17. Тупик Виленского

Мы уже говорили о том, что восприятие реальности модифицируется через медиа по рыночным законам. Но конъюнктура в информационной сфере определяется не только прибылью от реализации. Реализуемое влияет на умы и эмоции властителей, интеллектуалов и широкой массы населения. Если уже по общему предмету и общей интонации заголовков в национальной прессе очевидно, что в стране ведется медиа-кампания, противопоставляющая население власти, то сама миссия, которую несёт на себе власть, — не только военно-политическая, но и социальная — ставит вопрос о том, откуда, для чего и кем направляется информационная агрессия. И точно так же, если популярная историческая публицистика, в том числе переводная, хором выпячивает второстепенные смыслы, оставляя в тени главное и стратегически важное, власть по тем же мотивам вправе вмешаться в этот внешне автономный процесс.

Вопрос «кому выгодно?» не устарел и не устареет, пока существует геополитика. Если бы это вопрос не задавал себе Сталин, он не выстроил бы систему цивилизационной защиты, позволившей стране встретить войну в духовном всеоружии, которое преобладало над материальным. И напротив, несравнимо более экономически мощный Советский Союз 1980-х гг. был обречён прежде всего в силу смысловой беспомощности, подобно царской России 1910-х гг.

В войне смыслов первая задача — персональная дискредитация соперничающей стороны, за которой следует разгром самих смыслов. В каждом теоретическом направлении есть представители, ударяющееся в крайности и дискредитирующие этим учителей. В том числе и в психиатрии.

Авторы НПЖ пишут о том, что у Снежневского были «клевреты», возводившие его теорию в абсолют, «более верующие католики, чем папа римский». Святая правда! Только имена этих клевретов авторы почему-то избегают называть. Между тем для тех, кто работал в клинике в 1980-х гг., участвовал в заседаниях Психиатрического общества и выписывал Журнал невропатологии и психиатрии им. Корсакова, эти имена никакого секрета не составляют.

Если «ленинградскую школу» дискредитировал А.Л. Эпштейн, то школу Снежневского дискредитировали Анатолий Болеславович Смулевич, Лев Лазаревич Рохлин и Александр Моисеевич Вейн. Все три профессора произвольно (то есть игнорируя параклинические методы исследований) втаскивали в рами шизофрении широкий круг хронических ипохондрических состояний, то есть таких расстройств, при которых больной испытывает неприятные, трудно описываемые ощущения в разных частях тела. При этом Смулевич и Рохлин помещали эти расстройства в рамки шизофрении, а Вейн и его школа — в рамки аффективных психозов, а конкретно — вялотекущих депрессий.

Два из этих трёх имён помещены авторами НПА в число заслуженных, выдающихся учеников Снежневского, то есть намеренно «обелены». По какой причине? Боюсь, что разгадка никакого отношения ни к психиатрии, ни вообще к медицине не имеет. Авторы видят заслугу Снежневского в том, что он привлекал себе в штат специалистов, «невзирая на анкетные данные». Иными словами, «клевретов» ругать возбраняется по причине «пятого пункта». Даже если эти «клевреты» в клинической практике, назначая нейролептики органикам-непсихотикам, не снимали, а обостряли болезненные симптомы.

Независимые психиатры и не подозревали, из какого угла на них обрушится уничтожающая критика. Приведенный выше пассаж о том, какое влияние оказало на Снежневского его онкологическое заболевание, глубоко возмутил Олега Григорьевича Виленского — ещё одного профессора с «анкетными данными», на тот момент преподававшего в Израиле.

Вот что написал Виленский (42), вступаясь за бывших московских коллег:

«По поводу биографии Снежневского А.В. на страницах Независимого психиатрического журнала (http://www.npar.ru/journal/2004/l/snezhnevski.php)

На страницах Независимого психиатрического журнала была недавно опубликована биография великого русского психиатра — академика Андрея Владимировича Снежневского. Общепризнано, что он был крупнейшим советским психиатром и одним из ведущих специалистов в мире. Между тем, эта заметка наряду с дежурными формальными комплиментами насыщена резко отрицательными выпадами в адрес великого психиатра. Конкретно, по пунктам.

1. Повторяется нелепое обвинение в адрес А.В. Снежневского, что он специально создал теоретическую концепцию, на основе которой группа диссидентов была, якобы, необоснованно помещена на принудительное лечение в психбольницу. Приводится навязший на зубах пример с генералом Григоренко…

2. Далее, Снежневского обвиняют в том, что он, в начале 50-х гг., якобы, разгромил и запретил концепцию «мозговой патологии» Гуревича М.О., Голант Р.Я. и Шмаръяна А.С. Не знаю, участвовал ли в этом академик, но сама по себе концепция «мозговой патологии», которую справедливо называли «мозговой мифологией», оказалась несостоятельной…

3. И, наконец, Снежневского обвиняют в том, что он, якобы, разгромил профессоров Чистовича А. С. и Эпштейна A.Л. и сжёг сборник трудов практических врачей Игренской психбольницы.

По сути. Профессора Чистович и Эпштейн выдвинули концепцию, согласно которой болезнь под названием «шизофрения» не существует, а все (абсолютно все!) психические расстройства связаны с «хронической инфекцией».

Профессор Чистович проповедовал свои идеи в Ленинграде, но не получил поддержки. Он провёл последние годы своей бренной жизни в НИИ психиатрии имени Бехтерева (на больничной койке). Профессор Эпштейн получил удобное поле для реализации своих идей — в Днепропетровской областной психиатрической больнице (Игрень), главный врач которой Зеленчук И.П. своим приказом запретил ставить больным диагноз «шизофрения», как компрометирующий их честь и достоинство. Профессор Эпштейн занялся на этой основе диагностической лечебной работой. В эти годы я жил и работал в Днепропетровске и знаю всё происходившее в деталях. «Диагностика» проф. Эпштейна исключала беседу с больным и сводилась лишь к перкуссии и аускультации головы, а лечение — к гигантским дозам антибиотиков (десятки миллионов единиц). Вся эта вакханалия продолжалась около 10 лет и только в 1959 году днепропетровский облздравотдел создал комиссию, куда вошли профессора терапевты, невропатологи и психиатры из Днепропетровского мединститута и Харьковского НИИ психиатрии, которая, изучив сотни историй болезни и обследовав сотни больных, дала резко отрицательную оценку всей этой «деятельности». Главврач Зеленчук и профессор Эпштейн были уволены. Кстати, профессор Эпштейн часто получал лечение в психбольнице, а главврач Зеленчук умер в доме престарелых для психохроников. Непонятно, каким образом днепропетровский облздравотдел мог действовать по приказу Снежневского? О сборнике трудов врачей больницы мне лично не известно, непонятно только, зачем его нужно было сжигать и откуда у автора статьи такая информация.

И ещё одно. В биографической заметке со злорадством говорится, что Снежневский скончался от рака лёгкого, а перед смертью — покаялся (в чём и перед кем?). Цинизм этого заявления не нуждается в комментариях.

Профессор О.Г. Виленский

Иерусалим, 2007».

К чести для Виленского следует признать, что для него «пятый пункт» не был предметом табу: белоруса Чистовича и еврея Эпштейна он красил в одинаковый уничижительный цвет. При этом в обоих случаях, отбрасывая деонтологию, подводил под уничижение медицинский фактор. То есть связывал «антишизофренизм» обоих профессоров с их собственными психотическими расстройствами.

Однако в этом медицинском аспекте, как говорят в Одессе, есть две большие разницы. Во-первых, если Эпштейн отличался странностями много лет, то Чистович был госпитализирован в старческом возрасте с отнюдь не эндогенной, а типично атеросклеротической клиникой. И не он один, а несколько профессоров — выдающихся психиатров и неврологов — окончили свои дни в клинике 3-го геронтологического отделения Института им. Бехтерева. Так как в те времена это было единственное специализированное геронтологическое отделение на весь Ленинград. На этом же отделении мучительно умирал бывший главный психиатр Ленинграда, один из создателей системы советской психиатрической помощи Георгий Викторович Зеневич. Умирал от уремической комы: его перевели в бессознательном состоянии из лёгочной клиники ВМА, где из-за неряшливости медсестры после инъекции у него развился абсцесс, который просмотрели.

Если же говорить о реальном бэкграунде полемики Чистовича, то нельзя не отметить, что он был военным психиатром, а инфекционные психозы во время и после войны действительно были реальностью, как и в 1920-е гг. А кроме того на его взгляды в области происхождения психозов оказал влияние авторитетный для него (и, к сожалению, не только для него) Иван Петрович Павлов. В «Записках старого психиатра» всё это изложено.

Во-вторых, психическими заболеваниями страдали не только «антишизофренисты». Доктор наук М., очень известная фигура в детской психиатрии, многократно стационировалась с острыми шизоаффективными приступами. Что не мешало ей диагностировать шизофрению решительнее и чаще, чем её ближайшим коллегам. Она считала, как и В.М. Воловик, что в случае с определением годности к военной службе лучше передиагностировать, чем недодиагностировать. Влиял ли на этот взгляд опыт её собственных переживаний? Если и влиял, то совсем не в ту сторону, которую Виленский приписывает Чистовичу, а наоборот.

Если мерить меркой Виленского «московскую школу», то противоположная крайность тоже окажется неоднородной. Л.Л. Рохлин и А.Б. Смулевич — абсолютно разные личности. Льву Лазаревичу избранная им тематика помогла сделать молниеносную карьеру: он тонко и рационально чувствовал конъюнктуру. Анатолий Болеславович был «клевретом» в силу других свойств. Чтобы избежать долгого описания, рекомендую читателю найти и сравнить его портрет с портретом Геннадия Эдуардовича Бурбулиса. Это один и тот же фенотип и психотип. Существует категория шизоидных личностей, предрасположенных к идеологическому начётничеству и к персональному прислуживанию одновременно. Когда на очередной научной конференции неподвижный, замкнутый, бледный, тощий и аскетически суровый Анатолий Болеславович оказывался рядом с пышущим здоровьем, широкогубым, рассказывающим анекдоты Григорием Яковлевичем Авруцким, не было лучшей иллюстрации к монографии Эрнста Кречмера «Строение тела и характер».

Я не зря подчеркиваю субъективизм Виленского (увы, мой спор с ним уже не может быть очным, он умер в 2010 г.). Дело в том, что Олег Григорьевич, несмотря на дистанцию от Москвы до Иерусалима, стал в некотором роде иконой для добросовестных отечественных консерваторов-охранителей — в частности, для уважаемого мной Николая Старикова. В 2007 г., в год своего ядовитого ответа независимым психиатрам, Виленский издал книгу «Психиатрия. Анализ общественно-политических движений», которая многим кажется убийственной: она не оставляет камня на камне от всего правозащитного сообщества, в том числе от гомосексуального, феминистского и экологистского движений. Именно на основании расширительной психиатрической диагностики.

Цитировать Виленского (43) одно удовольствие: «Вялотекущая шизофрения с сутяжно-паранойяльным синдромом может проявляться в форме борьбы не за свои права, а за интересы других людей или всего общества в целом. Такие больные, часто забрасывая свои дела, посвящают всё свободное время и силы поискам нарушений законов, “прав человека ”, и вообще различных злоупотреблений и недостатков. При этом они изучают юридическую литературу и сами пишут целые трактаты по этим вопросам…»

Однако Николаю Старикову следовало бы перечитать материалы круглого стола в «Литературной газете» в августе 1989 г., где Виленский, ещё москвич, «препарировал» Сталина, ссылаясь на диагноз, якобы поставленный Бехтеревым в 1927 г.(44): «Замкнутость, необычайная подозрительность, крайне своеобразное мышление, при котором любые реальные факты игнорировались или подчинялись его собственным идеям, грандиозные мании величия и преследования с периодическими обострениями, многомиллионные жертвы, которые Сталин приносил с исключительной лёгкостью ради утоления собственного бреда и страха перед “врагами ”, — всё это укладывается в схему “параноидной шизофрении ”. Будучи одержимым бредовыми идеями величия и преследования, Сталин чётко ориентировался в окружающем и отлично понимал, что он совершает невиданное в мировой истории нарушение законов и моральных норм, что миллионы рядовых граждан, уничтоженных по его приказу, ни в чём не повинны, а дела их сфабрикованы. Поэтому, если допустить, хотя бы теоретически, возможность судебно-психиатрической экспертизы Сталина, то, несмотря на диагноз психического заболевания, он, я уверен, был бы признан вменяемым и должен был бы нести ответственность за свои преступления».

И тот же Виленский рассуждал: «По-видимому, отшельники и монахи — это, как правило, больные шизофренией»(45).

Это вполне логично. Стопудово. Ведь если озабоченность другими народами и молитва за другие души — это признак душевного расстройства, то тогда и любое неэгоистическое действие — признак душевного расстройства. А монахи занимаются даже антиэгоистическими действиями — «следовательно», саморазрушающими. Они борются с побуждениями собственной плоти, они себя истязают, тащат за волосы с земли на небо. Ещё и не ради себя, а ради паствы? Ну, тогда точно неадекватны, вычурны и нелепы!

Догматик-доктринер на либеральном собрании распространил границы психозов до столь невиданных широт, что далеко переплюнул и Смулевича, и начальника спецотделения Института Сербского Дмитрия Романовича Лунца. Никому из коллег Снежневского по разработке систематики психических болезней не приходило в голову «запихивать» в эндогению целые сословия. Никому из специалистов ВНЦПЗ и его томского филиала, изучавших генетику, иммунологию и морфологию психозов с учётом опыта зарубежных коллег, не приходил в голову вывод о «нарастающей шизоидизации» населения Земли, являющейся чистой фантазией Виленского (46).

А наши сегодняшние охранители очаровались Виленским — и попали, мягко выражаясь, пальцем в небо. Попали в типичнейшего клеврета.

Клеврет отличается от ученика тем, что не стремится развить и улучшить достижения своего учителя, а вместо этого выхолащивает учение, превращая его в механическое прокрустово ложе, «в колею глубокую», из которой не выбраться.

Виленский, увы, был таким же примитивизатором Снежневского, как Смулевич и Рохлин. И разница лишь в том, что в Израиле его «узкоколейность» подпитала банальная и крайне популярная у советских переселенцев неприязнь к израильским левым, которые в их представлении составляют однородную антигосударственную массу, неотделимую от внешних благодетелей вроде Сороса.

Это восприятие крайне пристрастно. Иронист Игорь Губерман писал о таких людях: «… и личный занавес железный везёт под импортной рубашкой». Поправевший иммигрант, зацикленный на агентах арабского влияния, делит окружающий мир на чёрное и белое, теряет способность к восприятию не только красок, но и объёма, перестаёт быть художником — как перестали быть художниками писатели, ударившиеся в правозащиту. Получается «правозащитник наоборот», в бытовой жизни — такой же надоедливый и скучный доктринёр, воспринимаемый окружающими с жалостью.

Прежде чем восторгаться обобщениями Виленского, отечественным охранителям следовало в комплексе оценить не только доктринальные истоки, но и сиюминутные конъюнктурные стимулы этих обобщений — хотя бы для того, чтобы отграничить собственно концепцию от повода для её предъявления. А помимо этого, прежде чем брать концепцию на вооружение, продолжить её логику — и представить себе мир, полностью «освобожденный» от pathos schizophreniae в расширенном понимании Виленского, на практике — мир без больших страстей и порывов вдохновения, мир, замкнутый в упорядоченном и усреднённом потреблении. И задуматься о том, какое будущее ждало бы такой воображаемый мир, если бы он существовал.

Более того, предъявление такой концепции обществу вряд ли способно найти тот отзвук, который охранителям хотелось бы найти для реализации собственных идей. Ведь охранитель, спасая общество от разложения, а страну — от распада, всегда ищет ту опору, на которой общество должно стоять насмерть и не сходить с места, устоять перед разлагающим давлением. Но совокупность обывателей, смотрящих только «под ноги» и движимых только рациональным бытовым расчётом, вполне может прийти к коллективному представлению о том, что разрыв национальной ткани менее хлопотен, чем её сохранение, что «пастьба» на одной поляне более осмыслена, чем покорение пространств, что раз мы курские, то нам моря не надо, и пускай ингерманландские плавают, если хотят.

Мне много раз в жизни приходилось сталкиваться с бытовыми, рассудочными сторонниками расчленения нашей страны, один из них работал вице-губернатором в успешном и самодостаточном чернозёмном регионе. В их суждениях не присутствовало никаких формальных логических нарушений — разве что отсутствовало понимание того факта, что на мировом уровне сильные считаются только с сильными, а мотивы агрессии совсем не обязательно рациональны. Но они и не утруждали себя геополитическими премудростями — как всякий человечек малого масштаба, они поднимали бровки: а зачем?

С Виленским можно спорить по мелочам — в его собственной логике. Во-первых, сам Бехтерев, якобы ставивший диагноз Сталину, однажды лечился в Петербурге в психиатрической больнице (ныне № 6). Острейший психоз с онейроидной клиникой, переходящей в аменцию, Чистович отнёс бы к инфекционным. Но с позиции школы Снежневского, у молодого учёного, будущего академика, имел место приступ фебрильной шизофрении. И уж тем более — с позиции лично Виленского, который произвольно включает в шизофрению и иные состояния с расстройствами терморегуляции (следуя доведенной до абсурда логики Вейна, отрицающего как класс органические заболевания ЦНС с преимущественным поражением межуточного мозга).

Во-вторых, не приходило ли в голову Виленскому поинтересоваться родственниками покойного В.М. Бехтерева, в частности академиком Н.П. Бехтеревой? Для начала просто всмотреться в лицо этой женщины во второй половине жизни? И наконец, поинтересоваться логикой развития её своеобразного учреждения в Петербурге и истоками её иррациональной ненависти к институту имени своего деда?

В-третьих, к вопросу об идеях преследования: существовали ли заговоры с целью физического уничтожения Сталина — или для такого умысла ни у кого не было никаких поводов?

В-четвёртых, вот случай для Виленского. Один из основателей НПА, профессор К., настырно доказывал встречному и поперечному, что от больного шизофренией может заразиться любой проживающий с ним в одном подъезде. Этот профессор не придумал вирусную теорию происхождения больших психозов, но настолько её утрировал, что в ней невооружённым глазом читалось отражение припрятанных (диссимулируемых) собственных болезненных страхов. Здоров или болен этот гипердиагност?

И наконец, в-пятых: не производит ли сам Виленский своей фиксацией на всеобщем диагностировании впечатления паранойяльной личности?

Но всё это мелочи. Главная проблема не в том, кто где лечился или напрасно не лечился. Проблема в подходе, который напрасно вдохновил наших охранителей. Тем более что профессор Виленский не только был доктринёром, но и представлял собой тип, который нередко характеризуют как «салонный дурак». Доказываю его фразой: «Как реакция на гитлеровский геноцид в СССР возникло гонение на генетику». Известно, что происходит с дураком, а точнее, его лбом, когда ему предлагают помолиться.

Главная проблема в том, что, увлекая охранителей своим подходом, Виленский, камуфлирующий собственные израильские страхи, загнал добросовестных русских охранителей в смысловой тупик. Стоит им попытаться воспользоваться его подходом, как вслед за Pussy Riot мы получим не горстку, а весьма внушительный отряд граждан с диагнозами и без, с духовным, военным, инженерным, педагогическим и медицинским призванием, который скажет власти, персонифицированной охранителями:

— Да, мы ненормальные, потому что мы неравнодушны.

— С нами Пушкин, Достоевский, Толстой, Гоголь, Гаршин, Леонид Андреев, Велимир Хлебников, Блок, Белый, Маяковский.

— С нами Галилей и Коперник, с нами Колумб и Магеллан, с нами врач Пастер, миссионер Ливингстон и этнограф Маклай, с нами все первопроходцы, изобретатели и революционеры.

— С нами русские святые. И все христианские святые. И апостолы. И если хотите, Христос, считавший себя сыном Божиим, вместе с Иосифом, которому приходили видения.

И такие демонстранты будут правы.

Потому что поиск, порыв, мотив спасения душ и жизней — свойство, отличающее не патологию от нормы, а человека от низших существ.

Потому что талант, а тем более воля, не исчерпывается патологией, даже если она следует рядом. Потому что не болезнь, а личность и среда определяет применение задатков во благо или во зло. И общественная среда, которую своей энергией и примером заряжает человек с даром вождя и полководца, может поднять ценностную планку до того градуса, когда самопожертвование становится нормой.

А если в мире есть области, где природа и архитектура генерируют импульсы низменных, животных начал, то это неизведанное явление не имеет отношения к дару и болезни.

Потому что в великой русской литературе весь верхний ряд занимают личности с отклонениями более чем пограничного характера, но это не уменьшает масштаба личностей и творений.

И не только в русской. Виктор Гюго, у которого брат и дочь были психически больны, в единственном числе занимает верхний ряд французской литературы. Акутагава Рюноскэ и Юкио Мисима — в японской.

Такие демонстранты будут правы. Но то, как они распорядятся своим протестным импульсом, определится масштабом их личностей и свойствами среды.

И поэтому, если применить элементарную фантазию и продолжить сюжет гипотетического Crazy Riot здесь и сейчас, то «революция ненормальных» будет неизбежно сопровождаться издержками.

Акт второй: рядом с вышеназванными лозунгами появится непрошеный лозунг: «С нами Чайковский, Нуриев, Виктюк, Борис Моисеев и Гидо Вестервелле».

Акт третий: расцветают все цветы. Регистрируется Партия за право отделения каждого человека от России с земельным участком, пропорциональным доле собственности (организация с примерно таким названием в 1990-х гг. была действительно зарегистрирована в Петербурге, её основал террорист Александр Шмонов, «жертва карательной психиатрии»). Из больниц и казематов, обнимаясь, выходят на волю душевнобольные вместе с разом реабилитированными извращенцами, включая серийных убийц, справедливо реабилитированных по той причине, что они мотивировались нарушениями влечений.

Акт четвёртый: на свободных выборах побеждает самая мотивированная, целеустремленная и фактически самая психически здоровая из революционных отрядов-партий. Та самая, которая вышла с плакатами про Чайковского. На выборах она, разумеется, эксплуатирует не только свободы своего меньшинства, но прежде всего самые популярные антикоррупционные темы.

Акт пятый: депутат от партии Гоголя обвиняет предводителя партии Чайковского в прослушивании, преследовании и воздействии с помощью марсиан.

Акт шестой: партия Чайковского исключает партию Гоголя из правительства, объявляет диктатуру и запрещает гетеросексуальные браки.

Акт седьмой: жертвами экспериментов в первую очередь оказываются сами же душевнобольные, именем которых делалась революция. С ними в массовом порядке происходит то же, что с Говардом Хьюзом.

Занавес.