Василий Никитин СЕРДЦЕ В ОТСТАВКУ НЕ УХОДИТ

Василий Никитин

СЕРДЦЕ В ОТСТАВКУ НЕ УХОДИТ

Отставка. Пенсия. Выбирай для поселения любой, самый уютный уголок страны. Ты заслужил это. Друзья советуют разное. Одни приписывают побольше сидеть у речки с удочкой, другие категорически рекомендуют забраться в богатые дичью края, третьи адресуют в Москву, Киев или в любой крупный город, намекая, что рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.

Притаив лукавинку в серых, задумчивых, смотрящих куда-то вдаль глазах, Василий Терентьевич Хренов сначала пофилософствовал:

— Понятие «лучше» весьма растяжимое, как резина, всякий на свой аршин вытягивает ее, — затем он вынул из грудного кармана гимнастерки проездные документы и, потрясая ими в воздухе, радостно объявил:

— Еду в Казахстан, на родину.

— На родину, м-да-а, — вмешался в разговор офицер штаба, давнишний приятель Василия Терентьевича. — Ты, Василий, того, не хитри. Вырос ведь на Урале, а тянешься в южные края. Выкладывай-ка все как на духу.

— Никакой тут вовсе хитрости нет, друзья. Вырос я в настоящего человека там, на заставе. Много друзей пограничной молодости похоронил, вот и поселюсь рядом с этой заставой.

Нахлынули на Василия Терентьевича воспоминания, и рассказал он друзьям не одну историю из тех далеких уже, но незабываемых сражений с вражескими бандами.

Шел август 1932 года. Солнце нещадно палило, и вся зелень окрест давно выгорела. Лишь седые саксаульники маячили среди желтой степи бледно-зелеными макушками. Молодые топольки, посаженные во дворе заставы, свернули свои листья в трубочки и понуро опустили неокрепшие ветви. Василий Терентьевич, невысокого роста, коренастый юноша в новеньких, блестящих ремнях, с жадностью смотрел на деревца. Сколько труда вложили в них солдаты, привезли за тридевять земель, и вот они сгорают. А садили их и те ребята, что погибли в недавнем бою. Вон висит на топольке табличка с фамилией Смирнова, подальше — Кожахметова. Славные были бойцы. Рядом спали, вместе вели неравный бой и погибли, как герои.

И, словно угадав его мысли, невесть откуда появившийся сзади солдат сказал:

— Сушит, товарищ командир, ох и сушит, — Макар Федоров тяжело вздохнул и продолжил: — Жалко, погибают топольки-то, а как славно принялись. Воды бы надо привезти, разрешите?

— Надо, Макар, да некогда, опять банда объявилась. С минуты на минуту выезда ждем. Осенью в память о ребятах каждому по десятку топольков посадим.

Макар сдвинул на затылок выгоревшую зеленую фуражку, расправил складки выцветшей на жарком солнце гимнастерки и почти как клятву произнес:

— Вырастим их топольки, товарищ командир, вырастим. Пусть стоят здесь целый век, как живой памятник героям.

На крыльце глинобитной казармы, сооруженной еще казацкой сотней, появился дежурный по заставе и крикнул:

— Товарищ командир, вас начальник требует.

Василий Терентьевич поправил и без того туго облегавшие плечи кожаные ремни, одернул гимнастерку, как бы показывая солдату, что вот, мол, видишь, настало, наверное, время выезжать навстречу банде. Ничего не сказав, он поспешил в канцелярию.

Начальник заставы Николай Максимович Пемуров, усталый, с обветренным лицом, стройный и подтянутый офицер, оторвал глаза от карты и озабоченно сказал:

— Надо опять ехать, — в голосе Пемурова чувствовалось волнение. — Прут, проклятые, в стык между заставами. Вот здесь, — он раздвинул шторки оперативной карты и указал на небольшое озеро на самой границе, где обычно располагался пост пограничников, но в последние дни обстановка осложнилась на другом фланге, пришлось все силы сосредоточить туда, а у озера образовалась брешь, куда и решили ударить бандиты, чтобы проскочить в неглубокий тыл, захватить колхозный скот и угнать за кордон.

— Смотрите, задача не из легких, — предупредил Пемуров, когда сообщил о намерениях бандитов. — Камыши там густые и высокие, не попадите в засаду. Надо опередить банду и заманить ее в мешок. Расположитесь вот так. — Николай Максимович обвел незачиненным концом карандаша полукруг по берегу озера, постучал в том месте, где должно находиться ядро наряда, помолчал некоторое время, о чем-то напряженно думая, и подтвердил: — Да, только так. Иного пути у врагов нет. Здесь проходят старые контрабандистские тропы, по ним и полезут, сволочи.

Николай Максимович подошел к Василию, крепко пожал ему руку и, как будто извиняясь, сказал:

— Отдохнуть бы тебе следовало, измотался, а вот все некогда. — Он потряс его за плечи. — Ну ничего. Переловим всю эту проклятую свору головорезов и тогда поедешь в отпуск.

— Что вы, Николай Максимович, — изумился Василий, — какой там отпуск. Разве в такое время до отдыха.

— Кончать надо с бандитами, Василий Терентьевич. Кончать. Народ ждет этого, — Николай Максимович опять подошел к карте и объяснил план всей операции. — Ваша группа расправится с шайкой баев, а мы при поддержке маневренной группы ударим по главным силам бандитов на правом фланге.

Группе Василия Терентьевича предстояло проехать на лошадях два десятка километров и занять рубеж для боя до наступления темноты. В этом шанс на успех, потому что порядком битые басмачи днем и носа не показывают на границе, чинят набеги по ночам, пробираясь глухими тропами. Не теряя ни секунды, пограничники двинулись в путь. Через час езды переменным аллюром с холок лошадей начали падать хлопья мыльной пены, а у пограничников взмокли не только лбы, но и гимнастерки. Солнце, казалось, опустилось над землей ниже обычного и старалось сжечь все живое на ней. Только к вечеру, добравшись до поймы реки, поросшей с нашей стороны густыми тальниками, повеяло приятной прохладой. Солдаты, точно рыбы в затхлой воде, открыли рты и, переведя лошадей на спокойный шаг, жадно глотали, да что там, пили влажный воздух. Особенно тяжело переносил жару северянин Иван Зверев, потомственный медвежатник. Почти задыхался от зноя и его четвероногий друг Джульбарс, лежавший в седле хозяина. Он все время толкал свою морду с вываленным на бок языком под мышку Ивана.

— Ну и палит чертово светило, — негодовал Зверев, смахивая с мясистых щек ручьи пота. — То ли дело у нас в тайге. Кедрачи укрывают тебя от солнца и дождя, родники поят холодной водичкой, аж зубы ломит. Эх, фляжечку бы той водицы сейчас.

— Не горюй, Ваня, — подтрунивал над Зверевым Макар Федоров, неприхотливый ко всяким удобствам и, как его звали, двужильный человек. — Будет тебе ночью такая водица, что озноб прохватит. Свинцовая, с разрывными пулями.

Иван показал на свой огромный лоб и отшутился:

— У меня черепок что броня, выдержит, а вот у тебя мозговая часть прикрыта слабовато. Щелчком пробить можно.

«Вот она, натура русская, — думал Василий, — дунул ветерок, и вся тут усталость слетела. С такими ребятами батальон басмачей перебить можно».

На одну удаль солдат он, однако, не хотел полагаться и уже издали, всматриваясь в прибрежные холмы, выбирал место для засады, искал такие укрытия, которые обеспечат внезапное нападение на бандитов.

Обогнув небольшое озеро, указанное начальником заставы на карте, Василий Терентьевич приказал двум пограничникам выдвинуться к самой границе и патрулировать там с целью обнаружить банду и подать сигнал гранатами. Это ошеломит бандитов, а потом из-за высоты с двух сторон надо обрушиться на врага основными силами. Хотя эти основные силы исчисляются одним десятком пограничников, но никто не возразил командиру, никто не спросил даже о численном составе басмачей. Каждый понимал, что, сколько бы ни было бандитов, их надо бить, и чем внезапнее будет удар, тем вероятнее успех, тем меньше прольется крови товарищей.

И вот ночь. Светлая, полнолунная и тихая. Даже сухие камыши не шелохнутся, точно боятся навлечь на себя жестоких басмачей. Пограничники Федоров, Березкин, Малыгин и Зверев со своим Джульбарсом, замаскированные вместе с лошадьми в кустах ивняка, слились с этой тишиной и, припав к гривам коней, сверлят глазами синюю ночь.

Все замерло в долине и притаилось. Только бойкая речка воркует под ближними кустами да назойливо стрекочут кузнечики. Василий Терентьевич, вслушиваясь в их жужжание, отчетливо представил тот последний вечер перед уходом в армию.

Он лежал под телегой на своем поле, подложив под голову свежий сноп пшеницы. Вот так же бойко кричали кузнечики, так же неторопливо укладывались на ночь родные перелески, только в них слышались голоса птиц и девичьи песни, нежные, раздольные, с приятной ноткой грусти по любимому. А о Ваське некому было скучать, и он лежал один, думал о предстоящей службе, о том, что вот незаметно подлетело время идти в армию, а там, гляди, и полжизни стукнет. Как быстро летят годы, а он все еще один. Почему-то никогда раньше не лезли ему в голову такие думки, а вот сейчас никак не может отделаться от них, не может равнодушно слушать девичий тоскующий голос.

Чем дольше вслушивался он в песню, чем сильнее вдумывался в окружающий мир, тем чаще ловил себя на мысли, что ему хочется иметь любимую, что люди, видно, не могут жить без любви. И почему человеку нравится, когда о нем скучают? Василий пытался ответить на этот вопрос, но не мог…

Теперь Василий спокоен. Он полюбил и знает, что его ждут в селе, что сейчас недалеко от заставы, в доме работника таможни, горит неяркий огонек. Там сидит она, его невеста, и читает книжку, а сама с тревогой слушает ночь, ловит каждый стук, боясь угадать в нем выстрел.

Томительно тянулось время, молчаливо стояли перед пограничниками высокие камыши, таящие в себе неизвестность предстоящих событий. Но вот они зашумели и захрустели под чьими-то ногами, послышался всплеск воды. Джульбарс натянул поводок, забеспокоился, но Зверев, подтащив его поближе к себе, приказал сидеть. Собака послушно села, навострив уши, и протянула морду в сторону приближающегося шума. Василий Терентьевич подумал сначала, что это высланный им дозор подходит к озеру, но слишком сильно трещали камыши и похоже было, что движется не один десяток людей.

Почему нет взрывов гранат? Неужели прозевали ребята? Макар Федоров, потрогав Василия Терентьевича за локоть, показал кивком головы вправо. Там над камышами мелькали тени, похожие на грудные мишени. Хренов насторожился и услышал, как фыркнула лошадь, свистнула в воздухе камча, а потом на небольшую поляну, выдавшуюся между кромкой камышей и тальниками, вывалила ватага бандитов.

— Не стрелять! — прошептал Хренов, поправив на себе ремни сабли и маузера. То же самое сделали Федоров и Зверев, поняв, что командир своими движениями приказал им подготовиться к бою. И тут гулко грохнули два взрыва, потрясшие все окрест: и камыши, и черные кусты, и саму ночь. Ошеломленные бандиты заметались по поляне, налетая друг на друга.

— Шашки к бою! За мной! — Хренов дал шпоры коню, и тот, не зная, как понять этот резкий приказ хозяина, вздыбился свечой, но, получив повторные шпоры, выпрыгнул из укрытия.

Василий Терентьевич, взлетев на пригорок, увидел, как из-за соседней сопки и от границы, сверкая сталью клинков, мчались на бандитов пограничники. Завязалась страшная схватка. Перемешались люди, лошади, перепуталось все. Кто-то выстрелил. Еще, еще. Пуля дзинькнула над головой Василия. Он прижался к гриве коня и, когда врезался в гущу всадников, увидел впереди себя Макара Федорова. Тот плашмя ударил саблей по спине бандита, приготовившегося выстрелить, выхватил у него карабин и принялся молотить прикладом по головам пришельцев, точно бил цепом по снопам пшеницы.

После нескольких ударов приклад карабина разлетелся в щепки, и тогда Макар, пустив злой матюк, взял в левую руку ствол, а в правую саблю и начал лупить бандитов.

— Бросай оружие или перебьем всех! — хрипло крикнул Василий и увидел, как один за другим бандиты поднимали вверх руки.

Василий Терентьевич, когда были обезоружены бандиты, осмотрел пограничников и не досчитался одного. Не было Петра Малыгина, весельчака и любимца заставы. Его нашли в камышах с пробитой головой и положили на поляне. На лице Петра, освещенного ярким лунным светом, не было ни одной морщинки. Парень недавно отметил свой восемнадцатый год рождения и лежал теперь бездыханный, закрыв глаза, точно крепко спал после тяжелого перехода, каких довелось ему совершить немало.

Петю похоронили, как героя, и посадили в память о нем несколько топольков на заставе. Вот они, эти теперь уже могучие деревья, и звали к себе подполковника запаса Хренова, прошагавшего после того боя тысячи верст по дозорным тропам Казахстана и Средней Азии, хлебнувшего всякого в грозные годы Великой Отечественной войны.

В семейном альбоме Василия Терентьевича хранится пожелтевшая от времени страница журнала «Пограничник», на которой помещен портрет офицера Хренова, награжденного орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Ленинграда». На этой странице журнала есть слова:

«Уточнив места установки орудий, он указал на местности участок обороны каждому батальону и, посоветовавшись с начальником штаба майором Чугуновым, нанес их на карту.

После этого вся группа офицеров спустилась в лощину. Отсюда тонкой змейкой тянулась на запад траншея.

— Дальше враг пройти не должен, — сказал Григорьев. — Так и бойцам объяснить нужно. Они пограничники — поймут…»

И пограничники батальона майора Хренова поняли. Враг на их участке обороны не прошел. Многие остались навечно лежать у стен колыбели революции, у города Ленина, а Василия Терентьевича, израненного и обессилевшего, взяли в свои руки люди в белых халатах. Они вернули его в строй пограничников, дали ему силу. Разве может он уйти теперь с границы, сидеть где-то в тылу над речкой с удочкой и греть на солнце здоровое еще тело.

Он вернулся туда, где прошла его пограничная молодость, в небольшое село. Оно примечательно, пожалуй, только тем, что одна его улица упирается в сыпучие пески, а другая — в хлебные поля и сады. В летнюю пору, когда солнце стоит в зените, на село дышат барханы, и тогда ртутный столбик термометра прыгает за сорок. Ночью погоду строят горы, до подножия которых, как говорят аксакалы, часа два ишачьего хода. Хотя через село проходит асфальтированное шоссе, носятся по нему автобусы, но ишак у сельчан еще не перестал быть надежным средством сообщения: в песках он сильнее автомобиля. Вода здесь на вес золота, распределена до капли и течет строго по определенному плану, узаконенному двусторонними государственными конвенциями.

В первый же день, как прибыл Василий Терентьевич домой, зашел на заставу и заглянул в аллею стройных пирамидальных тополей. Это были для него не просто деревья, а живые друзья. Вот этот тополь вырастил инструктор службы собак Козырев. Настойчивый и энергичный был солдат. Он привез из дома щенка и вырастил из него быстрого и сильного Рекса, с помощью которого пограничники обезвредили много нарушителей границы. Когда собака стала стара и глуха, ее не убили, а держали на полной норме довольствия до самой смерти.

А вот и тополь Макара Федорова, посаженный в память о Пете Малыгине, сторонкой стоит крепкий, с буйной кроной карагач. Его вырастил Иван Зверев.

Так от дерева к дереву шагал Василий Терентьевич и рассказывал молодым пограничникам историю их заставы, вспоминал первых героев границы Советской республики. Затем он долго беседовал в канцелярии с начальником заставы и в заключение сказал:

— Вот ушел я в отставку, а сердце остается в строю. Вы уж не обижайте меня, старика. Когда потребуется, зовите на подмогу. Кость у меня еще крепкая, пригожусь.

…Встает солнце. Вместе с ним поднимается и Василий Терентьевич. Он убирает дворик, наводит порядок в своем саду, а ровно в девять спешит в сельскую библиотеку, которой взялся заведовать. А вечером его поглощают другие хлопоты. Надо побеседовать с людьми, напомнить о задачах по оказанию помощи пограничникам в охране государственной границы. Здесь, на переднем крае Родины, все часовые и у всех есть одна забота — не допустить безнаказанного нарушения родного рубежа. Коммунист Хренов постоянно напоминает об этом людям, воспитывает в них чувство высокой бдительности.

И они, жители приграничья, по первому зову солдат выходят на указанные тропы и преграждают путь лазутчикам. В первых рядах активистов села шагает Василий Терентьевич Хренов, офицер в отставке, но сердцем всегда в строю часовых переднего края нашей Родины.