3

В вагоне было пусто. Митин устроился поудобнее. В сущности, любое перемещение его тела в пространстве, будь то поезд или самолет, было наиболее привычным, спокойным стоянием для его души. В особенности – поезд. Должно быть, оттого, что в перемещении всегда заложена некая причина, признак того, что он куда-то зачем-то едет, ему или кому-то это надо. Не только дань дороге, охота к перемене мест, но всегда стремление куда-то, ради чего-то, что он не умел формулировать, но всегда остро ощущал. Именно в пути он почему-то жил крайне интенсивной духовной жизнью, словно наступала та спасительная остановка, когда можно все обдумать, подытожить, принять решение. Почему говорят об одиночестве всегда как о трагедии, изолированности? Бывает одиночество целебное, воспринимаемое как дар судьбы, возможность принадлежать только себе. Когда что-то наслаивается, создается, когда парит твое воображение, надо быть одному.

В тот раз, когда он брел по тайге, и потом, по дороге из Ярильска в Семирецк, он ощущал одиночество как высшее состояние свободы, которое лечило его от наваждения с Настей, возвращало ему себя прежнего, Ламару и Любку. На тех перегонах он снова обрел душевный мир, ему захотелось выстоять. Сейчас он осознал, что почему-то именно в поезде чаще всего происходит это странное соединение его нынешнего физического «я» с тем из прошлого, которое вызвано силой воображения. Стоило ему сойти на твердую землю, как все кончалось, все разъединялось.

Даже в мыслях он не позволял себе вернуться в то лето с Настей, но что произошло потом, душа помнит.

Сейчас мимо Митина проносится березовая роща, тонконогая, белозубая, попадаются и тяжелые осины, чуть согнутые под тяжестью первого увядания. Уже рассветает, в вагоне сухо, дождей август не дал.

А тогда, как назло, лили дожди, за ночь он никогда не просыхал до конца, тело изнывало от сырости. Ему казались смешными бегущие под навес люди, жмущиеся к стенке домов, пытающиеся укрыться в телефонных будках или на крыльце магазина. Он и под дождем всегда шел, не пережидая. Раз уж ты мокрый – лучше двигаться. Тогда, после истории с Настькой, он ведь сутками валялся на диване, не выходя из состояния апатии, лишь изредка подходил к окну судорожно глотнуть прохладный воздух, горло перехватывало – нервы. Он понимал, что надо бежать из улиц, от лиц, обстановки, связанных с ней, за что-то зацепиться, но в том-то и состоит болезнь души, что наказывает безволием, равнодушием. Несмотря на влияние матери, так и продолжалось бы и после сессии, если б однажды, машинально разглядывая карту Восточной Сибири, он не наткнулся на вулканический значок посреди озера Болонь, эдакий скалистый островок потухшего вулкана, окруженного водой. Что-то засосало внутри, неожиданно Митина потянуло к этому озеру, словно в нем требовательно забилась какая-то неосознанная сила предчувствия. Да, как ни смешно это выглядело потом, он облюбовал озеро Болонь еще в Москве! Не может человек порой объяснить, откуда берется это предвкушение счастья, тяга к чему-то непредсказуемому, непонятному. Но тянет, жить уже без этого не можешь! Так потянуло его на остров Туф, что посреди озера, в двадцати километрах от железной дороги, в семи тысячах километров от дома. Он придумал себе идею (или предлог?) написать для молодежного журнала о водителях далеких трасс, работающих в Сибири, пролагающих путь новым городам и стройкам. Тогда, после всего случившегося, он решил испытать судьбу. Пусть полная незапланированность, необеспеченность жильем, пищей, одеждой – ему все равно. Это даже лучше. Во всех них тогда сидели «Кон-Тики», восемь тысяч километров Тура Хейердала через Тихий океан на бальсовом плоту с пятью членами экипажа. И, конечно, фантастическая невероятность первого космического корабля с Юрием Гагариным. Всем им надо было летать, преодолевать, испытывать себя на пределе.

Верность идее полного одиночества, отсутствие какого-либо спасительного блата, крючка, за который можно ухватиться в случае чего, – таков был принцип Митина.

Он выдержал этот принцип.

Начиная с московского вокзала.

Его никто не провожал. Он не запасся ни одним адресом. Его маршруты не пролегали через знакомые города. В кармане кроме студенческого удостоверения и справки от журнала был еще билет на поезд в один конец, в рюкзаке – тридцать рублей, чистый блокнот, свитер, рваные джинсы и книга «Старик и море» на английском – для тренажа языка, по совместительству выполнявшая роль бумажника.

Уже на второй день в их вагоне все знали друг друга. Это был удивительный вагон! В нем не было обид, склок, жлобства, шло безудержное общение, обмен опытом, байками, легендами, а Митин прилип к отряду проводниц – студенток, подрабатывающих летом. Проводницы они были – хуже не сыскать. Ничего не умели, их бросили на подмогу, и они радостно согласились, предвкушая первые взрослые знакомства, безнадзорную жизнь. Но их неопытность не имела значения, главным было то, что здесь люди любили друг друга по естественным законам, ценили за истинные достоинства, здесь не принимались во внимание заслуги пап и мам, уровень оставленного дома комфорта и фактор наличия свободных денег. На этом многодневном отрезке жизни в вагоне для Митина было наиважнейшим, что никто никому ничего не был должен и на девяносто девять процентов эта встреча – первая и последняя. Для своих попутчиков ты знаешь только то, что значишь сам по себе в этот момент пути. Митина полюбили девочки-проводницы, не подозревавшие, как ему нужен был их интерес, естественная простота отношений.

Так началось его странствие, потом было много всего, что запомнилось обрывочно и по-разному, что-то помнило тело, что-то – душа, многое отложилось в подкорку, но главное в восьми сутках пути были первые проблески радости после болезни, как весеннее дуновение ветра, когда тепла еще нет, а только предощущение его, только намек.

Тогда он успел многое, поговорил с десятком водителей на трассах и отослал статью в молодежный журнал, потом переправил три очерка в институтскую стенгазету. Но чего-то не хватало ему самому, что-то другое намечалось, когда выплыл на карте кружочек с вулканом посреди озера. Внезапно, на полдороге, когда выбрался из пожара в тайге, вместе с непривычной болью в желудке налетела тоска. Она потянула его домой, он не мог ничего сообразить, пропал интерес к людям, все уплыло как-то сразу, в один день. И он вернулся.

Да, в тот раз он не дошел до озера Болонь, – видно, было еще рано, видно, еще не судьба. Он не мог двигаться дальше, потому что заболел и потому что не соединил концы оборванного провода: себя – с Ламарой и Любкой. В особенности с Любкой. Дочь сидела в нем как незаживающий ожог, который сам по себе не тревожит, но если коснешься… Он должен был все восстановить, как было, иначе дальнейшее не имело смысла. Он пришел домой с покаянием, скрыв, что у него обнаружилась язва. Он не стал объяснять, как все случилось с Настей и почему вернулся. Он бросил рюкзак в передней, вымылся после долгой дороги, присел к столу, и получилось, будто он просто уезжал или работал в другом месте.

Он прожил в семье две недели, не отпуская от себя Любку, словно за все прошедшие месяцы стремился утолить тоску по ребенку, привязать его к себе и чтобы самому помнить каждое прикосновение шелковистой, персиковой щеки и волнистых темных волос, унаследованных от Ламары. Потом он оторвался от своих, слетал к родителям на взморье и подлечился. Кое-как сняв боли, он запасся у местных врачей лекарствами, перечнем по части ограничений и диеты и в то же лето уехал снова.

Далеко на север его угнало. Там он встретился с такой дорогой, какой не видывал никогда, там судьба свела его с Карасевым, Окладниковым и Клавой, жестокость того пути довела до предельной прочности его волю и характер. Он искал себя нового на других широтах, душа его рвалась на простор иной жизни, на земли, еще не открытые его воображению.

Был душистый день, когда Митин с рюкзаком на спине пересек площадь автовокзала в Ярильске. Здесь, ожидая отъезда, люди устроились на чемоданах, рюкзаках, на корточках, жара донимала их, никто не обратил внимания на нового человека. Около небольшого буфета и кассы было полно народа, особенно суетились какие-то ребята, требовавшие билета для молодого светловолосого парня, отравившегося эфиром, которого надо было срочно отправить к знаменитому специалисту в Семирецк.

Так Митин впервые увидел Юрку Окладникова. Быть может, навсегда осталась бы нераскрытой загадка этого человеческого феномена, с которым довелось столкнуться у кассы в Ярильске, если б не совместная дорога. Если б не сегодняшняя встреча – через столько лет!

Редко выпадает человеку такая внешность. Светлые шелковистые волосы, волной переливающиеся на солнце, синие глаза, глядевшие из-под приспущенных век с обезоруживающей откровенностью и силой, мгновенно действующее обаяние в разговоре, смехе, столь заразительном, что все кругом словно оживало. Окладникову стоило только улыбнуться, и продавщица, закрывшая ларек на перерыв, тут же отодвигала засов, администратор гостиницы предоставляла комнату, а метрдотель – столик в ресторане. Тот же эффект – с запчастями на станции обслуживания, лишней порцией мяса в скудном дорожном буфете: все доставалось ему шутя, люди наизнанку выворачивались ради него.

На том отрезке пути, пока Окладников был с ними – от Ярильска до Семирецка, – и дорога казалась не такой глухой, туман не так удручал и жара не угнетала. Хотя все это было. Лезла в глотку пыль, ели черствый хлеб, а два дня подряд – только маринованную селедку из банки. Бывают такие натуры – подарок судьбы, они будто ниспосланы украшать мир в утешение людям. Митин не раз задумывался, что же испытывает сам Окладников от такого ошеломляющего воздействия на окружающих? Не может же он, в конце концов, не пользоваться этим, не принимать это во внимание! Но в пути Митин ничего этого не наблюдал. Напротив, казалось, этому человеку всегда чуть не по себе, как будто легкость, с которой все достается ему на грешной земле, тяготила его.

Прямого автобуса на тот берег, на Семирецк, куда стремился Митин, не было, он уж было плюнул на билет, но его задержали.

– Эй, не уходи, сейчас сосватаем тебя, с классным товарищем поедешь, – поманила его буфетчица с птичьим, крохотным личиком.

Классный товарищ явился спустя минуту. Фамилия его, как потом выяснилось, была Каратаев.

– Сволочи, – проорал он, входя, – денег у них, вишь, нет! Им, вишь, не прислали! А мне рейс делать надо? Или не надо, я вас спрашиваю?! – Он сплюнул, обернулся: – Эй, Окладников, неувязочка. Путешествие отменяется.

Проследив за его взглядом, Митин увидел безмятежно-веселое лицо того парня, с белокуро-волнистыми волосами в светлом модном костюме, которого только что отправляли без очереди около кассы.

– Доедем как-нибудь, – подошел он к Каратаеву. – Ты что, без зарплаты остался?

– Хрен с ней, с зарплатой! – Водитель плюхнулся рядом. – В дороге чем буду расплачиваться? – Он еще прибавил несколько выражений, явно для расширения словарного запаса окружающих. – И теща, как назло, слиняла. Где я им, гадам, денег добуду рейс выполнять?!

– Разве ты сам должен платить? Ты же груз везешь? – спросил Окладников.

– Какая разница кто? Денег же все равно нет. Без них куда двинешься…

Птичка-буфетчица похлопала Митина по плечу, повернулась к Каратаеву:

– Скинетесь до зарплаты. Шеф! Я тебе еще пассажира привела. Возьмешь – не ошибешься.

– Я и так не ошибся. – Он показал на того белобрысого красавца и улыбнулся. – Только ему тоже придется перетерпеть. А ты очень, что ли, спешишь? – впервые взял он в расчет Митина.

– Очень.

– Может, до ленского парома нас подбросишь? – задумчиво протянул Окладников. – Глядишь, там кто-нибудь да встретится. А нет – вернешься за деньгами.

– Это можно, – согласился Каратаев.

Лучше бы он не соглашался.

Но спешить они не стали. Сначала Каратаев занялся машиной. Подкачал колеса, понюхал резину со всех сторон, засунул голову под капот и надолго погрузился в какой-то мелкий ремонт. Он делал все это обстоятельно, казалось, нарочито медленно.

Наконец голова Каратаева показалась из-под капота, он вытер тряпкой промасленные руки. Укрыл брезентом какие-то ящики в кузове.

– Терпишь? – обернулся он к Окладникову. – Теперь уж недолго.

– В Семирецке укольчик сделаю, аптека там хорошая, – поморщился Окладников. – Я к боли привык, хуже, когда начинаешь задыхаться…

– Легкие у него отнимаются, – пояснил Каратаев, не глядя на Митина. – И грудь болит – эфиром в лаборатории отравился.

Митин хотел расспросить, при каких обстоятельствах было дело, но в этот момент вынырнула буфетчица, с победоносной улыбкой сунула Каратаеву деньги.

– Не родись красивой… – смеялась она тоненько.

– Как это тебе удалось? – ошарашенно уставился он на нее. – Ну молоток, девочка!

– Друга одного вспомнила, – подмигнула буфетчица.

Потом была молчаливая дорога втроем, переправа на пароме через Лену в палящую жару под неправдоподобно синим куполом неба, когда берега манят своей близостью, но оборачиваются бесконечными островами, излучинами. Митину запомнилось ощущение липкой тяжести в ногах, словно растопленная смола магнитом притягивала их к доскам парома, – не отодрать, и нахлынувший внезапно беспробудный мертвый сон, и многочасовое стояние впритык к шоферам, малярам и прочей братии, пропахшей всеми запахами многодневного кочевья по воде и лесу, когда в баню попасть хотя бы раз в две-три недели и то счастье. Впервые в жизни он спал как лошадь, стоя, расступись люди – он бы рухнул навзничь. А дальше опять затрусили втроем по бетонке на Семирецк.

По дороге разговорились. Но не сразу.

Необычная была трасса, пролегающая сквозь мокрую тайгу, с бетонными мостами, недавно переброшенными через реки, с буреломом, с застрявшими машинами, возле которых пыхтели, копошились шоферы, меняя резину, латая масляные насосы, перекуривая или закусывая прямо здесь же на корточках. Митин обнаружил две устойчивые привычки всех шоферов дальних трасс: они никогда не присаживаются на ступеньки машин или пеньки, только на корточках они ели, обсуждали, перекуривали, а потом справляли малую нужду обязательно на колеса.

Начало темнеть. Лес густел, выбоины и слякоть все увеличивались. Каратаев с непостижимым мастерством вел машину, фактически вслепую, на ощупь, ничего нельзя было увидеть даже при дальнем свете из-за густого тумана, в котором, серебрясь мириадами звездочек, отражались лучи фар. Так ехали долго.

– Ну как? – заговорил Каратаев, перескочив через какую-то особо глубокую выбоину. – Боюсь, растрясет тебя.

– А долго еще? – откликнулся Юра.

– Долго. Туман мешает. Он задержку дает.

К ночи ничуть не развиднелось, клочья большого тумана метались, окутывая машину спальным мешком, невыправленные обочины то и дело грозили выбросить их в кювет. Каратаев бешено крутил баранку то в одну сторону, то в другую, потом мотор напрягся, машина пошла в гору, неожиданно Каратаев остановил ее на полном ходу, увидев водителя, маявшегося с машиной.

– Масла не найдется? – вынырнул из тумана совсем молоденький парень в косоворотке, с забинтованной шеей, с промасленными черными руками.

– Нет, – покачал головой в ответ Каратаев.

– А ремень вентилятора?

Каратаев снова пожал плечами, посмотрел на темневшую сбоку машину и тронулся.

– Что ж ты останавливаешься, когда у тебя ничего в запасе нет? – бросил удивленно Окладников.

– А как же? Иной раз и постоять с товарищем на трассе – помощь. – Каратаев помолчал, пососал нераскуренную сигарету и стал что-то вполголоса мурлыкать.

А Митин думал: посади Каратаева на хороший харч в теплую московскую квартиру, найди ему место в каком-нибудь высокотехническом гараже, жену из ресторана «Пекин» и дай полную программу обеспеченной жизни на много лет вперед – был бы он более доволен жизнью? Осталось бы в нем это спокойствие человека, который занимается нужным делом, это чувство солидарности с первым встречным, попавшим в беду на дороге? Наконец, это ощущение общности судьбы в непролазных местах, которые довелось им осваивать? Вряд ли. Он не променял бы своей доли.

Туман все усиливался, ехали совсем наугад.

– Разве это туман, – начал им заговаривать зубы Каратаев. – Помню, зимой как-то ездил. Кажется, подними камень – он в воздухе повиснет. Вез я листовое железо, чувствую какой-то толчок, машина и осела. Останавливаюсь, вижу – поверх железных листов «победа» стоит, шофер оттуда высовывается. «Ты чего там делаешь?» – ору не своим голосом. А тот трясется и говорит: «Сам не знаю, еду, туман кругом, ничего не вижу, вдруг дорога круто в гору пошла, а тут, вишь, железо у тебя по дороге волочится, я по нему и въехал…»

Митин таких баек уже наслушался в поезде, в особенности про медведей на трассе, но все равно хохотал, ему было весело. Он предвидел, сейчас Каратаев непременно расскажет, как в тумане шофер спать улегся в кабине, а дверь распахнул, чтобы было прохладнее. И как поблизости лошадь паслась, пятки стала ему лизать (они ж соленые, а соль зверю всякому нужна), парень же в МАЗе спросонья перепугался насмерть, понесся из машины к своим с криком! Мужики монтировки похватали, бегут, видят – лошадь пасется, на голове у нее – дверца от грузовика. Хорошо еще пятку вместе с дверцей не оторвала.

– Почему именно в Семирецк тебя направили, что, у нас в Ярильске врачей нет? – поинтересовался Каратаев у Окладникова. Митина он по-прежнему старался игнорировать. Правда, до определенного момента. – У тебя там есть кто?

– Никого, – сказал Юрка. – Просто специалист там один имеется. Легочник.

– А родители? Живы?

– Конечно. Только они за границей.

– Ого! – присвистнул Каратаев. – Что же они там делают?

– Отец посол, – неохотно признался Юрка. – Мать там же, в русской школе. Наших ребят учит.

– А ты что же? – изумился Каратаев. – Какого хрена ты здесь болтаешься? – Он все оглядывался на приткнувшихся Митина и Окладникова.

– У меня с отцом конфронтация, – усмехнулся Окладников, – как говорится. Его путь направо лежит, а мой – налево.

Он скосил глаза на Митина.

– И далеко тебя влево занесло? – улыбнулся тот.

– Далеко.

– Так у вас небось и своя машина есть! – ошалел Каратаев. – И квартира… в высотке, и все такое прочее?

– И это. Только я там не бываю.

– Ну ты даешь! – восхитился водитель. – Подумать только, от своей машины отказаться. А баба есть у тебя?

– А как же.

– Красивая?

– Очень даже.

– И что ж ты, так вот и мотаешься? Без бабы?

– Я привык. – Юрка задумчиво, потаенно улыбнулся, и словно облако драгоценных духов окутало его на мгновение. – Эх, перехватить бы фильм один в Семирецке! – Он выпрямился, закинул руки за голову, потом сразу осел, задохнувшись.

– Так болит? – расстроился Каратаев. – Потерпи денек. Знаешь, это жутко здорово, что у тебя любовь. У меня любви, почитай, сто веков уж не было. В дороге знаешь как? Эту – прихватишь, ту – приласкаешь. Зато я пока еще вольный ветер, меня в четыре угла не запрешь.

– О каком фильме речь? – поинтересовался Митин.

– «Двое под дождем».

– Такая картина есть? – изумился Каратаев.

– Есть, – подтвердил Митин. – Очень даже известная. Актриса Марина Дольских там играет.

– Да бросьте вы мне заливать! – обозлился Каратаев. – Может, скажете, еще и фамилия такая есть – Дольских?

– Да, такая у нее фамилия, – вздохнул Окладников. – Уж так она ей нравится, что и сменить на другую не согласилась.

– А ты почем знаешь?

Юра расхохотался, распрямился, загадочно хмыкая, словно забыл про свои легкие. До чего же заразительно он смеялся! Они тоже заулыбались. Дорога показалась легче, веселей, как будто ехали по накатанному асфальту и вокруг не было промозглой тьмы, смертельной опасности разбиться за каждым поворотом.

– Она и есть моя жена! Дольских! – бросил запросто Окладников. – Не пожелала стать Окладниковой, вот и все. Слава ей дороже показалась.

Каратаев молчал, ошеломленный. Даже восхищение его Юркой как бы померкло перед этой сенсацией, будто понял он свою незначительность рядом с парнем, которому стоит только протянуть руку – и снова он вернется к сказочно прекрасной жизни вдвоем с прославленной артисткой Дольских. Он понял это в один миг и неистово приревновал Юрку к той, далекой жизни.

А дорога развиднелась, уже светало, все примолкли, вглядываясь в приметы близкого жилья: продырявленное ржавчиной ведро, старую кепку, подкову, оглоблю, – все ненужное, брошенное людьми на свалку. Вдруг Митин увидел нечто странное. Его взгляд, как загипнотизированный, следил за длинной лентой, тянувшейся вдоль дороги, позади кювета. Там, с разрывом в пятьдесят-сто метров, он увидел обломки автомобилей. Словно издохшие животные, лежали смятые мосты и кузова, даже контейнеры, проржавевшие словно еще со времен войны. И почти на каждом километре возникали могилы шоферов. Их накопилось порядочно за столько лет. Крохотный обелиск со звездочкой, какая-нибудь деталь машины и прибитый к обелиску светящийся треугольник, в других обстоятельствах обозначавший машину с прицепом. И почти всегда могилы ютились вблизи какой-нибудь чистой, как кристаллик, речушки, в которую хотелось броситься, чтобы избавиться от подступающей тошноты.

– Выпей, – предлагает подобревший к нему Каратаев. – У меня всегда одна припасена на холодную стоянку. В тайге ночью всегда пробирает. Обогрейся.

– Ты разве пьешь за баранкой? – недоумевает Окладников.

– Не… – Каратаев улыбается, замедляет ход. – Разве что после смены, да и то чистый спирт. Знаете, как на Севере работать или в Сибири? Этот навык обогреться после длинного перегона – первое условие жизни. Ты небось дома только ликер жрешь?

– Как когда, – неопределенно бурчит Окладников.

– А ты? – Каратаев глядит на Митина. – Небось один коньяк?

– Зависит от обстоятельств. – Митин поеживается, думает, что бы это рассказать, лишь бы не слышно было, как в тишине зубы лязгают. – Ехал я как-то со Стариком, – начинает он. – Знаменитый на всю тайгу мужик был. Случай такой выпал, что надо было чистый спирт выпить. Продержался до конца – уж потом в машине сознание потерял.

– Так ты и со Стариком ездил? – изумился Каратаев. – Сразу б сказал. Это ж совсем другое дело! Коли Старик тебя взял, значит, ты чего-нибудь стоишь. – Каратаев неистово крутанул баранку, обходя какой-то бугор, матюкнулся – все же наскочил на что-то. – А зубы у Старика какие были? – спросил, когда дорога выпрямилась.

– Какие там зубы! Весь рот пустой, – не поддался на провокацию Митин. – Если бы ему зубы, может, он и не Старик вовсе оказался бы.

– Может. Кто его знает, – согласился довольный Каратаев. – Балакают, будто зубы ему в плену фашисты повыбивали. Слушай, – обратился он к Окладникову, – а твоя Дольских, она как, ничего? В смысле как женщина? Нормальная?

– Нормальная, – усмехнулся Окладников.

– И все у нее… в порядке? В любой момент?

– В любой.

Каратаев недоверчиво замолчал.

– Митин, а Митин, – позвал он, – расскажи про Старика. Как ты на него налетел?

Митину хотелось рассказать, но язык вдруг как отнялся, затопило голову воспоминание. О стране оранжевых листьев, о радости и тоске по вольной жизни, которые испытал, слушая рассказы Старика, о тогдашней своей неутолимой зависти ко всем едущим и плавающим – всем, кто изо дня в день окружен деревьями, уходящими в пылающие закаты.

– Балакают также, будто Старик на Колыме с кем-то там не поладил, – решил Каратаев навести его на нужную тему. – Он тебе не рассказывал?

– Кто ж о своих склоках рассказывает? – вставил Окладников.

– Каждый расскажет, коли переливается через край. Значит, ты с ним все же был? – свернул на свое Каратаев. – Чего тянешь, говори. Как же ты со Стариком состыковался?

– Как обычно, – пожал плечами Митин. – Случай. Подсел к молодому водителю. Веселый такой, чуть рябоватый парень, может, знаком тебе – по прозвищу Петрович? Нет? Так вот, забарахлила у него машина, еле-еле доползли. Он и говорит: давай либо на почтаря пересаживайся, либо на ЗИЛ-130, со мной никакого интереса тащиться тебе нет. Что делать, соглашаюсь. На станции он увидел кого-то. «Вона, – показал, – Старик, лихой мужик, у него ГАЗ-51». – Митин улыбнулся, вспоминая, как без единой задержки водитель прокричал Старику: «Егор Степанович, мое почтение, как здоровьишко, как бабы, вот парня в пассажиры не возьмешь, все же веселее коротать, спешит малый, а у меня знаешь какие скоростя». Так и познакомились.

Митин отвернулся к окну, и на него снова властно нахлынуло недавнее, точно в мозгу рычажок передвинулся. Как будто все это произошло сейчас и рядом с ним не Каратаев с Окладниковым, а Старик, Егор Степанович. Митину казалось, что он все это уж начал забывать. Хоть не бог весть сколько воды утекло…Тогда Петрович не сразу убедил Старика взять напарника.

Старик рассматривал Митина, Митин – его. Когда Старик молчал, ему можно было дать лет пятьдесят, когда беззубо шамкал – сверх шестидесяти. На вид – старый ростовский медвежатник, да и только! Но это лишь первое впечатление. Узкий лоб, глубоко запрятанные глаза с волчьим разрезом, распухший от мороза и жары нос, беззубый рот, запрятанный под усы и бороду, – все это в целом восхищало, как картина, сработанная дорогой, ее морозом, перепадами пыли и горячего песка, необходимостью мгновенно реагировать на опасность, братством и случайностями в пути, а еще и авариями, нехваткой питания, запчастей, человеческого голоса. На этом лице не было ни одного гладкого участка кожи – сплошь трещины, морщины, шрамы, выбоины, как на изъезженной мостовой.

– Если жрешь немного, – прошамкал Старик, закончив изучение Митина, – могу взять.

– Пью много, – соврал из подхалимства Митин.

– А что предпочитаешь? – ухмыльнулся тот.

– Спирт, – набирал Митин куражу. – А если нет, можно медовухой горло прополоскать.

– Спирт у меня найдется, – сощурил Старик узенькие свои глазки. – Только не верится чтой-то. Боюсь, на гонор давишь.

Митин выдержал его взгляд. Думал: главное – уехать, уговорить, а там как-нибудь выкручусь.

– Смотри, – процедил Старик, – форсу не перевариваю. Потому сейчас проверочку учиним. Ну-ка, Петрович, сбегай. – Старик протянул жестянку, смахивающую на котелок. – Отлей там у меня.

– Может, опосля? – попытался выручить Митина водитель.

– Ничего, ему баранку не крутить.

– Хорошо, – решил Митин, – только рюкзак заберу.

На размышление была минута. Пока бегал за рюкзаком, вспомнил, как ребята рассказывали про такие дела, незаметно остановился возле крана, зачерпнул воды, выпил до отказа – аж легкие выперли наружу, чуть еще во рту оставил. Потом подошел, а в руках Старика в кружке уж налито.

– Понеслись, – сказал Митин и влил спирт прямо в глотку, чтоб рот не обожгло.

– Ну как? – улыбнулся Старик своей подловатой, хитрющей улыбкой. Сам ни капли не принял.

Митин молчал. Здесь главное было не раскрывать рта, чтоб воздуху не набрать.

– Не ожидал, – удивленно пробасил Петрович…

– …И долго ты с ним мотался? – откуда-то издалека донесся голос Окладникова. Рычажок в мозгу Митина встал на прежнее место. – Так ведь и загнуться недолго.

– Нет, он ко мне хорошо отнесся, – возразил Митин, медленно вплывая в реальное пространство кабины. – В тот раз я заснул у него в машине. Он оберегал меня, ничего я не соображал после этого спирта. Наверное, Старик понял, в чем дело, но виду не показал. Сам-то он уже не пил в ту пору, я ведь потом много чего от него узнал.

Митин прикурил у Каратаева, пошевелил затекшими ногами.

– Такого опытного волка не встретишь больше нигде, – затянулся тот, выдохнув в ветровик.

– Да, Старик рассказывал, какой смертельно опасной была когда-то трасса, машины, говорит, бились, точно посуда при скандале. – Митин глянул в темноту. До сих пор ему не верилось, что это та же дорога – укатана, утрамбована, езжай себе на здоровье. Митин понял, что во все времена, при хорошей ли дороге, при плохой ли, другой жизни Старик не знал и не хотел. Дорога, по которой он перевозил металлолом, заменяла ему все радости. Нагрузится на базе, по пути еще подбирает, чтобы побольше довезти, – так из года в год семнадцать лет.

Митин вспомнил сейчас и первый ночлег со Стариком, где довелось увидеть всю водительскую братию.

…Приехали на стоянку поздно, дожди лили без перебоя, наконец вроде добрались. Егор Степаныч посветил фарами, нашел под деревьями сухое место, поставил ГАЗ. Из темноты вынырнула шоферская. Митин приметил, что на этой стоянке, в отличие от магаданской, чаепитие на улице не водилось. Была комнатушка с печуркой, посреди стоял плотный, грубо сколоченный стол со скамьями вокруг. Множество голосов висело в пелене дыма, сквозь который невозможно было разглядеть их обладателей; тускло подмигивающая керосиновая лампа неожиданно высвечивала чью-то руку, бороду, склоненный на руки затылок спящего прямо за столом.

При появлении Старика все разом загалдели, посыпались грубые шуточки.

– А-а, Егор Степанович! Что-то вы поздненько прибежали.

– Небось в Деревцове вдовушка пригрела, ха… ха… Да как узнала Егоркино хозяйство, на ночь глядя и выгнала. Ха-ха…

Все загоготали.

– Мы без тебя, Степаныч, все выдули, съели – ничего не осталось. Вишь, и парня откедова-то выудил.

– Да вы, братцы, – громче других загоготал огромный детина, – не очень-то его поддевайте, побьет он вас, ой побьет!

Старик улыбался добродушно, не спеша устраивался. Место им с Митиным сразу же выгадали.

– Ох, сукины вы дети! – хмыкнул он. – Я на вас на всех болт положил. Ясно?

– Уж как не ясно. Яснее ясного…

И все угомонились. Степаныч вынул из сапога сало в тряпке, пиршество пошло по новому кругу. Нашлась картошка печеная, полная шапка огурцов, потом откуда-то выплыли из дыма на стол консервы, рыбец, сыр.

Отогревшись, Старик распалился.

– Ты чего это, малый, токмо рот разеваешь? – кричал он молодому, болезненно-бледному парню со шрамом на самой губе. – Аль обычаев не знаешь, чище, может, выглядеть хочешь? Сибиряк ты аль нет? Вона, гляди, – показал он на Митина, – москвич как наяривает, а ты, молокосос, седины наши позоришь.

Парень не ответил – видно, нездоровилось.

– Может, ты и не мужик вовсе, а портками бабское хозяйство прикрываешь? Бывали случаи на трассе. – Старик подмигнул Митину. – Смотри, парень, ночью все одно проверим.

– Го-го-го, – неслось над столом.

А утром, чуть свет, Старик поднял Митина: пора, мол.

Они двинулись. Митин никак не мог проснуться, все проваливался в какой-то экзамен, на котором срезался. Знал все ответы, а объяснить не получалось. Когда окончательно пришел в себя, Старик был необычайно мрачен. Митину стало неловко своей сонливой слабости, захотелось помочь Старику, он предложил остановиться, передохнуть: мол, не так уж ему срочно, – но сила в руках Старика была железная. Ни дрожи, ни лишнего движения; не ответив Митину, он закладывал повороты, как шары в лузу. Когда подъехали к большому поселку, он остановился.

– Покарауль машину, – выдавил не своим голосом, – позвонить мне надо.

– Случилось что? – удивился Митин, только сейчас осознав перемену в настроении Старика.

– Радиограмму передали на Гурту.

– Так разве ж мы Гурту проезжали? – ахнул Митин.

– Спал ты. Известие плохое у меня.

– Да вы что? – засвербело внутри у Митина. – Какое?

– На пожаре что-то там. С сыном. – Он плюнул, пошел к почте.

Да, тогда он впервые услышал про пожар, подумал теперь Митин, вспомнив разгул гудящего огня, сквозь который продирался несколько дней, лишь чудом выйдя из кольца. Не видевшему это невозможно представить, как на фоне черного беззвездного неба вспыхивают фейерверки мгновенно сгорающих елей, словно облитых бензином, как сполохи огненного зарева окрашивают все вокруг в ослепительно-красное, сменяясь через минуту сумраком удушливо-серого дыма. С неправдоподобной равномерностью шло это чередование вспышек и затуханий под неистовое гудение огня, хрустящее щелканье хвои. В этом хаосе обрушившихся звуков, дьявольской жары, запаха смолы и гари, стука падающих деревьев Митин пережил жуткое чувство безнадежности, словно пришел конец света, и вместе с тем безудержного, неправдоподобного восторга, который охватывает человека, наблюдающего стихийное бедствие. Странное чувство влечет людей поглазеть на пожар, обернуться на сшибленного на мостовой человека, даже на раздавленную собаку, узнавать подробности самоубийства, насилия, детально разбирать случаи аварии на дорогах, в шахте. Все из ряда вон выходящее, не укладывающееся в обычную логику вызывает необъяснимо острый интерес у людей, составляя суть феномена сенсации.

Когда Старик вернулся, Митин понял, что произошло ужасное. Он даже побоялся заговорить, так перекосило Егора Степаныча. Километров двадцать спустя Старик выдавил:

– Лешка мой, поди, тонну золота уже намыл. В артелях молодые старатели норовят Деда себе подыскать, опытного, бывалого. Во главу, так сказать. А он лучше всякого Деда. Никакие вешки геологов ему были не нужны. Понюхает, пощупает песочек, и все. Скажет: «Здесь рыть будем». И никогда не промахнется.

Митина ударило. Убило сына, сгорел? И опять ничего не спросил. Часто, часто, точно всхлипывая, затягивался Старик «беломориной». Раньше, как трудное место, – обходил, курево в рот не брал, крутил баранку, на прямой затягивался. А тут не глядел, где прямая, где ухабы, пер напропалую, не видя, не слыша.

– А летом, дурак скаженный, все, что заработает, поди тыщи полторы, спустит в Сочах. Он ведь в Саратове учился, да вернулся сюда, чтоб дома. И к большим деньгам, конечно, привык. Семью сюда тоже перетянул, и, знаешь, пассажир, в каких он только не был передрягах: и замерзал он у меня, и к бандитам в руки попадал. – Старик тяжело вздохнул, опять со всхлипом.

– Не надо, Степаныч, – первый раз откликнулся Митин.

– Это я так. Присказка у него была: «Двадцатый век – дураков нет».

Когда доехали до первой станции, Старик машину передал другому водителю, а сам ринулся в город, в аэропорт.

…– А меня вот, к примеру, тоже тянет разок золотишко намыть, тыщонку заработать, – откуда-то издалека донесся голос Каратаева. – В Сочи погулять.

Митин посмотрел на него, не понимая: выходит, вслух он думал, что ли? Ну и ну! Ведь рассказывать об этом ему вовсе не хотелось.

– Тыщонку-то можно в любом месте заработать! – сказал Окладников.

– Знаю, – кивнул Каратаев. – А на старателя, скажи, долго учиться надо? Иль так берут?

– Возьмут, – сказал Митин. Он все еще попыхивал сигаретой, хотя это уже не помогало от голода. – Слетай в отпуск, прокатись по тайге. Увидишь прииски, заброшенные места с горами намытой породы, песка, гальки, изрытые карьеры в долинах. Будто в сказочные места попал. А вода! Вода словно золотая, хотя на самом деле золото только в верховьях моют, сюда уже отмытый поток идет… – Митин остановился, чувствуя, что не очень-то убедителен. – Знаешь, когда мимо плывет плавучая фабрика золота – механизированная драга, – дух захватывает, где такое встретишь?

– Вот это жизнь! – вздохнул Каратаев. – В такой жизни можно себе и артистку Дольских позволить, и Софи Лорен. – Он вдруг дернул машину. – А скажи, Юра, как вот ты смотришь, если твоей Марине в фильме кто-то под подол лезет или целуется взасос? Как ты это выносишь?

– Привык, – усмехнулся Окладников.

– А поначалу?

Окладников не ответил, – видно, не было у него настроения исповедоваться.

– Не хочешь – не говори, – обиделся Каратаев, все ускоряя ход. – Только мне интересно, ты ее бил когда-нибудь? Ведь, как бабе ни доверяй, если не врежешь ей хоть разок, слушать басни не будет. Значит, бил?

– Не-е, – протянул Окладников. Голос у него был размягченный: видно, кое-что вспомнилось.

Такой, подумал Митин, и пальцем никого не тронет, не то что женщину.

– А как же справлялся, коли не бил? – не унимался Каратаев.

– Не в том суть, – поморщился Окладников. – Я поначалу все доказательств у нее требовал. Придет домой после съемок, где любовная сцена по ходу фильма, а мне обязательно надо, чтобы она наизнанку выворачивалась. В подробностях излагала, что чувствовала с партнером, чего ей хотелось в этот момент… – Окладников помолчал. – Мучил ее до потери сознания.

– А сейчас как же?

– Сейчас? – Окладников потер висок. – Сейчас отстал. Понял, что любит она меня без памяти, а все эти репетиции, скользкие моменты – это просто работа такая.

– Значит, одному баранку крутить – работа, другому – целоваться. Все одно?

– Ага! – подтвердил Окладников. – Моя работа тоже не просто так – селедку развешивать.

– А какая у тебя работа? – спросил Митин. Только сейчас он сообразил, что Юрка ни разу не упоминал о своей работе. Почему-то ведь сбежал он из высотного дома в эти глухие, малокомфортабельные места.

– Психологическая, – улыбнулся Юра.

– Как это? – не понял Каратаев.

– Я… как бы тебе объяснить… Психолог. Они ведь всюду нужны.

– Уж как нужны, – захохотал Каратаев. – У нас, поди, каждый в стране психолог. – Он покривил губы. – Начиная с нашей буфетчицы.

Митин припомнил птичку-буфетчицу в Ярильске и то, как она удачно сработала их отъезд.

– И что же, за эту психологию и деньги платят? Хорошие?

– Нормальные. – Юрка застенчиво опустил глаза. – Если на космос поработаешь или в серьезный эксперимент напросишься, то совсем приличные. В прошлом году, допустим, мы плавучую лабораторию на яхте соорудили…

– На яхте? – ахнул Каратаев.

– Был такой эксперимент. На совместимость.

– На яхте каждый совместится, – уныло сострил Каратаев. – Вы где плавали-то?

Окладников открыл рот, но вдруг стал тереть грудь.

– В другой раз, Саня. – Он массировал вдоль ребер – справа налево, слева направо. Немного погодя снял руку с груди, отдышался. – Приезжай, и тебя возьмем на эксперимент, – пригласил Каратаева.

Проехали еще деревню, дорога чуть выпрямилась – могил стало меньше.

– Допустим, трое вместе и беспрерывный шум, – заговорил Окладников. – Все, что ни делают, – все на глазах друг друга в этом страшном шуме. Двое мужчин и одна женщина.

Каратаев равномерно закладывал километры, даже курить забыл.

– Ну и что?

– Нервишки сдают, а когда нервишки сдают, характер весь наружу. Кто-то хочет подчинить остальных, чтоб по его было, а кому-то все до фени, лишь бы время шло. Один замкнулся, губ не разожмет, другой тараторит, остановиться не может. Как в Ленинграде было во время блокады. Кто-то норовит с пайком словчить, а остальные хоть помирать будут, а еду у других не возьмут. Еще и свое детям и старикам отдавали.

– И вся совместимость?

Окладников не ответил.

– А этой весной, например, я со сборной работал, – сказал он немного спустя.

– Может, и Старостина знаешь? И Пеле, и Кассиуса Клея?

Окладников опять промолчал, можно было понять, что в положительном смысле промолчал.

– Вот это жизнь! – сдался наконец Каратаев. – Ради такой жизни все бросишь! Значит, не брешешь, что возьмешь?

– Сговоримся. – Окладников улыбнулся застенчиво, мило, хотелось обнять его за такое предложение.

Каратаев радостно дымил, разговор оборвался. Скорее всего – надолго. А может, никогда уж не придется договорить о совместимости.

Ведь это только кажется, что разговор, который оборвался, продолжится. Не сегодня завтра, но обязательно его докончишь. А уж никогда этого разговора больше не будет. Никогда больше к этому разговору не вернешься. Да и мыслями вернешься ли к этой минуте твоей жизни?

…Колеса тернуховского поезда мерно отстукивали километры, приближавшие его к дому, а он вот вспомнил тот разговор в тайге. Почему именно сегодня, именно в этой точке пространства переметнулось его сознание на столько лет назад? В тот отрезок времени, когда ехали они с Каратаевым и Окладниковым в Семирецк? Может, опыт, груз нажитого осмысляются, чтобы высветить очертания судьбы, чтобы шагать дальше? И потому начинаешь задавать себе идиотские вопросы: чего ты достиг или не достиг, удалась жизнь или нет, и вообще, состоялся – не состоялся? От него самого останется ли что-нибудь, если завтра он исчезнет с лица земли и все оборвется, ничего уже нельзя будет добавить к его биографии?

Он смотрел в просторное окно: вдали простирались поля, уходящие за горизонт, темнел еловый лес – все это останется! А от него что видимое, ощутимое останется, разве что отсвет в чьей-то судьбе? Кого-то он вытащил, кому-то помог раскрыться. Этим людям он, наверное, запомнится. Митин стал перебирать дела последних двух лет. Например, иркутскому подвижнику Ратомирову, предложившему свою технологию автоматизированных линий станков, или тому склочному парню, придумавшему фильтр для очистки несточных вод и доказавшему, что в гиблом пруду могут заискриться, затрепетать золотые рыбки. Кстати, как же его фамилия? Запамятовал. Потом был еще тот автор заявки на клей БР, скрепляющий сосуды, о котором вспомнил в больнице, и Ширяев с его «Экспрессом». Сколько Митин разбирался во всем этом, толкал, объяснял! Может, для этого он и родился на свет, чтобы разбираться и толкать? И был ли счастлив своим предназначением? Трудно сказать.

Сейчас он вспомнил Евгения Легкова, физиолога из Саратова. Без конца он слал в бюро свои предложения, острые, невероятные, то он был близок к раскрытию механизма иммунной системы, то изобрел препарат, устраняющий отторжение при пересадке внутренних органов. Легкое изобретал ежедневно, но ничего не умел довести до конца.

Вскоре он объявился лично.

Скелетообразный, с фанатичным блеском в глазах, парень этот еще долго снился ему по ночам. Он забросал Митина идеями, гипотезами, усовершенствованиями – однако без учета возможностей их реализовать. Очевидно, Легков нуждался в ком-то, на кого мог бы излить придуманное. И Митин стал этим «кем-то». Они проводили вместе много часов, после которых Матвей был в безмерном упоении и еще долго находился под магией неиссякающего дара Легкова. В дни, когда тот появлялся, даже Любка не удирала из дома. Она доставала гитару и пела, как-то так получалось, что при Легкове она всегда казалась паинькой. Почему-то всегда он умел заставить ее думать, отвечать на его вопросы.

– Благодаря чему длится жизнь? – говорил Легков Любке, буравя ее черными глазами из-под очков. – Не только ж потому, что человек ест, дышит? Есть же какая-то тайна жизни! Предки считали – душа. Пока душа жива, и человек жив… Души нет, но есть же нечто, что заставляет биться сердца в определенном ритме, вызывает схватки у роженицы, управляет через мозг телом, посылая ему миллионы невидимых сигналов?

Любка задумывалась, морща лоб.

Конечно, Митин понимал, что перед ним человек редчайшей одаренности. Он пытался отсеять из его идей бредовые несообразности, найти место, где могли бы заинтересоваться Легковым. Митин забросил все другие дела, метался по командировкам, встречался с различными деятелями. В тот день, когда такое место нашлось – в научной группе крупного электронного завода, – Митин ворвался к Кате, переполненный гордостью, разбухший от самодовольства. Он мечтал похвастаться успехом и, объяснив очередное исчезновение, завлечь свою актрисулю куда-нибудь в веселое местечко, чтоб разрядиться на всю катушку.

Когда он вошел к Кате, на столике у телефона увидел скромненькую записку: «Больше так продолжаться не может. Прости! Уезжаю к маме. Не звони, не ищи, не твоя». В тот раз он чуть не поджег ее квартиру.

А Любка и теперь дружит с Легковым, ездит встречать его в Химки, когда тот приплывает по Волге.

– …Не устал? – прервал молчание Каратаев и обернулся на Окладникова.

Они уже долго ехали, туман все густел, из-под него словно выплыл завораживающий голос их психолога.

– Ничего… Вот если б ты еще не дымил, Каратаич. Дым в легкие лезет.

– Последняя затяжка. – Каратаев вдохнул дважды, прижал окурок ко дну сардинной коробки, сплюнув в нее, заложил под сиденье. В тайге окурка наружу не выкинешь.

Еще помолчали. Дорога совсем развиднелась, туман попадался лишь в низине клочьями. Деревья словно удлинились, хмуро заглядывая в небо.

– А если нас троих проверить на совместимость? – вдруг ни с того ни с сего толкнул Каратаев Митина и усмехнулся. – Но случись нам попасть банде в руки или в аварию, останемся ли мы все при своих принципах? – Он кивнул Окладникову, прищурившись на Митина.

– При чем здесь это? – не поддержал Окладников.

Митин насторожился. Занятно дело оборачивалось.

– Может, и тебя? – Окладников посмотрел на Каратаева, тот крутанул руль в сторону, чуть не наскочив на громадный, выползший на дорогу корень. – Не обидишься?

– Выходит, ты что ж, во мне сомневаешься? – сплюнул тот в ветровик и вдруг стал наливаться краской, покраснели шея, уши.

– Брось. Это я к тому, что не надо лезть в такие вещи! – В синих глазах Окладникова вспыхнуло что-то непривычно остренькое, спортивное. – Едем мы вместе, хорошие друзья. Может, жизнь нам никогда не устроит эту проверку. Никогда мы не узнаем, как каждый из нас поведет себя, случись врагу пытать одного из нас на глазах других. И не можем мы угадать, как поведет себя тот, кого пытают, и как те, которые глядят на это.

– Ну и мысли у тебя! – Краска схлынула с шеи Каратаева. – И видно, что больной. Вот ты говорил про шум, – миролюбиво переменил он тему, – а у нас, к примеру, некоторые парни без шума и заснуть не могут, привыкли спать в кабине с работающим мотором. Чуть мотор заглохнет – они тут же просыпаются. Сечешь? – Он сбавил скорость. – К чему только человек не приспособится! Вот вливают ему пенициллин, анальгин – это ж яд из ядов, а организм и к этому применяется. Ко всякой дряни человек может приспособиться.

– Это точно, – кивнул Окладников.

– Не ко всякой, – вставил Митин, увидев, что замелькали огни Семирецка.

…Тернуховский поезд тормозил, знакомая водонапорная башня, липы вдоль железнодорожного полотна. Приехали. Да, тот Митин, который так давно ездил по тайге и северным дорогам, думая, что все у него впереди, отошел в прошлое. Теперь он иной. Душа его рвется постичь суть. «Для чего все?» Думает он, подобно Легкову. «Как прожить, чтоб не стыдно было хотя бы перед Любкой? Как сцепляется в природе одно с другим? И к чему все?» – задает он себе вечные вопросы. Митин хочет, чтобы жизнь была совершеннее, чтобы люди, открывшие новое, видели результаты собственными глазами, чтобы человеку существовать удобнее. А становятся ли люди счастливее, когда им удобнее, когда они всем обеспечены? Он мотается по свету, сравнивая, узнавая, слушая, что люди говорят. Может ли он ответить, кто более счастлив: Каратаев, Старик или Окладников? Или они с Катей, или Любка? То-то и оно.

Поезд остановился. Совсем рассвело. Митин подумал, что как раз успеет заскочить к Катерине до ее ухода в театр. Глядишь, обойдется без объяснений. И она все поймет. Ему вдруг представилось, как живут они втроем – Катя, он и Любка. Катя готовит ужин перед спектаклем, Любка собирается на свидание, чистит перышки. Вдруг она передумывает. «Папуля, – говорит его дочь весело, – может, посидим сегодня вечерком дома?»