Сквозь белогвардейское кольцо

Сквозь белогвардейское кольцо

В конце 1931 года я получил назначение на работу в наше харбинское консульство. Туда же получила назначение и моя жена, поэтому ехали вместе. Перед самым отъездом мне передали распоряжение: по пути отвезти почту во Владивосток, после чего получить там материал для советского полпредства в Токио и доставить ее в японский порт Цуруга, где ждать дальнейших распоряжений.

В тот период атмосфера на Дальнем Востоке все более накалялась: началась японская интервенция в Маньчжурии и японские войска вплотную подошли к нашей границе с Китаем.

Сдав во Владивостоке почту и получив важный пакет, о котором меня еще предупреждали в Москве, я вместе с женой отплыл на японском пароходе в Японию.

Наконец Цуруга. Вручили почту по назначению. Нам предложили направиться в Кобе, где мы должны были подождать двух других дипкурьеров.

Почти две недели прожили мы в городе Кобе. О Японии написаны тысячи книг, и не мне еще раз рассказывать об этой стране. Пестрые кимоно, необычная деревянная обувь, циновки на полу для сидения — даже в самых фешенебельных отелях, очень мелодичная и очень своеобразная музыка, рисовая водка сакэ, которую подают теплой, экзотические кушанья, даже сам способ принятия пищи — все было для нас ново и непривычно. И тут же мы видели автомобили самых современных марок, огромные пароходы, мощные паровозы.

Скоро в Кобе прибыли два дипкурьера — Силин и Андерсон, с которыми мы выехали в Дальний (Дайрен), — оттуда я с женой должны были отправиться поездом до Харбина. Любопытно, что в Дальний мы плыли на крупнейшем японском пароходе того времени, носившем название «Уссури Мару». Нам сказали, что второй такой же пароход называется «Байкал Мару». Видимо, с дальним прицелом давались эти названия японским кораблям!

Мы были рады попутчикам-дипкурьерам — это были наши друзья. Ян Силин, член партии с 1917 года, бывший латышский стрелок. Это был необыкновенно аккуратный и точный, редкой доброты человек. Очень смелый, он отличался огромной выдержкой и находчивостью. Под стать ему был и коммунист Андерсон. После революции 1905 года, разыскиваемый царскими жандармами, он эмигрировал из Латвии в Америку, где работал портовым грузчиком, а после Февральской революции возвратился в Россию. Некоторое время работал в Коминтерне. Андерсона все знали как человека железной воли и необычайной физической силы. Высокого роста, широкоплечий, он играючи, одной рукой бросал на верхнюю полку вагона тяжелые чемоданы и тюки с почтой.

Когда «Уссури Мару» вошел в Желтое море, попали в сильнейший шторм. Целые сутки качались на волнах бушевавшего моря, пока наконец вдали не показался Дальний. Управившись с делами, зашли пообедать в какую-то столовую. Сидим, разговариваем между собой по-латышски в полной уверенности, что нас никто не понимает. Каково же было наше изумление, когда хозяин столовой с радостным видом приветствовал нас на латышском языке! Оказалось, что его родители были высланы в Сибирь, оттуда уехали в Маньчжурию, а затем обосновались в Дальнем. Хозяин рассказал многое о положении в Маньчжурии, на Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железных дорогах. По его словам, бои с японцами шли вдоль дорог, поезда если и ходят, то очень нерегулярно и надо готовиться к трудной поездке.

Утром сели в поезд Южно-Маньчжурской железной дороги — отрезке КВЖД, захваченном японцами у царского правительства после русско-японской войны. Конечным пунктом ЮМЖД была станция Чаньчунь, далее на север шла Китайско-Восточная железная дорога.

В Мукдене в советском консульстве оставили часть почты и получили изрядное количество новой для Харбина и Москвы. Рано утром были в Чаньчуне. Пошли узнавать о поездах на Харбин. Ничего утешительного нет и не предвиделось. Ни одного поезда не было уже в течение многих дней.

Наконец начальник станции под большим секретом сообщил нам, что скоро до Харбина будет отправлен специальный поезд в составе трех вагонов и бронированного паровоза. Поезд пойдет под охраной большого воинского отряда и будет следовать только днем, а ночью стоять на станциях. Это было необходимо ввиду частых нападений вооруженных бандитов.

Посадка на поезд ожидалась тяжелая. На станции скопились тысячи голодных китайцев с детьми, мешками, домашним скарбом. Снова отправились к начальнику станции. «Сработала» взятка, и нас отвели к еще не поданному составу и усадили в служебное купе. (В другом купе ехали какие-то чиновники.) Не успели подать вагоны к платформе, как их начали брать приступом. Забили все коридоры, уборные, заполнили крыши и тамбуры. Все это с криком, плачем детей, руганью и драками.

Еле-еле, за двое суток, проехали сравнительно небольшое расстояние от Чаньчуня до Харбина. Часто останавливались, чтобы поездная прислуга могла проверить путь (не разобраны ли рельсы). На второй день под вечер поезд остановился и началась стрельба. Мы видели, как охрана поезда рассыпалась в цепь, залегла в придорожном кювете и стреляла по ком-то. Мы тоже приготовили револьверы, прильнув к окнам. Пассажиры вели себя довольно спокойно. Паники не было — видимо, к стрельбе в то время привыкли. Скоро выстрелы замолкли, и поезд медленно потащился дальше.

В конце концов добрались до Харбина. Как уже было сказано, я ехал в Харбин на постоянную работу и предполагал, что распрощаюсь с беспокойной работой дипкурьера. Судьба решила иначе…

В тот период японской интервенции и полного развала китайской администрации в Маньчжурии жизнь советских людей в Харбине была чрезвычайно тревожной.

По городу рыскали японские солдаты, на улицах часто раздавалась стрельба, наших людей останавливали на улицах, обыскивали, оскорбляли. Генеральному консулу М. М. Славуцкому пришлось отдать распоряжение, запрещающее сотрудникам консульства выходить в город в одиночку, а также пользоваться такси для поездок в Старый город (Харбин делился на две части — новый, с европейскими постройками, и старый, типично китайский).

Белогвардейское охвостье, осевшее в Северном Китае и подкармливаемое интервентами, наглело с каждым днем. Не было такой мерзости, на которую они не были бы способны, начиная от погромов до подделки документов.

Белые служили у японцев полицейскими и мелкими шпиками, служащими пограничной охраны, таможен, содержали подозрительные гостиницы, харчевни, лавчонки, издавали свои грязные газетенки. Они нередко организовывали бандитские нападения на советских граждан. Так, в 1926 году на станции Цзинань белогвардейцами из отряда Нечаева, находившегося на службе у милитариста Чжан Цзунчана, были сняты с поезда и арестованы советские граждане профессор Позднеев и Маракуев, причем им угрожали расстрелом.

Только после решительного протеста Г. В. Чичерина Позднеев и Маракуев были освобождены.

Другой случай произошел с сотрудником советского торгпредства в Китае Новиковым. Новиков ехал в служебную командировку в Цицикар. В пути поезд был остановлен, и в вагон ворвалась какая-то шайка. Угрожая оружием, налетчики вывели из вагона советского дипломата и скрылись, уведя его с собой.

Узнали об этом совершенно случайно от обслуживающего персонала поезда. Заявили протест. Обратились к японскому командованию, к местным властям, в Токио. Тщетно! О Новикове не было ни слуху ни духу. Только через две недели в Цицикаре было получено анонимное письмо с требованием большого выкупа за «пленного». Пришлось пойти на это. Когда спустя почти месяц Новиков вернулся, он рассказал, что похитившая его шайка состояла из русских белогвардейцев, действовавших явно по заданиям японской разведки.

Вот в такой обстановке жили и работали в Харбине наши товарищи.

Почти все поезда, шедшие к нашей границе, обстреливались. Движение часто прерывалось. По этой причине три недели ожидали возможности выехать из Харбина дипкурьеры Силин и Руднев, хотя была крайняя необходимость возможно скорее доставить почту в Москву. А когда поездка стала возможной, неожиданно заболел Руднев, и генеральный консул, учитывая мой опыт в такого рода поездках, предложил мне вместе с Яном Силиным выехать в Москву. Пришлось вновь собираться в дорогу.

Войдя в вагон и разместившись в купе, я и Силин увидели группу белых офицеров. Они сразу заметили нас. Послышались грязная ругань, угрозы. Да и наши паспорта рассматривали с особым пристрастием, придираясь к любой мелочи — то виза не так поставлена, то еще что-нибудь.

Мы с Яном взяли себя в руки, отвечали спокойно, не поддаваясь на провокацию, но понимали, что дело может кончиться плохо. Белогвардейцы, ясное дело, поедут в этом же поезде, и от них можно ожидать всякое. Как только поезд тронулся, мы заперли двери нашего купе, забаррикадировали ее корзинами, в которые была упакована почта. Сидели с маузерами наготове.

Начало вечереть. Вдруг стук в дверь и требование на русском языке:

— Открыть двери, будет проверка паспортов!

Мы переглянулись.

— Двери не откроем, — говорим, — паспорта наши проверены, если будете ломиться, предупреждаем: будем стрелять.

В ответ ругань и угрозы. И слышим — не отходят. Наконец поезд подошел к Цицикару. В вагон вошли наш консул и несколько его сотрудников. Тревожно расспрашивают: все ли благополучно? Поняв, что по линии пошло предупреждение о нашей поездке, офицеры быстро ретировались.

Зная, однако, что они могут вернуться, мы, как только отъехали от станции, снова закрылись в купе.

Действительно, вскоре снова раздался стук, требование открыть дверь, брань. Мы дослали патрон в ствол пистолета, да так, чтобы этот звук был слышен в коридоре, и объявили: если не будут прекращены угрозы, откроем огонь. В коридоре стали совещаться… Бандиты явно не решались начинать нападение, хотя нас было всего двое, а их человек шесть-семь. Они боялись. Слышали, наверное, кое-что о советских дипкурьерах, понимали, что у нас не дрогнет рука для отпора тем, кто силой захочет ворваться в наше купе.

Беляки долго топтались в коридоре, пока поезд не пошел по стрелкам очередной станции. Там «осада» нашего купе была снята.

Скоро поезд подошел к нашей границе, и мы облегченно вздохнули. Нервов такое путешествие стоило немало.

***

Расскажу еще об одном случае. Получив в нашем полпредстве в Пекине почту, я должен был срочно выехать в Москву. Маршрут и способ поездки предстояло выбрать самому, смотря по обстоятельствам, ибо никакого твердого плана составить заранее было невозможно.

По всему Северному Китаю шли бои между кликами милитаристов: мукденской и чжилийской. Каждая из них насчитывала по 150–200 тысяч штыков, держала под своим контролем обширные территории и хозяйничала на транспорте. Пассажирское движение на многих линиях было прервано. Одичавшие шайки белогвардейцев грабили всех и вся.

Почта состояла из двух небольших чемоданов, а в день отъезда мне вручили несколько секретных пакетов, которые я запрятал под одежду. Учитывая обстановку, мне выделили сопровождающего — сотрудника полпредства. У нас, конечно, были пистолеты, хотя это имело в обстановке дикого разгула вооруженных до зубов банд почти что символическое значение.

Погрузились на поезд и медленно двинулись в сторону Харбина.

Не доезжая до Тяньцзиня, поезд остановился. Проводник, пожилой китаец, относившийся к нам с большим вниманием и заботой, побежал узнавать, в чем дело. Вернулся опечаленный:

— Нет дальше дороги. Недавно взорвали мост…

Что делать? Пораздумав, проводник посоветовал либо вернуться в Пекин, либо попытаться как-нибудь переправиться на другой берег реки на лодке, а дальше видно будет, может быть, по ту сторону поезда ходят.

Выбрали последнее, ибо время торопило.

С помощью рикш доехали до пристани. Уже темнело. Река довольно широкая, и противоположного берега почти не было видно. На берегу у костра сидело несколько рыбаков.

Мы подошли. Люди смотрели на нас с опаской, все они были запуганы до предела. Сначала никто не соглашался перевезти нас на тот берег. Китайцы пугливо озирались по сторонам. Наконец один подошел и молча потянул за собой.

У берега увидели небольшую джонку. В ней был какой-то хлам и сети. Медленно отплыли. Китаец греб, чуть опуская весла в воду. Видимо, боялся шума. По дороге кое-как разговорились. Мы сказали, что нам очень нужно в Москву, в Россию, и, когда он это услышал, как-то подобрел, удовлетворенно закивал головой.

Неожиданно с берега, откуда мы только отчалили, раздался выстрел, потом другой. Над головой засвистели пули. Видимо, нас заметили и, увидев свет фонаря на носу лодки, открыли стрельбу.

Китаец упал на дно лодки и велел сделать это и нам. Затем дал понять — если джонка станет тонуть, нужно броситься в воду и как можно быстрее плыть на противоположный берег. Иначе плохо, совсем плохо будет.

В полной тьме мы тихо плыли по середине реки. Скоро почувствовали: в лодке прибывает вода. Наверное, в борт попала пуля. Нащупали, заткнули дыру и начали осторожно вычерпывать воду. Старались не шуметь. Чемоданы держали на весу, чтобы не подмочить почту.

Стало совсем темно. Кое-где на берегу светились огоньки. Одни в чужой стране… Если что случится с нами, никто и не узнает…

Наконец джонка ткнулась в берег. Заскрежетала по камням. Где мы? Было тревожно. Откуда-то доносился собачий лай. Надо было ждать рассвета.

Едва стало светать, расплатились за перевоз. Деньги китаец взял как-то нехотя. Он к этому времени явно повеселел, старался всячески выказать свое доброе отношение к нам. Очевидно, мы ему понравились чем-то. Собираясь уходить, мы спросили его: почему все-таки он повез нас, ведь это могло обернуться для него бедой? Он улыбнулся:

— Вы, — он ткнул в нас пальцем, — Ленин. Я, — он ткнул себя в грудь, — Сунь Ятсен. Мы друзья!

Кто знает, может быть, дошли какими-то путями до бедного рыбака вести о том, что подписан советско-китайский договор. Первый равноправный договор в истории Китая, ограбленного и истерзанного капиталистическими хищниками! Слышал этот китаец и о великом друге всех угнетенных, жившем в Москве…

Растроганные, мы горячо простились, крепко пожав друг другу руки. Радостно было встретить такого человека! Скоро наш перевозчик поплыл обратно и исчез из виду, а мы направились в поселок, дорогу к которому он указал.

Много было еще всяких передряг, пока не прорвались в Харбин, но теплые слова простого китайца запомнились мне на всю жизнь. Когда мы ночью плыли в джонке вдвоем с товарищем по чужой огромной стране, нам казалось, что мы одиноки, а в действительности и там, как и везде в мире, у нас были и есть друзья, друзья Ленина, Советской России, искренние, бескорыстные друзья.