Барышников и Лайза. Миннелли и Миша

Прыжок через океан оказался несмертельным. Фантастический талант, с такой легкостью выброшенный с нашего берега, восторженно был принят на другом; не пройдет и года, как Барышникова в Канаде и Штатах будут называть «русским чудом», «танцующим принцем», и он станет одним из самых высокооплачиваемых артистов мира.

В обжитом номере он хозяйничает, угощает. Через несколько часов в «Кеннеди-центре» увижу «Щелкунчика», «Шопениану», «Петрушку» с его участием. Билеты распроданы на много месяцев вперед.

Мы разговариваем об исходе из нашей страны великих талантов – о Наталье Макаровой (ставшей в Штатах ненадолго его партнершей), Рудольфе Нурееве (и его воздействии на балетную ситуацию на Западе), непривычной системе подготовки западных танцовщиков, высланном Иосифе Бродском и, конечно, о друзьях: Г. Шмакове, М. Слуцком, Лене Чернышовой (все – бывшие ленинградцы, балетные союзники). Спрашиваю и о нынешних партнершах Михаила, среди которых трагически соотнесенная с ним Гелей Кэрленд. («Увидите ее в «Шопениане».) Разговор течет плавно: ни раздражения, ни боли в его тоне, скорее пружинистая собранность, предощущение новизны. Что ж, жизнь в «предлагаемых обстоятельствах» диктует свои правила, и он стремится овладеть ими.

Пока Барышников собирается на спектакль, рассматриваю фотографии редкой красоты в недавно вышедшем альбоме, составленном Геннадием Шмаковым. Всеобщий любимец, знаток балета, переводчик – он погибнет несколько лет спустя в Штатах, вдали от свердловской мамы, сраженный чумой XX столетия.

Фотографии – как вешки судьбы. Барышников – начинающий солист Кировского, разные города, облики, узнаваемый, неузнаваемый. В Америке танцовщика уже любовно называют Миша, молодежь примеривает (вводя в моду) его свободные блузы и короткую стрижку, изысканную простоту поведения, благородство движений. Каждый снимок – кульминационный момент роли, как остановленное мгновение, которому подражать нельзя. Прочерченный в небе след самолета, который ушел. Трудно соотнести все это с рассказом Барышникова о том, с чего все началось.

Российский танцовщик, так быстро ставший олицетворением американской мечты, родился в Риге 27 января 1948 года в семье военного. Отец – русский офицер, учивший десантников топографии, мать – деревенская, малограмотная женщина, по воспоминаниям сына, была награждена чувством прекрасного и привила ему любовь к искусству. Многие поступки взрослого Миши будут определены памятью о матери, которую, казалось, помнил лишь ребенком. Об отце же Барышников говорит мало. Хотя упоминает, что профессия отца и в связи с нею положение семьи в Риге как бы очерчивались кругом враждебности. «К нам всегда относились как к оккупантам, мы никогда не чувствовали себя там своими». Надолго оставаться в Латвии после смерти матери и образования новой семьи Мише и не придется. Уже через год он попадет в ленинградское Вагановское училище, затем – победа на Международном конкурсе в Варне, Кировский театр, премия Парижской академии танца имени В. Нижинского, золотая медаль I Международного конкурса артистов балета в Москве, мировое признание. Когда, оставшись в Канаде во время гастролей Кировского театра, Барышников будет заново начинать карьеру, ему зачтется лишь исполнение некоторых партий: непревзойденный Альберт в «Жизели», блудный сын в постановке Баланчина, герой в «Сотворении мира» Касаткиной и Василёва, Ромеро в «Фиесте» Хемингуэя, поставленной С. Юрским.

Однако самая первая встреча с Западом не будет безоблачной. Барышников уклонится от роли разоблачителя российской системы, откажется от интервью, политических дискуссий на ТВ, и сенсация его «невозвращенства» начнет быстро угасать. Ему придется завоевывать публику своим искусством, заставив принимать его только как танцовщика, который сумеет доказать, что ему подвластно почти все в современном мировом балете.

«Чтобы завоевать успех в Нью-Йорке, – говорит он, – нужно было работать сутками, ни на минуту не позволяя себе расслабиться. Нью-Йорк – жестокий город, но я не мог допустить, что погрязну в его буднях. И работал, работал, работал, не отказываясь от шоу, фильмов, ролей в театре, рисковал и снова работал, пока не добился признания того, что делал».

За прошедшие двадцать лет его успех почти не ослабевал. Менялись труппы, хореографы, стиль исполнения. Сегодня публика видит нового Барышникова. В одном из интервью газете «Санди таймс» Барышников пожалуется: «Двадцать лет выматывающего тренинга воспитывают сильнейшую моторную память мускулатуры, тело категорически отказывается все забыть и учиться новому. Надо было от многого отказаться, чтобы соответствовать требованиям великих хореографов-модернистов – Марты Грэхем, Мередит Монк, Марка Морриса». Он преодолел и это. Его сегодняшняя фирма «Барышников инкорпорейтед» и собственная балетная труппа «Уайт Оук», по свидетельству критики, идут от успеха к успеху. Пожалуй, лишь на одном поприще Барышников терпит поражение, его роман с Голливудом был недолог. Роль «секс-символа», каковым он воспринимался, претила мастеру. «Мальчишеские черты его лица леденеют, – рассказывает одна американка, – в них вдруг появляется нечто от бритвы – сигнал, что следует переменить тему». – «Секс-символ? Ладно, оставим это. Мне – сорок пять, и у меня трое детей».

Да, в свои сорок пять он отяжелел, но чрезвычайно подвижен, его танцу по-прежнему свойственны страсть, упоение и благородство, его мускулатуре может позавидовать юноша. И все же… Изнурительная работа с постоянными перегрузками, на полную выкладку, операции на колене и, конечно, длинный отрезок жизни с ее обольщениями и разочарованиями, встречами и разрывами и, наконец, обретенным благополучием с детьми и спутницей Лизой Райнхард, ушедшей с балетной сцены, – все это несло с собой разрушительную силу. Однако и сегодня поиск и обновление по-прежнему ведут его вперед.

…Сборы в театр окончены, и он уже готов к выходу из отеля. Смотрю на часы – до начала спектакля совсем не остается времени. Миша надписывает мне альбом, оборачивается. «Завтра едете в Нью-Йорк? Приходите на мой урок в студию, будет Лайза. Вы о ней знаете? Хотите, познакомлю?»

Хочу ли? Трудный вопрос. (Как там у Флобера: «Нельзя прикасаться к кумирам, позолота остается на пальцах»?) После фильма «Кабаре», промелькнувшего на каком-то давнем, ворованном просмотре, образ Лайзы Миннелли оставался среди тех, что берут на «необитаемый остров». Встреча с осязаемой личностью всегда сопряжена с риском.

По дороге в студию вспоминаю промелькнувшее о ней в прессе за полтора десятилетия. О труднодостижимых триумфах, незапланированных скандалах, щедрых акциях благотворительности (совсем недавно купила таксомоторный парк, чтобы обеспечить работой уволенных артистов), неудачных браках, громких связях, о ее депрессии, взаимной (или без взаимности?) любви к Барышникову, о пристрастии к алкоголю, наркотикам…

Ну и что? Все равно в ней живет Бог.

И вот мы в студии у Барышникова, а после урока – короткое с Лайзой «общение».

– Никогда не была в России, но то, что делает Миша, – изумительно. Мне хочется ходить за ним и смотреть, как он двигается, сидит. Вот учусь у него танцевать.

– ?..

– Ну да, именно танцевать. Пытаюсь усовершенствовать свою пластику. Пока еще не знаю для чего, но всегдашняя моя мечта была танцевать.

– А кино? Все, что связано с «Кабаре»?

– Конечно, и это тоже. Но больше всего люблю петь и танцевать. А «Кабаре» – что? Это – прошлое. Надо заглядывать вперед. Вы давно дружите с Мишей?

– Нет, мы познакомились здесь. В Ленинграде мы не встречались, но у нас много общих друзей.

– Разве в России шел фильм «Кабаре»? – вдруг спохватывается она. – Я рада, что вы его видели. Но теперь-то я делаю нечто другое.

На следующий день после урока у Барышникова Лайза пригласит меня на новый бродвейский мюзикл «Нью-Йорк, Нью-Йорк», специально написанный и поставленный для нее. На тот самый, откуда до сегодняшнего дня так же, как из «Кабаре», несутся песни, записанные на тысячи кассет и дисков. Прозвучат они и в Москве. При первых же аккордах этих знакомых мелодий зал будет взрываться аплодисментами. «Волнуюсь, как будто мне шестнадцать и я впервые выхожу на сцену. Душа уходит в пятки», – посетует она.

Конечно, сближение двух планет – всегда тайна. Казалось, ни одной точки пересечения в биографиях Барышникова и Миннелли, в истоках их творчества. Разве что неизгладимо тяжело пережитое каждым – самоубийства матерей. Одиннадцатилетний Миша, вернувшись домой после занятий в хореографическом училище, поможет вынуть свою мать из петли; Лайза станет свидетельницей нескончаемых депрессий матери, кумира американцев Джуди Гарленд, ее отравления наркотиками и добровольного ухода из жизни.

И все же схожи были еще и некая сумасшедшая энергетика, бескомпромиссность и самоистребление, когда надо было освоить еще одно пространство. На глазах американцев шло безумие их встреч, общих выступлений, съемок, нескончаемой совместности и несовместимости, появление среди знаменитостей на вечерах, несбыточные планы, болезненно-острый разрыв, а затем долгая пауза необщения. Он – почти исключивший из интервью упоминание о ней, и она – неостановимо по каждому поводу произносящая: «Ми-ша».

Лайза вспомнит его и после концерта в Москве (7 июля нынешнего года). Семнадцать лет спустя.

– Вы нарочно не вспрыгнули на рояль, чтобы сказать о Мише? – спрашиваю.

– Разве я сказала?

– Ну да. Вы сказали: «Мой друг Миша этого бы не одобрил».

– Ваш рояль стоит на роликах, – тоскливо морщится она. – А у меня, как назло, артрит.

Однако на следующем концерте повторилось все то же самое.

Пожалуй, их обоих можно назвать романтиками в искусстве. В поисках идеального, совершенного они меняли лица, жанры, но неизменными оставались стихия музыки и танца, неотразимое сценическое обаяние, тяга к обновлению.

Как-то спросила у Нины Ананиашвили, балерины мирового класса уже в следующем поколении, в чем магия Михаила Барышникова.

– Он единственный великий русский танцовщик, – сказала она, – которому дано с легкостью менять танцевальные жанры от классического балета до шоу на Бродвее и везде оставаться Барышниковым.

В чем-то это и о Лайзе Миннелли. Когда она сегодня появилась на сцене концертного зала «Россия» в коротком черном платье со светлой накидкой и осталась один на один с публикой – ей не понадобились роскошные костюмы, световые эффекты, дымовая завеса и, не дай бог, пение под «фанеру». С первой минуты на сцене она была самодостаточна. Она была Лайзой. Работая без защитной сетки, она полностью отдала себя зрителю, переходя от отчаяния женщины, которая мечтает о наследстве в 88 долларов, к грустным размышлениям любовников, говорящих на разных языках. Редкой выразительности и силы голос, безукоризненная ритмика, умение передать весь спектр человеческих чувств действовали на зал гипнотически. Потому что она ничего не скрывала от нас, не предполагала снисхождения, каждый ее номер был головокружительным трюком без страховки.

За окном проливной дождь. Поверх черного под горло свитера с короткими рукавами стеганка из синего, красного, коричневого. В лице, лишенном макияжа (что почти не меняет его), – ни кровинки, в глазах – усталость. Мы в мастерской у знаменитого Зураба Церетели. Лайза позирует. Усидеть на месте она не может. Ерзая в нетерпении, она все оборачивается на яркие, расписанные маслом полотна и переливающуюся эмаль, развешанные по стенам. Потом вскакивает, нервно курит, перекидываясь парой слов со своим неизменным спутником – джазовым пианистом Биллом Стречем. «Я в восторге, – смеется она, всматриваясь в законченный портрет. – Какая я, оказывается, сильная».

И снова мы разговариваем, она кашляет, говорит в нос.

– Простуда? – спрашиваю.

– Нет, какая-то странная аллергия.

– На что?

– Может быть, деревья цветут. Или вода непривычная.

– Как же выступать?

Сегодня, 8-го, второй (и последний) концерт в зале «Россия». Нетрудно предположить, что будет твориться после вчерашнего: когда милиция адсорбировала безбилетников аж от Кремля, когда по «ящику» в вечерних новостях воспроизвели ее историческую пляску с Ю. М. Лужковым.

– Ничего, к вечеру пройдет, – уверяет нас Лайза. – Еще до концерта целых два часа.

– Кофе помогает?

– Еще бы. Кофе, кофе и кофе. И есть буду. Разве удержишься. – Она показывает на влажно поблескивающие помидоры, черешню и торт, который с неотразимой улыбкой подносит ей дочь Церетели Лика, сама талантливая художница.

Она заглатывает кофе, меняет сигареты, пробует торт.

– Мои планы? Хочу выбрать время для работы в кино и театре, но сейчас так много выступлений в разных странах. Больше всего хочу встречаться с публикой, петь, танцевать. Улыбаетесь? Да, так было всегда. Ничего не изменилось во мне за эти годы. Для меня зритель – самое главное. В сущности, после смерти родителей я очень одинока. У меня только один по-настоящему близкий друг – вот, Билли. Работать с ним легко. Хотя сейчас все дается намного труднее. Это вам не видно, а я-то знаю.

Ее торопят, дедлайн. «На концерте сегодня будете? – И, не дожидаясь ответа, – к Церетели: – Станцуете со мной «Калинку»? А то мэр второй раз отказывается».

Публика ликовала и в этот вечер. Завершая его, к московскому мэру в «Калинке» примкнул и питерский. Собчак тоже не ударил лицом в грязь.

Мы прощаемся. На сколько теперь? Увижу ли я через годы Лайзу на вершине славы? Встречусь ли с Мишей?

Недавно он сказал: «Может быть, сыщется крюк, чтобы зацепить им меня и стащить со сцены, вообразим этакую водевильную ситуацию. Но так или иначе, я еще не готов исполнить свой прощальный номер».

Нет, мы не прощаемся. Браво, Миша! Удачи, Лайза!

P. S.

Прошло почти полтора года. Приехав в Нью-Йорк на открытие Russion World Gallery, я узнала, что на Бродвее, в мюзикле «Виктор/Виктория», именно в эти дни – Лайза! Вот и свиделись. Она явно простужена, ей не даются верхние ноты, но публика ее боготворит, ей все прощают, ей рукоплещут неистово.

А на другой день, в годовщину смерти Бродского, я увижу и Мишу. Худощавый, глазастый, с чуть запинающимся голосом, он окружен друзьями, к нему липнут фоторепортеры.

Мы говорим о разном: нет, он не собирается в Россию; да, в конце марта его труппа, White OakDance Projekt, показывает в Нью-Йорке новую программу, где будет танцевать и он сам.

– Как семья, дети? Помню, у вас их было трое.

Он улыбается:

– Уже четверо.