Василий Калицкий ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕСНИ

Василий Калицкий

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕСНИ

Артисты пограничного ансамбля добирались до заставы. С утра на открытом автобусе, а к полудню, когда начался крутой перевал и закипела в радиаторе вода, пересели на высланных им навстречу лошадей.

Баянист сержант Федор Говорков на гнедом высоком коне ехал первым. Цепко обхватив руками темно-синий футляр баяна, он тихонько насвистывал мелодию украинской песни «Верховина».

Следом за Говорковым на низенькой, с белой метиной на лбу лошадке, придерживаясь за луку, ехала девушка Ирина Славина — певица и декламатор.

Чуть отстав от них, качались на натертых до блеска седлах художественный руководитель ансамбля старшина Степан Поцелуев, танцор ефрейтор Юрий Погребняк, исполнитель сатирических и юмористических номеров рядовой Павел Протиркин, скрипач молодой солдат кокчетавец Кожахмет Молдагулов. За ними, поскрипывая седлами, тянулись остальные.

— Юра! — саркастически сощурив глаза, крикнул Протиркин. — Ты шенкель уронил.

Погребняк, повернув голову назад, внимательно посмотрел на землю. Все, лукаво подмигивая друг другу, выжидательно молчали. Потом раздался взрыв хохота.

Лицо Юры покраснело. Он понял, что над ним пошутили. Ведь шенкель — это обращенная к лошади часть ноги всадника от колена до щиколотки.

— Ты все подтруниваешь, — сказал он раздраженно. — Лучше слез бы да тюльпанов Ирочке нарвал, гляди, сколько их в траве пламенеет.

Огибая разросшийся куст ольхи, Юрий приметил на рогулинке прячущееся в листьях маленькое серенькое гнездышко, в котором сидел соловушка. Птичка, услышав приближение всадника, вспорхнула. Внутри пухового гнездышка виднелись небольшие, забрызганные веснушками яички. «Гм, — улыбнулся самому себе Погребняк, — вот они, песни, растут. Да и домик-то у них как ореховая скорлупка — маленький, невзрачный. Таким певуньям не жаль домишки строить из самого лучшего хрусталя…»

Начался опасный, с поворотами спуск. Слева, налезая один на другой, тянулись пласты камней — плотные, щербатые. Дальше каменистые кручи прятались в облаках. Артисты спешились, лошадей вели на поводу. Справа в глубоком ущелье, зажатая скалами, бурлила река, далеко впереди клочьями дымчатых облаков курился перевал, за ним угадывались вершины заснеженных утесов. В голубом небе, высматривая добычу, парил коршун.

— За тем перевалом, друзья, застава, — показал рукой старшина Поцелуев, и по-молодому заблестели в сеточке морщинок его глаза. — В войну служил здесь.

— Так вы медаль «За отвагу» тут получили? — спросил Кожахмет.

— Да, на этой заставе. Вон за той сопкой — Орлиной называется — первое мое боевое крещение было. Нарушитель вышколенным оказался, жажахнул из обреза, как из снайперской. В руку меня, стервец, саданул. Ну, я тогда и пристрелил его…

— Если можно, расскажите о себе, — попросил Молдагулов и тут же заметил, как выгоревшие брови старшины нахмурились и придали открытому лицу некоторую строгость.

— Что ж, Кожахмет, послушай, если охота.

Старшина, сбавив шаг и ослабив повод коня, начал свое повествование.

— Родился я на Кубани. После десятилетки в тридцать девятом в педагогический поступил. В том же году был призван в армию, на границу. Отец мой, как мне рассказывали, у Ивана Кочубея служил, с белоказаками воевал. В двадцать втором в партию вступил. Позже учил он меня разбираться в сложностях жизни, матушку-правду понимать. Семья наша была большая, и все песни любили. Легко ли жилось, туго ли, а с песней не расставались. Да кто ее не любил в станице! И я, конечно, станичникам подпевал. Но голос мой окреп уже на заставе. Понравился он солдатам, когда в самодеятельном кружке выступал.

Как-то, вернувшись со службы, я принялся за чистку винтовки. В комнату зашел политрук.

— Так что, Степан Андреевич, скоро расстанемся. В окружной ансамбль вам предлагают.

— Нет, ни за что! Как же это: друзей оставлять, границу, — говорю ему. — Да я к заставе, можно сказать, всем нутром прирос…

— Поймите, Андреич, песня бойцам нужна не меньше, чем вот она, — он кивнул сузившимися глазами на мою винтовку. — А на заставе побываете, и не раз.

Уговорил меня политрук. С тех пор в ансамбле и нахожусь. И крепко убедился, что песня нашему солдату нужна, ох как нужна.

— Песня — сложная штука, — качая головой, удивляется Кожахмет. — И какой она заряд в себе таит!

— Сразу ее и не оценишь, — помедлив, сказал Поцелуев. — Она, брат, имеет магическую силу. О звуках песни Гоголь говорил, что они «так живы, что кажется, не звучат, а говорят, — говорят словами, выговаривают речи, и каждое слово этой яркой речи проходит в душу…»

Горная узкая тропа то спускалась, то, петляя, поднималась. Людям больше приходилось вести коней в поводу, чем ехать. Говорков часто помогал Иринке взбираться на пегую спокойную лошадку. На подъемах девушка пригибалась к ее рыжей гриве, часто колотила хромовыми сапожками по пружинистым бокам.

Солнце, теряя свой блеск, тянулось за каменную гряду, а потом совсем исчезло. Отчетливые и рельефные тени старых ветел и хоровода елочек расплывались, таяли, их краски угасали. Дальние синие вершины перекрашивались в багровый цвет. В укромных местах на травинках живым серебром висели капли росы. «Здесь, в горах, она круглые сутки бывает», — подумал Поцелуев. Потом он заметил в выемке замшелого камня винтовочную, с вмятинами, почерневшую гильзу. Степан спрыгнул с коня, поднял ее. Сдув с нее пыль, он задумался. Ему вспомнились далекие годы пограничной службы: в седле, в пеших маршрутах, в ночных секретах, в боевых дозорах. Представил и себя: среднего роста, в подрезанной шинели, в сером суконном, со звездой, шлеме. Опоясан брезентовым патронташем, с матерчатым футляром, из окошечка которого выглядывал умными глазами почтовый голубь. «А может, гильза моя, — будто родничком пробилась у него мысль, — ведь в этих местах я вел огонь по убегавшему нарушителю. В тот же день на заставу пришла печальная весть о гибели в партизанском крае отца».

В памяти Степана всплыли рассказы земляков о подвигах отца, Андрея Васильевича, в партизанском отряде Ковпака. Прошлым летом Степан ездил на Украину в те места, где похоронен отец. На окраине одного села, на высоком кургане, под кроной вишни он нашел его могилу. У подножия обелиска на мраморной плите Степан прочел высеченные славянской вязью слова:

«Партизан-разведчик Поцелуев Андрей Васильевич».

…Темнело. Вечер заволакивал пепельной дымкой ели, выступы скал. Дальше в дремотном забытье стояли в сиреневой вуали горы.

Горы… Поцелуеву давно были знакомы их загадочная жизнь, их тревожное спокойствие. С ними у него связана уже четверть века. Если другие в горах видели одно лишь хаотическое нагромождение каменных глыб, отвесные выступы и пустоты пропастей, то Степан мог без устали любоваться горными пиками, оттенками их красок, чистыми и отчетливыми звуками, ощущать, как никто, упругий в низинах воздух. В блокноте Поцелуева есть много рисунков. Тут все: и на голой вершине сосна, и дикие козы, и причудливые узоры, напоминающие цветы. Свой блокнот он называет «кладовой впечатлений».

— Рисую с натуры, — поясняет он. — Вот последнее: запечатлел интересное явление природы в одной из пещер недалеко от пограничной заставы. В пещере сталактиты и сталагмиты образовали вот такие узоры. Под воздействием потоков воздуха они издают нежное мелодичное звучание. Аксакалы называют такие подземные залы пещерами «поющих цветов». Об этих звуках на границе должны знать и пограничники.

— Друзья! — крикнул с восторгом сержант Говорков. — Огоньки вижу, вон они, как звездочки, мерцают.

— Так это же застава, — пояснил старшина.

Ансамблистов встретили пограничники, жены офицеров, приглашенные на концерт колхозники.

* * *

В просторной ленинской комнате в быстром и веселом ритме лилась развеселая музыка. Федор Говорков, склонив крупную с рыжими волосами голову и улавливая такт носком сапога, с перебором бегал пальцами рук по перламутровым костяшкам баяна. Юрий Погребняк, еле дотрагиваясь ногами до половиц, пружиня гибкое тело, отбивал жаркую чечетку. Потом он пустился вприсядку, искусно выкидывая ноги то вперед, то в сторону. Розовая, с вышитыми рукавами шелковая рубашка переливалась на нем легкими волнами. На крепко посаженной голове мелкими колечками курчавились черные волосы, изломленные шнурки бровей оттеняли красоту его лица. В глазах Юрия пряталось бесовское озорство.

— Молодец! — слышался чей-то голос. — Вот режет, словно его ключиком завели.

— Прямо чистый цирк.

— Пляска, дружок, тоже не фунт изюму стоит.

— Тут у него, ничего не скажешь, ноги работают исправно, — раздался сдержанный, с ухмылкой голос рядового Кириллова. — Вот бы ему в наряд до Орлиной потопать, он бы враз сник, знаю эту интеллигенцию.

— Замолчи, все ноешь. Так и свербит язык, — недовольно прикрикнул на Кириллова связист заставы рядовой Проскурин.

Закончив пляску, Юрий поклонился зрителям, одновременно вытирая платочком покрывшийся испариной лоб.

На импровизированную сцену вышла в белом платье Ирина Славина, светлая, стройная, с перекинутой на тугую грудь толстой каштановой косой. На алых губах ее играла улыбка.

— Песня «Жду я тебя» в исполнении Ирины Славиной, — объявил конферансье.

Зал аплодировал.

Говорков, чуть раздав меха баяна, начал вступительные аккорды. В них незаметно вплетался голос певицы:

Там, где над речкой чуть шепчет камыш,

Знаю, любимый мой,

Ты на посту у границы стоишь

Этой порой ночной…

Слова, еле уловимые сначала, росли, усиливались, и песня, расправив свои упругие крылья, брала в полон солдатские сердца.

— И слова знакомые, и мелодия, а за сердце, смотри, как щиплет, — шепнул повар заставы связисту.

— Значит, о своей вспомнил, — глянул ему в глаза связист, — по себе знаю.

— А ты свою любишь?

— А ты?

— Эх, Боря, улетел бы…

— Если любит, Леня, — ждать будет.

— Ладно, давай слушать. Такое у нас не часто бывает…

«Вот так, может, не один раз и обо мне поет», — думал в эту минуту о своей дивчине украинец сержант Крылюк, зажмуриваясь от удовольствия.

«У моей Танюши точно такой же голос», — вспоминал о любимой подружке свердловчанин рядовой Максимов.

Солдаты мечтательно смотрели на девушку. А она, чуть сузив с большими ресницами глаза, тянула нежно, трогательно:

Ты на посту этой порой ночной…

И тут случилось то, к чему привыкли пограничники:

— Застава, в ружье!

Эти слова уподобились взрыву, упали звенящим ударом.

В мгновение опустел зал. Частый топот нарушил тишину казармы. Обнажились овальные, по форме прикладов, гнезда в пирамиде. И лишь по-прежнему постукивают ходики да задерживается невыветрившийся запах оружейной смазки.

Во дворе заставы торопливо выстраиваются пограничники. Скрипят солдатские ремни, звякают удила, слышится у потревоженных коней еканье селезенок, повизгивают овчарки, заурчала мотором подкатившая строевая машина.

— Обойму вторую забыл, — тихо признается новичок стоящему рядом солдату.

— Старшине доложи, это же ЧП.

— Равняйсь! — раздается глухой голос команды.

Строй в напряженном молчании.

— К нам на коне прискакала колхозница Байсенбаева, — поправляя с кобурой ремень, начальник заставы знакомил пограничников с обстановкой. — Она видела подозрительного мужчину, который встретился ей у Теплого ключа. Одет в серый костюм, в опорках, за спиной рюкзак. Во рту держал трубку. Увидев женщину, он скрылся в кустах тальника.

Собранность, серьезность и уверенность офицера передается пограничникам. На их лицах можно было прочесть: «Задача ясна. Любой ценой решим ее».

* * *

Старшина заставы Семен Коротков, возглавляя поисковую группу, спешил к Орлиной. С ним был и ансамблист Юрий Погребняк. Пограничники по пути осматривали в ночной темноте ущелье, усеянное хаотическим нагромождением скальных обломков. К Теплому ключу, что на левом фланге, выезжали начальник заставы, сержант Бобров со своей собакой, два солдата и старшина Поцелуев.

— Вы, Степан Андреевич, можете остаться на заставе, — сказал офицер. — Ночь, горы, а вам-то не двадцать…

— Ничего, товарищ капитан, разрешите, ведь участок заставы я знаю как свои пять пальцев. Каждая тропинка перед глазами…

— Ну что же… ладно… Дежурный! Принесите мои яловые сапоги и плащ для старшины, — распорядился офицер.

Пограничники живо вскочили в седла и покинули двор заставы. Густая темень, которую, казалось, можно было пить, скрыла их под своим пологом.

— Быть дождю, — тихо сказал Поцелуев, вспомнив, как днем ласточки вились низко над самой землей.

…В горах грохотал гром. Будто кто-то из огромных самосвалов сбрасывал увесистые голыши. Черную тучу дважды насквозь рассекла кривая огненная сабля. Все чаще и чаще срывались с невиданного неба зерна дождя, крупные, холодные. Они барабанили по плащам пограничников, шлепались в кромки козырьков. Потом, разойдясь, дождь хлестал уже по камням, шуршал в кустарниках. Людям приходилось до предела напрягать зрение, часто останавливаться, прислушиваться к окружающему. Ноги лошадей скользили, разъезжались в стороны, спотыкались. Лучи следовых фонарей раз от разу сверлили твердую упругую темень, нацеливались в узкие овражки, вырывали из непроглядной ночи каменную россыпь да невысокую каемку кустов в буйном бисере дождевых капель.

«Если лазутчик не осмелится пробираться к Орлиной, он пойдет мимо отвесной скалы по нижней тропе, — предполагал начальник заставы, — а может и свернуть вправо к поселку. Там нам помогут наши друзья-колхозники.

В черном глубоком небе появилось несколько ярких звезд. Где-то жалобно, протяжно проскрипела авдотка — ночной небольшой кулик. Теперь пограничники знали: дождя больше не будет. Ведь авдотка не ошибается, она перед дождем на кормежку не выходит. Вскоре подул с ущелья свежий ветер. На фоне заигравших сполохов рисовались контуры гор и одиноких елей. Темнота убегала и пряталась в кустах шиповника и можжевельника. Рассвет застал поисковую группу в узкой долине. Плащи на пограничниках топорщились, набрякли, сапоги сделались пудовыми. Шли без стука и шума. Коней вели на поводу. Только верхом, покачиваясь, ехал сержант Бобров, придерживая руками собаку Омегу. Он берег ее силы. Густая мокрая шерсть на ее спине собралась во множество острых кисточек.

У большого надтреснутого валуна начальнику заставы встретился Юрий Погребняк. Гимнастерка и шаровары на нем мокрые, сапоги забрызганы грязью. Плащ он сбросил в пути, чтобы свободнее бежать.

— Товарищ капитан! — порывисто дыша, говорил он второпях. — Я к вам от старшины. Докладываю: следы неизвестного пошли подножием горы, затем прервались на берегу реки. По ту сторону ее мы обнаружили вот эту трубку.

Погребняк протянул ее, черную, с искусно вырезанной мефистофельской головкой. «О ней Байсенбаева говорила, — подумал начальник заставы. — Потерял во время прыжка с уступа на тропу. Значит, нарушитель идет к поселку».

— Степан Андреевич, вы с рядовым Кирилловым добирайтесь к реке, — сказал капитан. — От нее сверните к густым зарослям и к илистому наносу. На нем вы сможете обнаружить след. Если он будет — дайте ракету. Я с остальными проверю дозорную тропку на правом фланге.

Рядовой Кириллов, казалось, не так удивился известию о следах нарушителя, как тому, что к ним по скалам, крутым спускам и подъемам прибежал худенький и легкий анамблист Погребняк. «Вот тебе и танцор, — говорил про себя Кириллов, — а я-то какого мнения был о нем? От Орлиной до валуна отмахал, считай, километров пятнадцать. Нет, что ни говори, а пограничник всегда пограничник…»

Ночной дождь смыл следы нарушителя. Их Омеге пришлось отыскивать вначале с большим трудом. Она водила за собой Боброва то по узким тропинкам, капризно петлявшим среди кустарников, то спускалась к горным ручьям. На одной из скошенных полянок она с силой натянула поводок, чуть заскулила и быстро повернула к копне сена. Принюхиваясь, собака принялась торопливо разгребать его верхний потемневший слой. Она глубоко сунула морду в копну и вскоре из-под нее с яростью вытащила полупустой дерматиновый саквояж. Тут же она начала чихать. «Махоркой, стервец, саквояж натер», — догадался Бобров и, открыв флягу, намочил носовой платок, стал им тщательно вытирать остроносую морду овчарки. Омега, подняв голову и расширив ноздри, с жадностью глотнула свежего воздуха. Потом, тычась носом в землю, снова поймала запах, оставленный пришельцем.

А он, как по всему было видно, очень торопился скрыться. Но при этом каждый свой шаг делал осмотрительно и осторожно. Сержанту Боброву, заядлому охотнику, вспомнилась повадка старых волков: они смирно себя вели вблизи своего логова. Бывало, выследишь в кустарнике серого и смотришь: он лежит кротким, безвинным, мирно позевывая. А рядом, по соседству, пасется отара овец. Не трогает их. Это верная примета того, что недалеко логово. Разбойничьим делом матерый зверь займется на стороне, подальше. Вот так и нарушитель. Идет, крадется, а если встретит кого — пытается выдать себя за жителя соседнего села. Проберется же в глубь страны — начинает, как хищный зверь, свое разбойничье дело.

Омега, уставшая за ночь, след брала с трудом, особенно там, где приходилось пересекать заслеженные полевые дороги. Эти места нарушитель проходил с хитростью, прибегая к уловкам, а уязвимые проходы он посыпал мелкой махоркой. Бобров дважды влажным платком протирал Омеге нос. И только за картофельным полем овчарка уверенно повела по следу. За ней, отдав лошадь солдату, бежал сержант Бобров.

Старшина Поцелуев с рядовым Кирилловым подъезжал на конях к старой водокачке. Они по выпущенной ракете узнали, что нарушитель где-то недалеко от поселка. Сюда поспешал и Бобров с Омегой. По ее поведению сержант догадывался, что чужой скрывался на окраине поселка или же в зарослях. Нажав на пружину защелки, Бобров беззвучно отцепил поводок. Омега, перепрыгнув через покосившийся забор, с яростью рванула к почерневшей от времени дощатой пристройке у водокачки. Туда, по неосторожности содрав с ладони кожу, метнулся через забор и сержант. Омега свирепо зарычала, а потом заскулила. Пришелец, видно, ее чем-то пырнул или ударил. Вот и он. Опасливо глядя, без пиджака, с разорванной штаниной выбежал из сарая и опрометью бросился к густым зарослям желтой акации. Бобров бежал за ним. Следом, прихрамывая, поспешала Омега. Из-за кустов навстречу нарушителю выскочил на коне старшина Поцелуев.

Потный, задыхающийся нарушитель остановился, поднял руки.

Жалок был вид задержанного. На голове в путаных волосах торчали набившиеся стебли сухой травы, на небритом лице и квадратном подбородке чернели пятна размазанной земли, под рыжими бровями в страхе бегали маленькие глаза. В правом кожаном опорке набухшим языком шлепала оторванная, размокшая подошва, оставляя ошметки грязи.

* * *

Распогодилось. Тучи уплыли куда-то за горы, небо стало лазоревым, умытым, воздух прозрачным. На заставу с разных сторон участка возвращались пограничные наряды. У людей был усталый вид, воспаленные от бессонницы глаза. Рядом, мотая головами, шли лошади, мокрые от ночного дождя и от пота.

Вот и кирпичные строения заставы. Рядом металлическая с флажком вышка, побеленная баня, курсоуказатель самолетов.

Поцелуев, похлопывая широкой ладонью по лоснящейся холке коня, позвал дневального:

— Возьмите вороного. Статный красавец. Видать, кабардинских кровей, не иначе.

— Угадали, товарищ старшина, кабардинских, — потрепав по волнистой гриве, ответил дневальный.

Легкая дрожь, как мелкая волна, прошла по коже коня. Он, будто понимая, что говорят о нем, шевелил мягкими бархатными губами.

— Овса для него не жалейте, — моргнул Поцелуев, — только повремените, пусть поостынет.

— Товарищ старшина, — расплылось в улыбке веснушчатое лицо дневального, — а как с концертом?

— Сегодня вечером. Отдохнем немного — и на сцену, — на ходу ответил Поцелуев.

— Степан Андреевич, — раздался голос Ирины, стоявшей на ступеньке терраски, — поспешайте, а то пельмени стынут. Сегодня солдатский обед все женщины готовили.

— Ишь вы, поворотистые, — протянул баском старшина, — стараетесь, чтоб в долгу перед нами не быть. Вот умоемся и сядем за стол. Приглашайте начальника заставы.

— Он по телефону говорит. Сейчас придет, — спрыгнув со ступеньки, сказала Ирина. Она отчетливо, прямо перед собой увидела уставшее лицо художественного руководителя ансамбля. «Утомительны для него такие ночи, — сочувственно подумала Ирина. — Вон как заметно осунулся, под глазами синева. Никогда не знает покоя человек. И так вот уже больше четверти века.

Воспитанников пограничного ансамбля сейчас можно встретить в разных уголках нашей страны. Есть они и в Приамурье, и в Казахстане, и на Украине. От них Степан Андреевич часто получает письма, в которых всегда есть сердечные слова благодарности за добрые советы, за то, что он научил их любить жизнь, труд и уважать человека.

Об этих отзывах старшина говорит:

— Это ручейки для моей духовной крепости. Я счастлив, когда вижу пользу своего скромного труда.

…Нарушитель, понурив голову и шлепая подошвой, шел под конвоем по двору заставы. Его провели в канцелярию. Он не хотел отвечать ни на один вопрос. Сидя на низкой табуретке, он подслеповато щурился в одну точку на полу, раз от разу, как поршнем, двигал кадыком, стараясь проглотить скудную и вязкую слюну.

— Закурите, — предложил майор, протянув ему открытую пачку «Казбека».

— Не курю.

Майор положил на столик трубку с вырезанной узкой остробородой головкой Мефистофеля.

— Узнаете?

Нарушитель вздрогнул. В его далеко спрятанных глазах блеснули злые огоньки, а скулы и подбородок на заросшем лице выпятились, сделались угловатыми.

— Теперь разрешите папиросу, — он расширил глаза с красными, точно больными трахомой, веками.

Когда на столике появились Защитного цвета накидка, топографическая карта, компас, плитка шоколада и толовая шашка, нарушитель весь обмяк. Прикидываться невинным было глупо. «Все обнаружено собакой, зря не бросил мешок раньше, еще при переходе границы», — ругал себя пришелец. Он горько, одной стороной лица усмехнулся и вопросительно посмотрел на майора.

— Теперь говорить будем? — строго спросил офицер.

— Куда денешься, господин начальник, — срывающимся голосом проскрипел нарушитель, затравленно озираясь то на дверь, то на окно. — Все, завязал на этом, кончилась моя опасная профессия. Доллары погубили…

* * *

Опустился вечер. Шумела битком набитая ленинская комната. Здесь солдаты, командиры, жены военнослужащих, приглашенные колхозники.

На сцену торопливо выходит конферансье.

— Концерт продолжается, — громко и четко объявляет он. — Солистка окружного пограничного ансамбля Ирина Славина.

На сцену, как и вчера, дробно стуча каблучками, вышла молодая актриса. За ней баянист в начищенных до блеска сапогах, с надраенной пряжкой и пуговицами на гимнастерке.

Тихо, а потом громче хлынули звуки баяна. Ирина Славина проникновенно-задушевным голосом начинает петь.

Ты на посту у границы стоишь

Этой порой ночной…

Солдаты боятся шевельнуться. Они, завороженно слушая песню, думают о доме, о любимых, о своем священном воинском долге.