стоявшей невдалеке женщине в белой куртке с корзиной в руках, в которой были румяные пирожки.

— С чем пирожки? — спросила я.

— С крабами, — услышала ответ. Мы с Зайдом переглянулись: никогда раньше не слышали о пирожках с крабами. Консервы из крабов, как и другие нынешние деликатесы, до войны в магазинах стояли пирамидами.

Женщина улыбнулась:

— Да вы возьмите, попробуйте.

Мы взяли по пирожку, и это оказалось так вкусно — не описать. Решили взять по десять штук домой.

— Сколько стоит? — спросила я, показывая на кусочек пирожка в руке.

— Три рубля, — ответила продавщица. Я подала три рубля.

— Вы не поняли, — сказала она, — три рубля — один пирожок.

Тогда я очень удивилась, подумав, как быстро подскочили цены. Расплатившись, мы с Зайдом пошли на остановку трамвая «семерочка», как его называли.

Зайд поехал в театр решать судьбу труппы, а я — домой. Войдя в ворота, увидела сидящего у окна папу. А навстречу мне высыпали мои дети с криком: «Мама, а у нас война!» Я опустилась прямо на траву. Обняла их и заплакала от радости, что мы вместе.

Война продолжается

Мы жили только вестями с фронта — по радио, из газет. Вести были тяжелые, порой охватывало отчаянье. Уже приходили похоронки.

А жить становилось все тяжелей. Витя по-прежнему работал в оперетте. Ее сохранили, но направляли, кроме Челябинска, то в Копейск, то в Златоуст. Актерам редко платили зарплату, выдавали чаще из кассовых сборов по пятерке на пропитание. Моей учительской зарплаты хватало только на отоваривание карточек да иногда прикупать на рынке хлеб (триста рублей за булку) и молоко детям.

И тут нас постигло горе. Умер папа. Ему не было еще и пятидесяти пяти лет. Больное сердце и истощенный желудок не выдержали.

Вскоре сестру Таню мобилизовали в ремесленное училище и отправили в Златоуст учиться на гравера. Мне пришлось взять уроки еще и в школе № 44 на ЧГРЭСе, и я мало бывала дома.

В январе 1943 года мужа призвали на фронт. Домой он не вернулся. Тяжко вспоминать. У дочери начался авитаминозный стоматит, а мама слегла с воспалением легких.

Однажды, когда я вернулась с работы, дома были мама и Неля. На вопрос, где Женя, они ответили, что он взял хлебные карточки и ушел, сказав, что выкупит хлеб и продаст его, так как врач сказал, что бабушке нужно усиленное питание.

Я бросилась на рынок, который был немногим дальше нынешнего базара на площади. Он был как муравейник. Где искать мальчика в такой толпе? И вдруг я услышала его детский голосок: «Батончики. Кому свежие батончики?» Это его голос! Я бросилась в ту сторону, увидела Женечку, идет кое-как, держит в руках батоны и зазывает. Слезы хлынули из глаз. Я прижала его к себе, а он повторяет: «Мама, мамочка, не ругай меня, врач велел хорошо кормить бабушку».

Мы плакали вместе. Я уводила его из толпы счастливая, что нашла его. У меня были деньги, мы купили молоко и вернулись домой.

Вечером пришла Лида Косякина — дорогой мой друг. Принесла кое-что из еды детям и маме и сказала мне, чтобы я по окончании учебного года сразу попросила отпуск и приходила работать к ней в облисполком, на время моих каникул.

20 мая 1943 года я пришла в облисполком временно поработать секретарем-кодификатором протокольной части, да так и осталась там на двадцать лет. Облисполком и работа в нем стали для меня смыслом жизни. Главное, что я спасла детей, они получили продовольственные карточки на детское питание.

В октябре этого же года Лида оставила работу и рекомендовала меня на свою должность.

В начале учебного года директор 50-й школы Иван Захарович Турмышев приходил к председателю облисполкома, просил, чтобы тот заставил меня вернуться в школу. Александрович вызвал меня. Я пришла и, как не жаль мне было школы, попросила оставить меня в облисполкоме. Мы расстались с директором дружески. Он был очень хорошим человеком и все понял.

Победа

Восьмого мая 1945 года была какая-то особенная атмосфера на работе. Что-то носилось в воздухе, как предвестник конца войны, и все ждали, когда это произойдет. Ждали этот самый счастливый день и час.

Вечером в протокольную часть зашел Григорьев, заместитель председателя облисполкома. У меня на диване валетом спали мои дети, так как мама лежала в больнице. Она давно была уже тяжело и безнадежно больна, и я иногда, задерживаясь на работе, оставляла их у себя, чтобы потом нас отвезли домой. Григорьев спросил, почему здесь дети. Я объяснила. Анатолий Иванович сказал мне: «Сегодня ночью вам придется поработать — писать лозунг». Мы пошли в большой зал, где на полу лежал кумач — восемь метров длиной. К пяти утра лозунг был готов. «Слава великому советскому народу — народу-победителю!» Эти слова и сегодня звучат для меня как девиз — это и должно быть девизом и никогда не забываться.

Утром сообщили, что фашистская Германия капитулировала.

Общее ликование, слезы радости, а у многих — и горя. Это описать невозможно. Это надо было видеть и пережить воочию. И я это видела и пережила.

Детская рука

Нынче весной мы с сестрой Таней собрались на Центральный рынок за клюквой для правнука Артура. Он простудился и приболел. Зашли навестить его к бабе Неле. Артур сидел на кровати и рисовал.

Я спросила, как он себя чувствует. Артур ответил: «Скоро все пройдет». Потом сказал мне: «Баба Галя, какая ты худая!» Я ответила, смеясь: «Да, я худая, стала страшной — как Баба Яга».

Он внимательно посмотрел на меня и ответил: «Нет, я так не думаю, ты просто старенькая».

Дорогой мой «дипломат» не хотел меня обижать. Мы пожелали ему быть здоровеньким и поспешили к остановке троллейбуса.

При входе в троллейбус я замешкалась, поднимаясь на ступеньки. И вдруг ко мне протянулась детская рука. Я приняла эту руку и, войдя в салон, подняла глаза. Передо мной стоял мальчик лет десяти-одиннадцати и смущенно улыбался. Я слегка сжала эту детскую руку и сказала: «Спасибо, милый!»

С переднего сиденья быстро поднялся молодой мужчина, предлагая мне сесть.

В вагоне было тихо, или мне это показалось, но на лицах многих пассажиров были улыбки.

В душе появилось ощущение чего-то хорошего и дорогого. «Да, — думала я про себя, — растут в нашем городе прекрасные мальчишки и девчонки, и кто-то должен помочь им вырасти сильными, добрыми, здоровыми».

Может быть, кто-нибудь, усмехнувшись, скажет: «Чепуха, сантименты!» Но я думаю иначе.

* * *

Пора ставить точку. Мне восемьдесят лет. Много прожито и пережито. Было всякое.

Выхожу ранним утром на балкон, и отсюда, с высоты девятого этажа, смотрю на милый мой город. Один город и вся большая жизнь.