Евгений Воеводин В ПЕСКАХ

Евгений Воеводин

В ПЕСКАХ

Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и восторг, и торжественность, и внутренняя собранность, которая приходит к человеку в те редкие минуты, когда встречаешься с чем-то глубоко значительным, исполненным большого смысла.

Это ощущение владеет мною давно. Я хорошо помню тот день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, буйно и красиво заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:

— Вот здесь и начинается наша земля.

Он сказал это тихо, с тем уважением в голосе, с каким говорит обычно о своей земле рачительный и любящий хозяин.

Но сержант Ольхин не был хлеборобом. Несколько лет спустя я встретил его на стройке бригадиром. Он поднимал дома за Невской заставой. На стройку он приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняя в себе нежный цвет нетоптаной весенней травы. Ее видели издалека, эту фуражку, и бригадира на стройке отыскивали по ней.

Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел случайно мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что я живу на другом конце города и случайно оказаться здесь Ольхин никак не мог. Стали пить чай, и вдруг он спросил:

— А помните, как на Глухотке щуки брали?

Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово измучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» шел мимо моего дома.

— Может, съездим? — глядя в стакан, спросил он. — Сейчас самая ловля, а у меня через три дня отпуск…

— Не темни, Федор, — сказал я, — нужна тебе эта рыба…

Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к капитану Емельянову.

* * *

Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом случае кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась «Поединок с рысью». Зверюга бросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта же пришлось отправить в госпиталь, ему наложили швы на раны, тянущиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси, искусно выделанное одним из солдат, и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.

В поезде Ольхин рассказывал:

— Вы ведь незнакомы с Емельяновым? Ну да, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. Крепкий человечина! Крут — это у него есть. У нас с ним для первого знакомства такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи там — словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, — говорит, — я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»

Он рассказывал, а я отчетливо представлял себе холодный весенний день, скользкую от недавнего дождя тропу и трех пограничников на ней. Емельянов шел впереди — очень легкий для своего огромного роста и лет человек (ему было под сорок).

Временами капитан останавливался. Показывал на валуны, поросшие изумрудным лишайником, на малоприметные изгибы тропы, на деревья, которые едва отличались чем-то от других. Это были его давнишние знакомые. Капитан мог ходить по участку на ощупь, как ходят в обжитой квартире, когда перегорает свет.

Прошел час, другой, третий, а они все шли и шли. Уже смеркалось, и все предметы в лесу: и валуны и деревья — стали расплывчатыми. Снова начался дождь, на склонах скользкая тропа уползала из-под ног.

Мысленно Ольхин клял последними словами этот дождь, от которого стал грузным и без того тяжелый брезентовый плащ, и эту ускользающую тропу, и наступающую ночь. К концу пятого часа он выдохся. Сзади спотыкался напарник. Оба они не представляли себе, где находятся: темень была глухая, и только впереди желтело пятно от следового фонаря, который нес капитан.

Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:

— Товарищ капитан…

— Что?

— Ничего, — зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова, сказанные ему шепотом: «Держитесь, ребята, пока сможете», и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не из железа сделан и его тоже мочит дождь, а что касается упрямства, то еще посмотрим, кто кого переупрямит!

…Когда они, повесив плащи и протерев карабины, вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько голов.

— Как, живые?

— Вроде живые.

— Выдержали?

— Не совсем.

— Ничего, ребята, закаляйся как сталь! Чтобы тело и душа были молоды. Тут главное — хорошие портянки, а потом уже самолюбие.

Вот так и состоялось знакомство Ольхина с капитаном Емельяновым. И потом не раз ходил с ним «на прогулку», и возвращались они через семь, восемь часов.

* * *

Капитан Емельянов оказался таким, каким я и представлял его себе: огромный, с крупными чертами лица и хмурой складкой над переносицей. С Ольхиным он обнялся. Мне пожал руку, потом взглянул на часы: время подходило к обеду.

— Как же вы в костюмчике у нас ходить будете? — спросил он. — Все-таки осень, сыро… Ну да подберем что-нибудь. А вечерком сходим на участок, я вас с обстановкой познакомлю…

— Нет уж, — ответил я, вспомнив рассказ Ольхина, — ночью все равно ничего не увидишь, а днем мне хотелось бы с людьми поговорить.

Капитан поглядел на Ольхина, и тот начал рассматривать носки своих сапог, будто ничего на свете, кроме них, его не интересовало.

— Успел уже выдать, — проворчал капитан. — Хотя ведь вы оба люди гражданские.

— Вот именно, — облегченно вздохнул я.

Вечером капитан пригласил меня к себе на ужин, и пока Екатерина Ивановна возилась на кухне, говорил о заставе, о солдатах. Я перебил его.

— Вы лучше о себе расскажите, Владимир Владимирович.

— О себе? — спросил он, хмуро покосившись на меня. — Обо мне вам, я чувствую, уже Ольхин доложил в лучшем виде. А я ведь такие прогулочки с солдатами не зря проделываю. Вот и расскажу вам, кстати, историю о том, как я понял, что пограничник должен уметь ходить…

* * *

Тогда я был рядовым и служил на заставе второй год. В Средней Азии. Неспокойное было времечко. Наши соседи только и ждали момента, чтобы переправить через границу своих или чужих агентов. Тяжело было еще и потому, что с утра до вечера стояла жара, от которой негде даже спрятаться: кругом до самого горизонта лежала голая, выжженная солнцем бурая степь, и только возле самой заставы, вдоль арыков, еще росла чахлая, запыленная трава. Наш колодец давал мало воды. И поэтому часто пили прямо из арыка: зачерпнешь ковшиком, закроешь один его край гимнастеркой да так и пьешь, как через сито, чтобы не набилась в рот всякая нечисть… Вода теплая, коричневая — сейчас вспомнишь и то передергивает. А ничего, пили и похваливали.

В тот день, когда произошла эта история, жара стояла необыкновенная, и даже начальник заставы, кажется, впервые не шутил с нами и не подбадривал: ему, уже привыкшему ко всему, видать, тоже было кисло. Двух пограничников, вернувшихся из наряда, положили в санчасть: они едва добрались до заставы и тут же свалились от солнечного удара.

В пятнадцать ноль-ноль был черед выходить в наряд моему другу Савину. Вместе с напарником сержантом Ниязовым они оседлали коней и выехали с заставы к границе.

Я уже говорил, что в тех местах не было пограничной речки: прямо в степи стояли один за другим столбы, внизу обложенные камнями, а там, за ними, была уже чужая страна. Трудно, казалось бы, врагу перейти границу в таком открытом месте: все кругом просматривается, и даже если человек поползет, за ним долго будет висеть в воздухе целое облако пыли.

Поэтому нарушители обычно переходили границу ночью, а степные ночи черные, непроглядные. И, зная это, пограничники, выходящие в наряд днем, больше опасались не нарушителя, а выматывающего душу зноя.

Однако трудно предусмотреть все вражьи хитрости. Так и случилось.

От заставы Савин и Ниязов отъехали далеко, километров на десять, внимательно разглядывая темную, бурую траву. Временами открывались целые поля голой земли, покрытой крупными трещинами. Никаких следов, только верткая ящерица, пробегая, оставляла своими лапами небольшие елочки на пыли, да там, где проползали змеи, виднелись неглубокие, ребристые ложбинки.

Наряд должен был находиться здесь два часа — под палящим солнцем, в голой степи. На той стороне росло несколько кустов саксаула, и Ниязов, усмехнувшись, сказал:

— Надо же им было вырасти именно там, а?

— Да, непонятливое растение, — согласился Савин, чувствуя, как пот ручьями стекает между лопаток.

Они проехали еще метров пятьсот, когда Ниязов, тревожно схватившись за бинокль, спросил товарища:

— Ты не видишь, что там? Вон — бугры какие-то!

Савин действительно увидел на той стороне небольшие бугры — пять или шесть. Раньше их там не было. А за ними поодаль высились еще два бугра, и Савин показал на них старшему наряда. Ниязов посмотрел в бинокль.

— Черт его знает, что там такое! По форме — лежащие лошади, а цвет выжженной земли. Вот, гляди сам, даже трава на этих буграх жухлая.

Савин поглядел в бинокль: старший не ошибся. На буграх действительно росла трава такая же, как и во всей степи. Даже комья земли успел разглядеть Савин, когда раздался выстрел и пуля, тоненько свистнув в стороне, зарылась в землю, взметнув струйку пыли.

— Спешивайся, быстро клади коня! — громко крикнул Ниязов.

Для них, уже привычных к таким сюрпризам, это было быстрым делом. Они залегли, выжидая, что будет дальше. Из-за бугров хлопнуло еще несколько выстрелов, и вдруг бугры зашевелились, превратились в коней, и простым глазом стало видно, как всадники вскакивают в седла.

Дрожащими от волнения руками Савин зарядил ракетницу, выстрелил в воздух. Две зеленые ракеты взлетели, шипя, мигнули и погасли, будто спаленные солнцем. Но на заставе все-таки должны были увидеть сигнал.

Группа в несколько человек, стреляя на ходу, летела прямо на них. Савин увидел, как зашевелились и два других бугра, лежавших поодаль, тоже превратившихся в лошадей, и всадники помчались метров на пятьсот правее основной группы. Ниязов крикнул:

— Поднимай коня, скачи за теми, а я здесь!

Оставить Ниязова одного Савину не хотелось: против старшего было человек десять. Но и спорить нельзя: приказ есть приказ, и, главное, ясно, что, прикрываясь заслоном, те двое хотят уйти на нашу сторону.

Пули так и повизгивали, когда Савин, уже в седле, погнал своего Князька наперерез двум нарушителям. Там, сзади, негромко застучал автомат Ниязова, и Савин даже усмехнулся, нахлестывая коня: на стрельбище Ниязов бил без промаха…

Но обернуться ему все-таки пришлось: выстрелы затихли. Он мельком увидел, что нарушители положили своих коней и Ниязов выжидает. Судя по всему, его огонь был метким, если те так быстро отказались от попытки напасть с ходу. И еще Савин увидел облачко пыли со стороны заставы: сюда шла тревожная группа.

Двое нарушителей тем временем все гнали коней по прямой. Они были в выгодном положении, каждую секунду выигрывая метр за метром. Их кони успели отдохнуть, а Князек Савина уже приустал, и пограничник не мог рассчитывать на длительную погоню.

Раза два или три он выстрелил по нарушителям. Но то ли нервничал, то ли просто неправильно целился — да и трудно стрелять на полном скаку, — его выстрелы пропали впустую, а нарушители все уходили и уходили. Тогда он стал целиться по лошадям, и один выстрел попал в цель. Одна лошадь, словно наткнувшись на невидимую преграду, упала, но человек успел вовремя соскочить с нее и что-то крикнул другому, тот остановил коня. Дальше лазутчики поскакали вдвоем на одной лошади.

Тот, что сидел сзади, начал стрелять в Савина. Он, судя по всему, был неплохим, тренированным стрелком. Когда пуля ударила в Князька и конь рухнул на землю, пограничник, едва успев освободить ноги из стремени, упал на песок.

Нарушители были уже далеко.. Что оставалось делать Савину? Он перезарядил карабин и подошел к коню, чтобы снять с седла флягу с водой. Приказ есть приказ — надо преследовать нарушителей.

Но фляга была пуста. Ее задела пуля. И все равно нужно было идти вдогонку тем двум, и Савин пошел…

Чаще и чаще стучала в висках кровь, начало покалывать сердце. Пыль садилась на лицо, на губы, обжигала их, скрипела на зубах. Где-то далеко виднелась темная точка: нарушители, по-видимому, уже считали себя в полной безопасности.

Савин шел и думал о том, на сколько километров он успел отойти от границы. В степи мало примет, но по времени Савин определил: километров семь-восемь, не меньше. Понятно, что часть тревожной группы сразу же направится сюда и будет здесь от силы минут через двадцать или тридцать.

Но тут же он сообразил, что ни через тридцать, ни через час его не догонит никто: ведь коням тревожной группы пришлось уже проскакать десять километров, им просто не осилить еще одну такую скачку. Значит… Значит, он должен был полагаться пока только на свои силы, а их — он чувствовал — оставалось не так-то уже много.

Степь оборвалась неожиданно. Реже стали попадаться кустики выжженной травы, и уже не серая, как грязная мука, пыль лежала под ногами, а бледно-желтый песок. Теперь Савин точно знал, какое расстояние отделяет его от своих: пески начинались в тринадцати километрах от границы и в двадцати восьми от заставы.

Ему казалось, что кругом него так и полыхает огонь. Горели в тяжелых сапогах ноги, горели руки, лицо, все тело. Но разуться было нельзя: без сапог далеко не уйдешь, обязательно поранишь ногу какой-нибудь колючкой. В песок зарываются от жары змеи. Да и просто невозможно идти босиком по раскаленному песку. Нельзя было и раздеться: иначе через час все тело пойдет волдырями от ожогов, а там — потеря сознания, быть может, смерть. Единственное, что он сделал, — это скинул ремень и расстегнул воротник: стало немного легче.

Следы копыт были явственно видны на песке, и Савин не боялся сбиться. Но быстро идти не мог: мелко дрожали колени, и он все еще останавливался, чтобы перевести дыхание и выплюнуть липкую горячую слюну.

Часа через два он споткнулся обо что-то и упал. Он не помнил, как поднялся снова: перед глазами вертелись какие-то зеленые и оранжевые круги. Приглядевшись, увидел выпирающуюся из песка кость: наверно, когда-то в этих местах пролегала караванная тропа, от жары падали мертвыми даже выносливые верблюды…

Потом Савин отыскал следы и снова пошел, тяжело переставляя ноги. Все это было, как в плохом сне, когда хочешь проснуться и не можешь. Ему трудно было поднять голову, и он смотрел вниз, на четкие отпечатки лошадиных копыт.

Все-таки он поднял голову. Впереди что-то чернело. Вытерев рукавом пот, заливающий глаза, он увидел лежащую лошадь. Зубы у нее были неестественно оскалены, а огромный вздувшийся живот то поднимался, то опускался, как кузнечные мехи. Савин сразу же упал в песок, целясь в ту сторону: наверно, нарушители затаились за павшим конем. Но сколько он ни глядел, ничего не было видно, кроме загнанной хрипящей лошади. Осторожно, стороной он приблизился к ней: оттуда начинались две пары человеческих следов.

И сразу же Савину стало легче. Значит, и им, двоим, придется идти пешком, и хотя у них наверняка есть с собой вода, полтораста километров до ближних кишлаков пройти не так-то уж просто. Он нисколько не сомневался в том, что сам сможет идти за ними все эти полтораста километров, хотя на самом деле он не осилил бы и пятой части этого расстояния.

А тревожной группы все не было. Савин уже стал сомневаться в том, действительно ли он видел облачко пыли на горизонте или это ему померещилось. Может быть, на заставе не заметили ракет, которые он выпустил? Но все равно, и в таком случае их должны были хватиться часа через полтора-два.

Уже наступал вечер, а он все шел и шел. Со стороны это выглядело, наверно, диковинно: голая степь — и один-единственный, шатающийся из стороны в сторону человек с карабином в опущенной руке…

Солнце палило нещадно, и Савин поймал себя на мысли, что ему хочется лечь, спрятать куда-нибудь обожженное лицо и дождаться ночи. Но тут же припомнилась поговорка, которую часто любил повторять на занятиях начальник заставы: в пустыне так бывает: ляжешь — уснешь, уснешь — не встанешь, не встанешь — орлы сыты будут.

Он догнал их. Он не знал, сколько прошел по этой проклятой полупустыне, но все-таки он увидел их наконец. Те тоже шли, пошатываясь, как пьяные. И когда Савин выстрелил, оба упали. Только один сразу, а другой прошел еще шагов десять, зашатался сильнее и ткнулся лицом в раскаленный песок. «Второго живьем, — подумал Савин. — Только живьем…»

Они лежали друг против друга, и нарушитель стрелял. Но его пули уходили в сторону, зарываясь в песок: по-видимому, он нервничал и «мазал».

Чтобы чувствовать себя безопаснее, Савин решил обойти нарушителя так, чтобы низкое солнце било тому в глаза. Но лазутчик разгадал маневр пограничника. Едва только Савин пополз влево, как нарушитель пополз туда же, время от времени стреляя из своего карабина.

Они долго бы ползли так, не давая друг другу зайти со стороны солнца. Но Савин сначала не понял, почему вдруг нарушитель поднялся, бросил карабин и пошел к нему с поднятыми вверх руками. Чувствуя какой-то подвох, он прицелился в него и крикнул:

— Не подходи!

Но нарушитель смотрел мимо Савина, в сторону, и пограничник, на долю секунды повернув голову, увидел человек десять наших солдат, переваливающих через большой бархан…

Потом Савину передали, о чем рассказал задержанный нарушитель. Когда на допросе его спросили, на что нарушители рассчитывали, переходя советскую границу, он хмуро ответил:

— Мы не думали, что один человек не побоится остаться против десятерых конников. Мы думали смять обоих. И наконец, мы не думали, что эта жара такая страшная и что ваш пограничник пойдет один в пески.

Нарушители шли, как выяснилось, с диверсионными целями. Вот, собственно, и вся история. Собирался я рассказать вам о том, зачем пограничнику нужно уметь ходить, а получилось, кажется, совсем о другом…

Капитан Емельянов замолчал, словно обдумывая что-то, а затем медленно подошел к открытому окну и, набрав полную грудь свежего воздуха выдохнул:

— Да, было дело!..

* * *

Несколько дней спустя, не дожидаясь, пока у Ольхина кончится отпуск, я уехал в комендатуру и за обедом познакомился с несколькими офицерами. Один из них — военврач, человек невысокого роста, со скуластым широким лицом и черными раскосыми глазами, спросил меня:

— Значит, вы от Емельянова? Не знаете, как там, нет больных?

— Нет, но могли бы и быть. Меня капитан «прогулять» хотел было… Хорошо, один товарищ о его методе знакомства предупредил.

Военврач улыбнулся так, что его раскосые глаза совсем превратились в щелочки.

— Старая школа! Он вам не рассказывал, как служил в Средней Азии?

— Рассказывал. Действительно интересно… Вы не знаете эту историю с Ниязовым и Савиным?

Офицеры переглянулись, а у военврача лицо сразу стало равнодушным и непроницаемым.

— Нет, не знаем, — ответил он за всех. Майор-комендант постучал вилкой по тарелке и укоризненно сказал:

— Нехорошо гостя обманывать, товарищ Ниязов! Военврач смутился и пробурчал что-то невразумительное. Потом он снова поглядел на меня.

— Какую вы вторую фамилию назвали? Савин? Не было у нас такого. Это Емельянов сам о себе рассказал. Это он пошел тогда за нарушителями…

Потом я уехал из комендатуры на другие заставы. Тот же махровый от дорожной пыли «газик» шел между опустевших полей, иссеченного осенними дождями жнивья… А мне ясно виделась раскаленная, выжженная солнцем степь и одинокий человек, бредущий по ней с карабином в опущенной руке. Но не уставший, не измученный зноем, а сильный, могучий — такой, что даже солнечная жара отступала перед жаром его сердца…

Пограничник на побывке.

Хороший у нас на заставе огород!

В гостях у работниц ковровой фабрики.

Шире круг!

Письмо от любимой.

Бывалый воин среди юных друзей пограничников.

Мальчишке из отряда ЮДП хочется стать настоящим пограничником.

На занятиях в отряде ЮДП.