5

И Катерину он тоже не застал… Бывают такие дни, к кому ни сунешься – все куда-то смылись. У Митина был свой ключ, он вошел, увидел на тумбочке их фотографии, где-то за городом, сейчас уже не вспомнить где, горы ее фотографий, недопитый кофе.

На Митина сегодня она уже не рассчитывала.

Как все было бы просто, если б он мог соединить в одно – Любку и Катю! Чтоб изредка посидеть дома вместе, хоть сколько-нибудь вместе. Но что из этого получится? Тогда-то и начнется ад, мучительное его раздвоение между ними обеими и несвобода. Как уединиться с Катериной, если Любка дома? Или предложить Кате сидеть в своей комнате, когда надо доспорить с Любкой, посмотреть интересную для нее передачу. Невозможно даже предположить такое, как нельзя поделить воздух или ладонью задержать струю в водопроводе. Любка – та вообще старалась не звонить по телефону Кате, а у Кати было к его дочери такое любопытство, которое отбивало у него всякое желание сблизить их больше. Так они и бежали по обеим сторонам от него, параллельно, не соприкасаясь.

Митин принялся хозяйничать, сделал яичницу с колбасой, нарезал огурец. Когда допил кофе, оставшийся после Кати, набрал номер Ширяева.

– Семен Петрович! – радостно закричал Митин. Наконец-то хоть этот объявился. – Записку мою нашли?.. Что? Через сколько? Пожалуй, поздновато. Может, завтра?.. А… На неделю уезжаете? Отложить исключено, операция вот-вот. Через полчаса? Не успею, я вас уже из Тернухова достаю… Хорошо, я попробую. Перезвоню минут через десять.

Митин сел на диван, оперся на спинку, плюш мягко обнял тело. Ах, как неохота ему было срываться обратно! Но опять-таки не было другого выхода! Он вернулся к телефону, набрал номер театра. Ее позвали не сразу, но все же позвали.

– Ты где? – сказал Катин голос, и на Митина дохнуло такой близостью, как будто она прислонилась.

– Я у тебя, – сказал он скучно.

– Ладно, учту. – Она молчала. – Что купить?

– Что хочешь, – сказал он, не решаясь сразу огорошить ее.

– А почему ты так быстро вернулся? Отложили операцию?

– Так получилось. – Он был ей несказанно благодарен, что она не вспоминала о его бегстве из театра, ему так невозможно было обидеть ее. – Я бы мог к тебе сейчас заскочить в театр. Соскучился.

– Зачем? – Она хохотнула. – Наберись терпения. Часам к трем буду. – Она кому-то ответила. – Пока! Меня на сцену зовут.

– Погоди! – сказал он решительно. – Мне придется обратно уехать. С Любой все очень серьезно. Операция в пятницу, сложная. – Весь запас слов у него иссяк, что объяснишь на расстоянии? – Не поехал бы, если б не край. Выжат как промокашка.

Она стойко молчала.

– Ты позвонишь? – Ее голос прозвучал бодро.

– Я ж утром вернусь, как ты не понимаешь? Просто тут с одним специалистом связаться надо. Не застал его.

– Меня торопят, – сказала Катя. – Дай знать, когда вернешься. – Пошел отбой.

Митин глянул на часы. «Позвонить на работу, что ли? – мелькнула мысль. – Нет, еще дел добавят, не выберешься».

Теперь он сидел расслабившись, – организм жаждал покоя. Он на минутку прилег, боясь потерять чувство времени, завел будильник, тот почему-то как скаженный начал сразу же звонить. Только на втором звонке Митин сообразил, что это телефон.

– Вот хорошо, что я тебя застала, – затараторил Любкин голос, словно они договорились и она позвонила на минуту позже. – Тут, знаешь, есть кое-какие новостишки. Операция откладывается, так что можешь завтра ко мне не тащиться.

– Почему откладывается? – испугался Митин, одновременно соображая, как это она из больницы сумела набрать междугородный телефон.

– Какое-то воспаление придумали, десну резать. Дел на двадцать минут, а займет лишнюю неделю. Романов тоже отпадает, будет оперировать Завальнюк. Вот этот, с которым ты пообщался.

– Как это? – не хотел верить Митин. – Из-за десны отложили? Что-то ты темнишь.

– Человек предполагает, а бог, как известно… – Она засмеялась. – Ну ладно, не расстраивайся. Здесь очередь.

– Где? – заорал Митин. – Какая очередь? Где ты находишься?

– На Главпочтамте. Не психуй, меня на час отпустили. – Она дала ему переварить услышанное. – Приезжай прямо в субботу. Выпьем.

– Чего? – совсем ошалел Митин.

– Выпьем, говорю! – весело прокричала Любка. – Надеюсь, ты не забыл, что я родилась?

В трубке пошел отбой.

Какой-то маразм, с ужасом подумал Митин. Если б она не позвонила, забыл бы. Могло ли такое случиться? День рождения Любки. В памяти возник тот яркий солнечный час, когда он вез Ламару в роддом на Пироговку и все открывал и закрывал окна в машине, то боялся, что душно, то – просквозит.

Глянув на часы, Митин заторопился: едва поспевает на вокзал. По дороге у него не шел из головы Любкин звонок, ее очередной фортель с Главпочтамтом. Удрала из больницы из-за звонка к нему, а он забыл о субботе, невероятно! Так продолжаться действительно не может. Пройдет благополучно операция, Любка снова пойдет учиться, он не будет так надолго отпускать ее к тетке. Ездят же в Москву на работу! Надо жить вместе. И Катя тоже поймет. Не у многих детей так сложилось, чтобы в раннем детстве мать потерять. Школа, институт – все у нее без матери, с ним, теткой да Старухой. Думал ли он, когда встретил Ламару, что так обернется их жизнь!

Сейчас память опрокинула его в то время, в тот август начала шестидесятых, когда он встретил Ламару и они были такими юными, был пик молодежных строек в Сибири, на Севере, энтузиазм добровольческих отрядов студентов, рабочих.

В Ярильске тогда их отряд москвичей работал совместно с ребятами из Мордовии, строили они трубопровод и попутно городок строителей. Третий год подряд шла эта стройка, ребята приезжали сюда как на землю обетованную – так привыкли. Ни в одном отряде потом Митину не приходилось видеть столько девчат – все они были объединены в одну бригаду «по очистке, проолифке и покраске трубопровода». Ах, какие это были талантливые девочки! Например, первого августа, в годовщину начала строительства, что они отчебучили! Утром ребята увидели нарядно расписанные деревянные фургончики на мотив палехских шкатулок, где разместился штаб отряда с комнатой отдыха, складом спортивного инвентаря и музыкальных инструментов. Не фургоны, а раскрашенные пряничные марфутки в золотисто-красной, зелено-черной гамме. Рядом установили стенды с карикатурами и лозунгами: «Даешь один миллион рублей освоенных капиталовложений при плане восемьсот двадцать девять тысяч!» Толпы народа ахали на всю эту палехскую красоту, на стенгазету, воткнутую в ящики выращенных кактусов и лимонников, даже огурцы и те они вырастили! Неслась музыка из многочисленных транзисторов. А потом появились сами хозяйки – метаморфоза была поразительная! Те же девчонки, которых Митин каждый день видел промасленными, почерневшими, с перемазанными руками и лицами, теперь повылезали из профодежд, брюк, приоделись в нарядные платьица, немыслимые юбки, все наполнив вокруг яркими пятнами, весельем, голосами. Невозможно было поверить, что на этом самом месте не то что марфуток-фургончиков или стендов с газетой, а вообще ничего не было. Наоборот, именно на этом месте была свалена куча стекловаты, из-за которой произошло ЧП. Ребята взялись расчищать ее, а потом долго отдирали мельчайшие осколки, впившиеся в кожу.

Кто об этом вспоминал?

В тот день, 1 августа, на площади выступил мэр города. Он оказался великолепным мужиком, смело и честно рассказавшим, во что обошлись ребятам победы. Он выступил без всякой липы, не скрыл, что были сбои в подаче бетона, что сбор сваленной стекловаты (за что «кое-кто получил по полной форме») мог обернуться тяжелыми последствиями, и когда он обрисовал контуры будущего города, который начался домами, улицами, магазинами, сооруженными участниками их отряда, – все верили, что именно так оно и будет. Классный товарищ попался в мэры этому городу! В его внешности было что-то от скалистого отрога, какая-то высеченность и завершенность одновременно, нечто самобытно-стихийное и строго отполированное: крутые плечи, орлиный нос с высоко поднятыми надбровьями, долгие расселины на щеках и подбородке, щетина волос, упрямо лезших на лоб. В шесть он вставал, на место приезжал первым. Проверит, нет ли опасности, все ли заготовлено, не угрожает ли чего ребятам, и тогда появляются отряды, и ни одного срыва в договорных обязательствах не было у них, ни один поставщик их не подвел. Так все было организовано! А в других местах, они знали, сколько часов простаивали из-за того, что нет крана, стройматериалов не подвезли, забыли краску. Митин хорошо помнил, каково это на деле. Когда ребята изнывают, потому что первая операция, тесно сопряженная со второй, летит коту под хвост, пропадает все, сделанное с таким трудом. Ведь когда на эти стройки едет молодежь, то предполагает, что там все для того приспособлено, чтобы им работать. Работать. И не могут они представить, что будут зря сидеть, ждать, маяться в трескучий мороз или погибая от пыли в жару. Вот при такой-то организации работы и рождается эдакий спасительный цинизм: всюду, мол, так, обуха плетью не перешибешь. А в их отряде все было как надо. Значит, можно? Подводя итоги, мэр вспомнил каждую фамилию, каждую деталь отметил. И все получили в тот раз по восемьсот-девятьсот.

Потом начался концерт в местном парке, и Митин впервые услышал, что будет петь студентка с биологического, грузинская девочка Ламара. В прошлом году эта девочка кормила всю группу до упаду шашлыками и купатами – «в «Арагви» таких не попробуешь». Она появилась на сцене – матово-белое личико, черные волосы до плеч. Чуть отбивая такт ногой, она слегка поводила плечами. Зал ахнул.

Русские старинные романсы, цыганские, грузинские песни. В чем был секрет ее успеха, не объяснить. Голос вовсе не походил на цыганский – грудной, переливчатый, низкий, – по плечам бежали темные волосы, которые она то и дело откидывала назад.

После концерта началось факельное шествие. Старожилы посвящали вновь прибывших в члены отряда. Когда кончили зачитывать посвящение, показались старшекурсники, они несли носилки с чуть колеблющимся пламенем факелов, передавая их по строю, пока не вручили новеньким. В кутерьме с факелами, многоцветными брызгами ракет, гитарами и переплясом, в немыслимой красоте белой ночи он бродил по городу, отыскивая певицу. Он отбил ее от каких-то ребят. А утром объявил своим в отряде, что женится.

…Помнится, эта история его с женитьбой очень заинтересовала Окладникова, но Митин уже еле терпел – так сосало под ложечкой: язва – хоть она зарубцуйся, хоть откройся – все равно натощак даст о себе знать. Как бы дотерпеть до Семирецка, чтобы ребят не тревожить. Но Каратаев все замечал. «Не расстраивайся, – пообещал, – будут тебе и бифштекс из парного мяса, и сметанка. У меня знакомая в «Минутке» – в одну минутку все сварганит…» Вдруг руль крутануло, остановились. Каратаев полез под машину выяснять ситуацию, вылез злой как черт.

– Говорил им – трехсотка не выдержит. Ведь говорил им, мать их туды-растуды, что полетит она к чертовой матери. Нет, всучили. И всегда со мной так! Уговорят, а ведь знают: чуть наддай – и засвистит эта трехсотка. Задняя правая и так треснутая. – Он что-то искал в бардачке, рылся, чиркал спичкой. – Тут ведь дорога враз машину жрет – то жара, то слякоть. – Он достал домкрат.

Окладников остался полулежать в кабине, Митин выполз наружу, глотая слюну. «Минутка» отошла в нереальность.

– «Ярославка-два» – вот это резина! – поднял на него глаза Каратаев. – Зимой-то в мороз чуть раньше рванешь, не разогрев машину, резину сразу разносит, минут двадцать надо ее ублажать. А «Ярославка» – держится. Единственная.

– Сколько еще провозишься? – не выдержал Митин.

– Заделывать придется. Часок.

– У тебя вроде еще вафли оставались? – свесился в окно Юрка. – Хоть вафель дай человеку.

– Дурак! – стукнул себя по лбу Каратаев. – Совсем забыл! Под сиденьем же кошелка, буфетчица чего-то вроде сунула туда.

Да, пичужка-буфетчица, несомненно, любила Каратаева. В кошелке оказался набор, который и в московском ресторане не всегда закажешь. Зачем только они жевали эти сухари с маринованной селедкой? В кошелке оказались полбуханки черного и две булки, рыбец, малосольные семга и огурчики, лимонад, к тому же соль, банка горчицы. А поверх всего этого еще запакованная в три слоя фольги банка сардин – не то португальских, не то турецких.

– Бросай монтировку, – ахнул Окладников, – такого харча ты вовек не едал. Потом залатаешь.

– Не-е, – возразил Каратаев, – стемнеет, ничего не увидим, а ночевать здесь – уюту маловато. Да не стой ты над душою! – цыкнул он на Митина и с новым азартом взялся колдовать над колесом. – Надо же вас, пассажиров, вовремя доставить.

После разговора о Старике отношение Каратаева к Митину явно потеплело.

Окладников отрезал всем по ломтю хлеба. Митин, мгновенно умяв свою часть, отошел к Каратаеву. Как мог тот один латать это огромное колесо, почти распластавшись на дороге! Митин враз почернел, промаслился, ему было жаль своих джинсов, залоснившихся на коленях, в рюкзаке оставалась пара получше, которую он берег для города. Окладников стоял поодаль, к машине его не тянуло, – может, очень худо было, может, жалел чистый костюм, – он смахнул с губ крошки, голодными глазами поглядывая на кошелку со жратвой и рыбцом.

Прошло минут двадцать, начало темнеть. На дороге загрохотала машина.

– Эй, что надо? – притормозил совсем молодой паренек и уставился на Окладникова.

– Гитару, – сострил тот и улыбнулся.

– А может, помочь? – Паренек никак не мог оторвать глаз от Юрки. – Или подсаживайся ко мне, коли спешишь.

– Так это ж ты спешишь. – Окладников не глядел на него.

Водитель выключил мотор, спрыгнул на обочину.

– Каратаич, а, Каратаич? – совсем отвернулся от паренька Окладников. – Вот тебе психологическая проверочка. Один стоит на тротуаре, другой высовывается из машины и говорит: «Мне очень жаль, что я забрызгал ваш костюм, хотя старался проехать как можно осторожнее». Что бы ты, допустим, ответил? Это ведь тоже вроде теста?

Каратаев промолчал, ему не нравится этот разговор, ни вопросы Юрки, ни взгляды, которые новый паренек кидал на него.

– Что задумался? Десять человек отреагируют по-разному, – продолжал Юрка. – Один матюкнется, другой скажет: какой пустяк, о чем вы изволите беспокоиться. А ты, – вдруг обернулся он к Митину и тронул его за плечо, – вот ты бы что сделал?

– Я-то? – поднял голову от колеса Митин и оглядел свои вконец испорченные джинсы. – Я бы поблагодарил, что человек помог мне доконать надоевший ширпотреб.

– Я б ему так врезал, – бросил Каратаич, в упор рассматривая паренька. – «Старался проехать», – передразнил он. – Старался бы – не обрызгал.

– Вот, – щелкнул Окладников пальцами в воздухе. – Комментарии излишни. Весь спектр человеческих эмоций заявлен.

Когда колесо было залатано, Каратаев начал подкачивать его, пробуя прочность заделки. Митин поддержал. Он задыхался, пот градом лил со лба, Каратаев стал серого цвета.

– Давай я, – предложил незнакомый паренек.

Каратаева оттащили от машины, он с трудом разогнулся, отер рукавом лоб.

Окладников не двинулся с места, он и бровью не повел.

– А вот для контраста другой пример. В ресторане сидит мужчина. Он переговаривается через столик с приятелем во весь голос. К нему подходит официантка. «Что это вы так галдите, товарищ?» – интересуется она не слишком деликатно. Какова будет, по-вашему, реакция гостя?

Все промолчали.

– Подумайте, ребятишки, я немного облегчу ваши терзания. Один пошлет ее подальше, так ведь? Другой использует повод, чтобы познакомиться. «Подсаживайся, красотка, скажет, будем шуметь вместе». А третий… – тот раздуется до размеров цистерны и заорет: «Да кто ты вообще такая делать мне замечания?!»

И опять все промолчали. Но Окладникова и это не смутило.

– Могут быть, конечно, более сложные вопросы, – присел на пенек. – Например… Двое спрятали ворованную резину. Неожиданно один из преступников увидел, что за спиной возник свидетель их воровства, а товарищ не знает об этом и спрашивает напарника: никто, мол, не засек, как мы удирали с резиной? Что ответит второй под пристальным взглядом свидетеля?

– Никакой, мол, я не видел резины, о какой резине речь? – прыснул паренек, не задумавшись ни секунды. – Или подумал бы, как удрать, раз накрыли с поличным.

– Молодец, – задумчиво похвалил его Окладников и медленно перевел глаза на Митина, потом на Каратаева. Те не проявляли интереса. – Если б хватило смекалки, то заметивший постарался и свидетеля втянуть в их аферу. Он с ходу придумал бы, как можно его скомпрометировать.

– А ты б что сказал? – поднял голову от колеса Каратаев и посмотрел на Митина.

Они уже почти справились с новым колесом, но физическая нагрузка давалась Митину легко, только если усилие было недолгим, но тут уже с часок возились, и он выдохся.

– Как есть, – буркнул он. – Мне всегда казалось, что легче всего говорить правду. Не придется выкручиваться потом, запоминать, что врал прежде, подгонять выдумку ко всему, что случится в будущем. Не врать проще.

– Ты что, признался бы, что украл? – не поверил паренек.

– Ага.

– Уж это ты загнул, – отмахнулся от Митина паренек. – Любой стал бы выкручиваться: «Вы меня с кем-то путаете, дражайший. Я вас первый раз вижу, о чем речь?»

– Чего юлить, коли накрылся, – поддержал Митина Каратаев и проверил ногой колесо. Все было в порядке. – И я б прямо: за твоей, мол, Ваня, спиной орлик тот все видел, посему пламенный привет. Слушай, – повернулся он к пареньку, – спасибо за подмогу. Может, вместе в «Минутку» заглянем?

– Некогда, – легко вскочил тот в свою кабину и завел мотор. Потом обернулся: – И так рабочего времени сколько потерял! – Он как загипнотизированный смотрел на Юрку. – Мы еще встретимся с вами, – сказал. – Непременно встретимся.

Митин отошел в сторонку, пропуская машину.

Потом, когда наконец и они двинулись, через какие-то полчаса вдруг явственно послышался шум протекающей реки. Каратаев прислушался. «Стыдно, ребятишки, в Семирецк на грязной машине показаться!» – притормозил он и съехал вниз. Видно, конца не будет этой дороге, заныло у Митина, чертова «Минутка» обернется двумя часами. Но втроем они быстро окатили машину, десяти минут не прошло, как они буквально поплыли по асфальтовой трассе. Первый раз за все время пути встретилась им такая роскошная дорога, еще не съеденная до конца. И все же в «Минутку» они не попали! Почему-то в городе Каратаев сразу же отказался от этой идеи, вида своего застеснялся или с кем-то договорился и забыл, только сначала его понесло на причал узнавать про паром.

– Почему так долго? – грубо заорал он на кассиршу, узнав, что паром отправится только часа через четыре.

– Может, и раньше отправится… – Кассирша захлопнула окошко.

– Зарплата была у паромщиков, – сплюнул стоявший рядом веснушчатый мужичок с выцветшими бровями и в энцефалитке, с плотно натянутым на лоб капюшоном. – Ежели зальют – токмо держись. Вчерась наши ребята цельный вечер ждали, пока енти скоты получку справят.

Потом-то оказалось, что он врал и паром подошел довольно скоро, но непутевая информация кассирши и веснушчатого мужичка все перепутала, и они опоздали.

Митин не раз удивлялся, как охотно люди говорят первые пришедшие в голову сведения, совершенно не думая о последствиях. Они могут объяснить вам дорогу, не имея понятия, где она, и отправить за тридевять земель, даже не дослушав вопроса, могут с апломбом утверждать, что видели своими глазами то, чего и в помине не было.

Рассчитывая на четыре часа, Каратаев погнал машину на самую окраину города, в столовую «Старатель», где, как он уверял, у него свой «кадр», который подаст им такого омуля, какого и в «Минутке» быть не может, тот омуль может только во сне присниться.

– А ты как, не жалеешь, что так внезапно женился? – вернулся к своему Окладников: видно, никак не мог он отделаться от мысли о своей Марине.

– Она бы… не пожалела, – чуть запнулся Митин. – Плох я для семейной жизни. Мотаюсь без конца, не сидится мне на одном месте.

– У тебя-то она поет? – Окладников с улыбкой смотрел на него.

– Не поет. У нас уже второй год другая поет, Любка.

– Так ты и родить успел? – ахнул Каратаев.

– Она успела.

Потом они действительно добрались до «Старателя», рвали на части омуля под Луи Армстронга, которым увлекался здешний люд, и все было на том высшем уровне, когда человек расслабляется и наступает в его душе спасительный покой. Низкий клокочущий голос, джазовые переливы саксофона – все это было именно то, что человеку надо после такого перегона.

Конечно, обещанный Каратаевым «кадр» оказался в декретном отпуске, но их обслужила рыжая грузнобедрая официантка, которая кроме омуля добыла всего, что есть на свете вкусного, – поначалу им сверхъестественно везло в этом местечке. Никто не вспомнил, что истекли все сроки прибытия Окладникова к уникальному специалисту, что груз уже сдан, Каратаеву пора возвращаться. Митин остро чувствовал, что драгоценное время уходит, а вместе с ним уплывает мечта попасть на озеро Болонь. Но это еще предстояло.

Они уже дожевывали свежеиспеченные пирожки с капустой взамен десерта, когда в зал ввалилась компания. Было ясно, что этих ребят откуда-то выперли, где-то они уже изрядно набрались, и теперь каким-то зигзагом судьбы их пришвартовало к «Старателю» – в самую отдаленную в городе столовую. Митин во все глаза таращился на полуголодных парней в засаленных тельняшках, с невообразимой серией наколок, словно прибыли они сюда с пиратского судна прошлого века. Два сильно выпивших старателя-золотодобытчика вломились вслед за ними; пожилой, с потертой, изрезанной морщинами физиономией, все норовил попасть кулаком в кирпично-красную рожу второго, – очевидно, своего молодого напарника. Металлическая челюсть того выдавала, что по части драк у него была богатая биография. Он только улыбался неверным наскокам пожилого, высматривая столик.

Десять минут шла сосредоточенная драка, треск стульев перемешивался с непрекращающимся матом, попутно крушилась вся деревянная тара, скакавшая по полу.

В мгновение все внутри Митина напряглось, нервы его затрепетали. Внезапно краснорожий громила схватил стол и послал в сторону стоявшей у стены официантки. Невообразимый шум перекрыл громовой голос Каратаева: «А ну, осади назад! А ну, я говорю…» Резким ударом ладони он отбросил парня с металлической челюстью, но тот, высвободившись, схватил с ближнего стола бутылку и пустил ее в голову Каратаева. В сантиметре от головы бутылка пролетела мимо, и Митин, выйдя из столбняка, бросился на помощь Каратаеву.

Очнулся он уже в аптеке на лавке. Возле него стояла девица в халате, пахло нашатырем, сильно тошнило, его ноги поддерживал Каратаев, голову – Окладников. Митина привели в чувство, потом еще что-то давали пить, смазывали; минут через двадцать собственным ходом они добрались до какой-то квартиры, устроили его ночевать.

На другое утро, пошатываясь, он двинулся на почту. В Семирецке, по московской договоренности, его ждала корреспонденция. Обширная – и от своих, и от ребят.

Днем заявился Каратаев с каким-то отваром из хвои и листьев, от которого, по его словам, «голова враз на место становится». Митин выпил полстакана, и они пошли разыскивать Окладникова. Каратаев не видел его со вчерашнего вечера.

День был ослепительно-яркий, как будто все в этом мире с его цветением, немыслимой остротой запахов, влекущим ветерком чуть подступающей осени совместилось, чтобы Митин сполна почувствовал вкус возвращения к жизни. Когда он увидел золотой Семирецк, раскинувшийся на холмах, его крутые улочки, вымощенные булыжником, – у него дух перехватило. Так и застрял бы в этом зелено-тенистом городе, где деревья, словно естественный тент, не дают проникнуть испепеляющим лучам солнца.

Они шли с Каратаевым сквозь строй развесистых великанов, закрывавших мохнатыми зелено-желтыми лапами двухэтажные домишки. Митин все вдыхал, вдыхал пряный воздух семирецкой осени и думал, как он расскажет ребятам о замечательном парне Каратаеве и о том, как все они в конфликтной ситуации выдержали проверку на дружбу и бесстрашие по всем психологическим тестам.

– А как те? – спросил Митин.

– Того, с металлом вместо зубов, забрали. Ты вот, Митин, до Москвы только доберешься, в аккурат тебе обратно лететь, – он хитро ухмыльнулся, – повестку получишь. Ты тоже вроде потерпевшего, значит, надо в суд являться. – Он цепко посмотрел на Митина.

– Значит, увидимся! – вскинулся Митин.

– Говорят, он золотодобытчик классный, высокие цифры дает и грехов за ним доселе не водилось, – заметил Каратаев. – Так что, может, и условным отделается.

– Так-то так, да не совсем так. – У Митина голова покруживалась, не до пререканий было.

Окладникова они застали в кровати в плохоньком гостиничном номере, на полу стояло несколько бутылок пива.

– Их величества прибыли! – сказал Юрка, сразу же повернувшись к ним от стенки и надменно подняв брови. – Какие новости? Может, ты, Митин, получил из газеты денежный переводик? А то я поиздержался в дороге, как говаривал друг Хлестаков в «Ревизоре». – Он повернул голову к Митину.

– Зачем тебе? – Митин вглядывался в изменившуюся физиономию их попутчика. – Ты же всем обеспечен. – Он показал на пиво.

– Спектакль окончен, господа, – вздохнул Юрка. – Не угодно ли подумать насчет угощения? – Он попробовал приподняться, но завалился обратно. На лбу выступили бисеринки пота. – Артист горд, его место в буфете…

Митин не верил глазам.

– Дали б они мне царя Федора или Тартюфа, – сказал Юрка, теребя грязный, замусоленный воротничок, – тогда б я взмыл. – Окладников неожиданно сел, занеся одну ногу на спинку кровати, другую пытаясь пристроить там же, но она сползала. – Падла, – выругал он ногу, – ей не нравится, видите ли! Ну пусть не царя Федора, так Федю Протасова сыграть бы!

– Что ты мелешь? – с тоской протянул Каратаев. – Сыграть, сыграть… У тебя одна в семье изображает уже. Хватит. Проспишься, пойдем в кино. Здесь в аккурат «Двое под дождем» идет, – соврал он.

– В кино? – задумчиво спросил Окладников, словно что-то вспоминая. – А… в кино. – Он вдруг опустил ноги с кровати. – Так я же был… И отметил!

– Свою Марину видел? – заволновался Каратаев. – Так ты можешь ей позвонить. Сейчас, из номера. Ты ей прямо так и врежь. Мол, смотрел твою кинокартину, скучаю, валяй сюда! Отметим это событие вместе.

Митин слушал этот бесполезный диалог, снова осознавая, сколько впустую тратит времени. Он давно уже мог быть далеко, а теперь, даже если и попадет на свой поезд до Болони, начнутся дожди и топи, как доберешься? Он обязан вовремя поспеть, чтобы сделать небольшой крюк к озеру с вулканом, а потом сразу домой. Уже подходил к завершению тот причудливый рисунок сердца, который вычертил его маршрут. Вплотную подойдя к постели, Митин неожиданно сильно встряхнул Окладникова:

– Машина уходит! Вставай!

– Где? Что? Кто ушел? – приподнялся Юрка.

– Скорее! – неузнаваемо чужим голосом выдохнул Митин. – Шевелись! Иначе уйдет! – Он не давал Окладникову опомниться.

Трезвея, Юрка машинально двигал руками, ногами, натягивал штаны, майку, все, что бросал ему Митин. Каратаев включился в заданный ритм, бегом наполнил графин, вылил воду на голову Окладникова, не обращая внимания на его ругань; вскоре глаза Окладникова прояснились, приобрели осмысленность.

– Давай! Давай! – без передышки давил на него Митин. У него бывали такие приступы волевого напора, когда, собравшись в кулак, он становился вожаком – на полчаса, на сутки, на недели. Потом долго приходил в себя, как рыба, вместо привычного ей глубинного давления оказавшаяся на поверхности.

Но короткое усилие, как правило, приводило к успеху. И сейчас при мысли об утерянном шансе попасть в заветное место Митин испытал этот редкий приступ лидерства и добился своего. Для чего? Ведь за недолгий период странствий он пересек столько рек и городов, зачем ему еще та тропинка по болоту, которая ведет к озеру, почему без этой дорожки кажется ему немыслимым возвращение?

Вот так всегда. Его жадность к дороге и впечатлениям не довольствовалась уже познанным, пережитым, наболевшим, хотелось еще последнего, самого заветного, что было впереди, что предстояло. Митин понимал: больше нельзя, перебор, надорвется, он же немыслимо устал, ушибы ноют, желудок болит, но он и не думал останавливаться.

– С чего ты валяешься? – в упор спросил Окладникова, когда сборы были почти завершены. – Чем она тебе не показалась в этой кинокартине? Другого бы распирало от гордости, а ты как скот валяешься тут.

– Черт с ней, с кинокартиной, – прислонился к стене Окладников. – Пора Марине вообще завязывать с этим, не будет она больше сниматься. Не захочу – и не будет, ясно?

– Ясно, – миролюбиво подтолкнул его к двери Каратаев. – Тронулись.

– Надоело! – Окладников взвалил на плечи рюкзак, вернулся, вытащил из ящика хорошо знакомую по киоскам фотографию киноактрисы, его жены. Поверх смеющегося лица, задевая рассыпавшиеся волосы, черным фломастером размашисто шла дарственная надпись. Окладников снимок им в руки не дал – надписи застеснялся, но оба разглядели копну роскошных светлых волос и слово «дорогому», которым начиналась надпись.

Через полчаса они подъехали к вокзалу, когда уже лил дождь. Билетов до Комсомольска-на-Амуре на ближайшую неделю не было.

Митин помнил, как горевал тогда, как метался, что сорвалось, что судьба перед его носом увела кончик бумажного змея, за которым гонялся столько дней. Разминулся он с волшебной тропкой на озеро Болонь! Ведь предчувствовал, если не сегодня – завтра уже не получится, помешают проливные дожди, непроходимость дорог или что-нибудь другое. И помешало.

Уже не раздумывая, он взял билет на Москву. Что делать, видно, пора домой! В поезде он набросает оставшиеся очерки, дорога многосуточная.

Они возвращались в центр, дождь прошел, как и не было. Немыслимая голубизна неба, сухость асфальта и скамеек, беспечные нарядные парочки на бульваре. Дождь оставил озерца в кюветах, дрожащие капли в густоте кустарников, это тоже было здорово, свежесть воздуха, озонная бодрость. Как всюду, у Каратаева оказалась подруга детства, к которой непременно надо заглянуть, – неслыханная красавица и специалистка по сибирским мантам. Просто глупо, сказал Саня Каратаев, напоследок харчеваться в едальне с дежурным меню, когда рукой подать до мантов, которые красавица Клава состряпает моментально.

Казалось, Митин уже имел опыт по каратаевским подругам детства, тещам, дружкам и «своим девахам». Мало ему было истории со «Старателем», но сегодня он уже не спешил, ему было все равно. Он предвидел, что «моментально» и по блату продлится втрое дольше, чем обслуга в любой харчевне, что у подруги детства, как водится, не окажется в доме ничего, кроме растерянности и конфуза, у «своих девах» уже будут планы на вечер, а дружок умотает в командировку, но у Митина не было охоты сопротивляться.

– Может, сначала в буфете перекусим, – все же сделал он попытку.

– Ты что, чокнутый? – завопил Каратаев. – Ему предлагаешь домашний уют, манты, красавицу, а его в буфет тянет.

– Может, попозже? – неожиданно поддержал Митина Окладников.

– Какой «попозже»?! – заорал Каратаев. – Она же куда-нибудь обязательно намылится на вечер! Или на дежурство в депо. – Он резко крутанул руль и выехал на боковую улочку, ведущую прямо в противоположную от центра сторону.

Минут через двадцать Каратаев действительно колотил в двери своей хорошей знакомой Клавдии Георгиевны, и действительно она оказалась писаной красавицей. Да, таких красавиц, может, три-четыре есть на всю страну, потому что на белом свете их что-то не видно. Отчего до глубокой старости редко доживают писаные красавицы? Может, красота их быстро испаряется или быстро расхватывают ее мужчины, запирая в свои норы, и уж эти красавицы на всеобщее обозрение не поступают? Либо, судя по романам, их убивают, режут, уродуют, но только редко встречаются на земле женщины, чья красота потрясает. Недаром говорится в народе: «неземная красота». О такой читаешь у Достоевского, Тургенева, а встретить подобное не каждому на веку доведется. Но если хоть разок где-нибудь мелькнет человеку вот такая необыкновенная, неземная красота, то этого мгновения хватит ему, чтобы вспоминать до конца жизни.

Хозяйка, в доме которой оказался Митин волей случая, была именно такой красавицей, жар-птицей среди простых смертных. На нее хотелось смотреть не отрываясь, ничего не требуя, не пытаясь присвоить, ничего не мысля корыстного. Только глядеть и наслаждаться.

В чертах Клавы не было какой-то особой приметы, была лишь розовая матовость щек, оттенявшая мягкий, совершенный овал лица, пушистые, слегка выгоревшие, словно позолоченные солнцем волосы. Зеленоватые поблескивающие глаза обдавали собеседника тайным потоком грусти, как будто их обладательница одна знала что-то, что было неведомо другим.

При виде Клавы Окладников совершенно потерял себя.

Он что-то лепетал, глаза его безотрывно следили за выражением ее лица с какой-то истовой мольбой. Что-то незнакомое, униженное сквозило в его голосе, движениях, чего прежде нельзя было даже предположить. И снова в душе Митина колыхнулась к нему легкая неприязнь.

Клава гостей не ждала. В легком смущении она что-то достала из холодильника, заглянула в кладовку. Странно не сочетался этот допотопный домик с близостью мощного города, с современным обликом хозяйки. В доме пахло деревенским патриархальным бытом: кадки с квашеной капустой, солеными огурцами, баночки с грибами, вареньем, куры, две кошки, собака без привязи; и при этом кофемолка, отопление с помощью АГВ, цветной телевизор, теплый гараж с выглядывавшим новеньким «москвичом».

Из первых же вопросов выяснилось, что свою подругу детства Каратаев не видел довольно долго, за время их разлуки Клавдия успела выйти замуж и разойтись. Красный москвичок был одним из вещественных доказательств былого присутствия в этом доме Клавиного мужа – директора мебельного комбината. Машину муж собирался забрать, но все не забирал. Клава сказала, что у него есть другая машина, о москвичонке голова не болит. Клава выставила на стол банку лосося в томате, кильки, вязанку сушек с маком, поставила самовар и набор разных вазочек с вареньем. О мантах никто не заикнулся. Каратаеву показалось мало всего, он схватил кошелку и мгновенно испарился. Надолго.

Митин машинально окунал сушку в стакан некрепкого чая, поглядывал на Клаву. Радостно-необъяснимое чувство владело им, он думал: быть может, и не стоит ему продираться с больным желудком сквозь сырость, топкий лес, болото, коли так уж сложилось, подзадержался он?.. А еще он думал: неужто такая красота когда-нибудь увянет – и каждый день приближает этот процесс? Как много должно совпасть, чтобы было человеку счастье, чтобы он вырос полноценным, не погиб на войне, от болезней и голода, не сломался и исполнил то, для чего предназначен.

– Не можешь делать то, что тебе нравится, – приблизился Окладников к Клаве, – пусть тебе нравится то, что ты делаешь. Или, как говаривал Козьма Прутков, хочешь быть счастлив – будь.

– Ну, ну… – Клава оборачивается к Митину, протягивает вазочку с вареньем, сушки.

– Поедем со мной, – горячо краснея, шепчет Окладников, ближе подсаживаясь к ней. – Весь мир тебе покажу.

– Не поеду. – Клава качает головой. – Ты ненадежный. Я таких навидалась. На меня ведь столько вас, охотников. Напарник бы твой предложил, я бы подумала, – косит Клава глаза в сторону Митина. Но без особого интереса.

– Чем же он лучше? – обижается Окладников.

– В нем надежность, – говорит Клава.

– А я, значит, ненадежный?

Митин ощущает взгляд Клавы, легкий, как прикосновение, спрашивает себя: кому она достанется, в чем смысл ее красоты? Так уронили на проезжую дорогу золотую монету, кто подберет?

– Значит, ты мне не веришь? – В глазах Окладникова вспыхивают искорки сумасшествия. – Проверь!

Клава поднимает голову, неожиданно улыбается:

– Для чего? Пока вы говорите – сами верите, так интереснее. – Она начинает наматывать прядку светлых волос на указательный палец. Медленно так, с ума сойдешь от этой картины. – Друг ваш вот не привирает, поэтому и молчит, и правильно делает. Здесь каждый проезжий что-нибудь да пообещает. Что мне с того? – Она достает из шкафчика графин с чем-то переливающимся вишневым – то ли наливка, то ли напиток, настоянный на травах, – разливает по стаканам.

– Верь мне, – кидается к ее ногам Окладников. Он как в горячечном бреду. – Конечно, тебе надоели с приставаниями, но я тебе дело предлагаю. Поедем вместе. Или, хочешь, я останусь? Не смогу я тебя забыть, понимаешь?

– Понимаю, – кивает Клавдия. – Только сами подумайте, что хорошего, коли останетесь? – Она с ангельской кротостью оглядывает Юрку.

– Вот! Это тебе подарок, – достает из кармана Юрка массивный медальон на цепочке, отлитый из слитка золота. – Я одной женщине вез, а теперь все! Не вернусь к ней никогда.

Клава оценивает слиток, отодвигает руку Окладникова.

– Лучше паспорт покажи.

– Паспорт? – теряется Юрка. – Зачем тебе?

– Ну вот, – кротко улыбается она. – Хотите поселиться, а паспорта предъявить не можете.

Окладников вскакивает, бежит за сумкой. Тут же вваливается с Каратаевым. Под мышкой у того две рыбины, серовато-розовая их чешуя поблескивает влагой, через плечо переброшен круг копченой колбасы. Вся компания восторженно таращится на Каратаева.

– Ну, Санька! – всплескивает руками Клава. – Небось до Кукушкина скакал? – Она тихонько смеется. – Разделывай, – достает она длинный нож из буфета. – А то твой дружок с голодухи невесть что плел здесь.

– Не угадала! – хохочет Каратаев, беря нож. – Тебе и в голову не влетит, куда меня носило. Как говорится, не имей сто башлей, одну хорошую знакомую в аэропорту. Ну как, хватит нам погулять на посошок? – радостно щурится он на Окладникова. – До следующего лета, дорогой, увидимся мы обязательно, а сейчас мне обратно пора. Мы с Юркой о встрече уже договорились, – гордо кидает он Клавдии.

Этот парень был ему сейчас дороже всех радостей земных, Клава и та была придумана как подарок Юрке.

Митин отдыхал, ощущая непривычный покой, блаженную уверенность в будущем. Глядя на Клаву, он вспомнил, какой привлекательной девочкой была Ламара, когда он погнался за ней в стройотряде. Один только год минул, и он перестал замечать ее прелесть. Замечал круги под глазами, сбившуюся прическу, странную неловкость в движениях после рождения Любки. Что-то исчезло. И ворвалась в его жизнь Настя. Как это так получается, что после замужества у большинства женщин что-то уходит? У них – другие глаза, нет чего-то зазывного, какого-то манка, который влечет кинуться вслед. А у Насти ушло ли, с тех пор как они с Рубакиным обженились? Господи, какое счастье, что не развела его судьба с домом своим, с Любкой, Ламарой, ничего другого ему теперь не надо. Только с ними.

Как мало было отмерено оставаться им всем вместе, если бы он знал!

– Не придется нам, братики, до утра посидеть, – вздохнул Каратаев, входя с нарезанной колбасой. – Та знакомая в аэропорту шепнула, чтобы поспешать на Москву. А то непогоду объявят.

– Еще чего! – откликнулся Окладников. – Прогноз хороший. – Что-то долго он возился у вешалки.

– При чем тут прогноз? – Каратаев усмехнулся, вытер и сложил нож. – Им-то лучше известно, какая будет погода. А может, и ты задержишься? – поворачивается Каратаев к Митину. – Корреспонденцию ты отослал. Когда тебе надо быть?

– Вчера, – усмехнулся Митин. – Я уже билетом на поезд запасся.

– Так ты ж поездом опоздаешь?

– Обойдется, – возражает Юрка Каратаеву. – Скажет: мол, извините, обстоятельства резко изменились. Я вот тоже от врача скрываюсь. В таком виде, боюсь, он меня не поймет.

– Какие бы ни были обстоятельства, вам обоим надо явиться по назначению. Ничего не попишешь, – усмехается Каратаев.

– Мало ли что надо! А я все равно останусь, – говорит Юрка.

– Ну, это само собой, – соглашается Каратаев. Он поднимает стакан. – Понеслись, братцы! – Что только не намечтает человек в дороге, он этого наслушался вдоволь во время стоянок, да потом-то все на прежнее место укладывалось.

Митин отпивает глоток, решительно встает:

– Мне пора.

– Да ты что? – вскакивает Юрка, будто Митин его оскорбил. – Завтра уедешь. Куда на ночь глядя?

– Нет у меня в запасе времени, дело одно.

– Дело прежде всего, – соглашается Каратаев.

– Спасибо. – Митин быстро начинает собираться.

– Сейчас до шоссе, – напяливает куртку Каратаев. – А утром проводим тебя. Завтра. Правда?

– Какой разговор… – В глазах Юрки дикая тоска, словно он родного брата теряет. – Столько всего вместе перемололи! Остался бы ты, Матвей…

Митин вскидывает похудевший рюкзак. Не нравится ему эта картина.

– Помотаюсь по городу, – говорит, – сувениров наберу.

– Можно вас на минуточку, – неожиданно отзывает его Клава и манит рукой в кухню.

Митин следует за ней.

– Останься до завтра? – Она обхватывает его шею.

– Не могу. – Митина обдает жаром ее рук.

– Жаль, что спешишь. – Она смотрит с грустью. – Может, это последние твои счастливые денечки, чувствую, что-то с тобой случится. – Она смотрит поверх его головы. – Лиха хлебнешь ты, но все обойдется, все выровняется, только вот с женой… Есть ведь жена?

– Есть.

Клава приподнимается на цыпочки, глядит испытующе. Глухое, давящее состояние охватывает Митина. Словно в груди что-то застряло.

– Послушай, оставь адресок. – Клава уже не смотрит на него. – Мне хоть будет кому написать. Теперь я больше с поездами аукаюсь. Так дашь?

– Конечно, – суетился Митин, по-прежнему ощущая странную тяжесть в груди. Он достает блокнот с записями, вырывает листочек, пишет адрес как можно разборчивее. – Будешь в Москве, заезжай к нам. – Он прячет блокнот обратно.

– Спасибо, – расправляет Клава листок. – У меня проезд бесплатный. – Она вдруг гладит его по волосам и выталкивает из кухни.

С улицы врывается душный сырой воздух, пахнет хвоей, прелой зеленью.

– Погоди, у меня фонарь, – раздается сзади голос Каратаева.

Впереди Митина бежит зайчик света от фонарика, застревающий на желтой тропинке, усыпанной листьями, на собачьей конуре, на лающей собаке, в воротах уже запертого гаража.

– До завтра, – слышит он догоняющий его в темноте голос Окладникова.

Митин вдыхает пряный воздух, внутри отзывается тупой скользящей болью, но он уже шагает к остановке автобуса, с каждым шагом предвкушая завтрашнюю дорогу, еще один виток своей судьбы, который сегодня начинается за поворотом. А потом, быть может, ждет его тайна крошечного озера и вулкана, и что-то ведь зовет его окунуться в нее, постичь сокровенный смысл. Может, для него в каждом новом изгибе дороги, в неизменном ожидании радости за поворотом и есть счастье существования? С уже отлетающей, не трогающей его печалью он думает о Клаве, ее магической красоте и детской беспомощности и о тех незримых корнях, которые держат ее на земле вблизи большого города.

Утром, когда рассвет только-только занимается и Митин сползает со скамейки зала ожидания, где коротал оставшуюся часть ночи, он видит в окно на стоянке знакомый ЗИЛ. Из него деловито и хмуро выбирается Каратаев. Один.

– Эй, Митин! – завибрировал в тишине его басок. – Подъем!

Митин пошел навстречу, ощущая волну нежности, поднявшуюся в груди, почти родственную близость. За несколько дней пути он узнал этого человека лучше, чем мог бы за десять лет работы в одном учреждении.

– Юрка не выбрался? – Митин улыбнулся.

– Посидим на дорогу? – не поддержал его настроения Каратаев. – В зал зайдем и посидим. У меня все с собой. – Он хмуро подмигнул. – Полчаса-то у нас есть?

Они вернулись в пустой зал ожидания, присели к столу. Рядом устроились маленький юркий мужичок в кепаре и дородная, с круглым ртом, круглыми глазами и плечами его жена. Она обхватила огромную банку, в которой просвечивали огурцы и помидоры. При виде их парочка деликатно замолчала.

– Ты, случайно, сумку Юркину не прихватил? – зашептал, наклонившись, Каратаев. – Исчезла. Подумали, может, к тебе в рюкзак попала? Как в прорубь провалилась.

– Это кожаная, на молнии?

– Ага, ты же помнишь, он туда фото жены с надписью заложил, с самого Ярильска не расставался. В гостинице вроде была у него?

– Была. – Митину неловко за Каратаева, гасящего в глазах искру подозрительности.

– Дикая история! – отворачивается Каратаев. – Ведь у Клавки, кроме нас троих, никого не было? Что ж получается?

– Нет, Саня! Случайно ничего я не прихватывал. И не случайно – тоже. По этому вопросу ты мог не беспокоиться.

Каратаев чешет в загривке.

– Все перевернули, весь дом. Я ж говорил ему: как она к Матвею попадет? Чушь! Решили, чтоб не думать… – Он смотрит виновато.

Митин поднимается. Ему уже не хочется говорить. Его вдруг невыносимо потянуло в дорогу, домой.

Предчувствие надвигающейся беды? Клавины слова о жене? Вспомнилось лицо Ламары, когда он вернулся в семью, ее жалко улыбающиеся губы, подобие радости в глазах и пронзающий застывший укор. Да, пора возвращаться. Истекли его сроки.

Через час они с Каратаевым движутся вдоль московского поезда, ищут предпоследний вагон.

– Куда ж он без паспорта подастся? Адрес врача, история болезни – все в этой сумке. – Каратаев хватает его за руку. – А Клавка как раскипятилась!

– Может, это она сама? – предполагает Митин.

– А ей-то зачем? На кой ляд ей сдался окладниковский паспорт?

Они уже стоят у вагона.

– Нет, плохо ты ее знаешь. – Каратаев торопливо обхватывает шею Митина. – Ну, бывай! Коли на будущий год в Ярильск соберешься, снова тебя подвезу! – Он смеется. Не очень-то весело смеется.

– Куда денусь, – улыбается Митин.

– Вы, значит, из Ярильска, сынки? – трогает его за плечо мужичок, сидевший с дородной женой позади них в зале ожидания. В руках у него картонка. – Мы разговор ваш услыхали.

– Из Ярильска, – кивает Каратаев.

– А на чем прибыли? Уж извините наше любопытство. – Дородная супруга властно отодвигает мужа, хватает Каратаева за край куртки.

– Своим ходом, мамаша, – раздражается тот. – А вас, собственно, что занимает? Обратного попутчика ищете?

– Сына мы оттуда встречаем, – говорит мужичок искательно. – Уж, поди, третьи сутки на вокзале.

– А кто он в Ярильске? – с интересом оборачивается к нему Каратаев.

Мужичок смотрит на жену, словно спрашивая, отвечать ли на такой интимный вопрос.

– Вряд ли вы его знаете, – распахивает глазищи та. – Он актер. Из здешнего театра ушел, в Ярильск подался. А там вот не поладил. – Она исторгнула из глубины тяжкий вздох. – Теперь надумал в Москву перебираться. Хорошему, говорит, актеру в Москве завсегда место найдется. Столица, одним словом.

– Как ваша фамилия? – уже предчувствует ответ Митин.

– Окладниковы мы. Грозился прибыть в среду, а вот – нету.

– Сын ваш, значит, Юрка Окладников? – таращится Каратаев.

– Вот именно что. Живем не близко, – жалуется мать. – От производства оторвались, а оно у меня живое, ждать не может. – Она улыбается, ямочки играют на щеках, подбородке, в углах рта. – Свиноферма, одно слово.

Каратаев разглядывает Юркину мамашу как привидение.

– Не убежит твое производство, – перебивает ее мужичок. – Юра у нас завсегда так. Если что скажет – чтоб в точности не жди, но обязательно будет.

– А может, случилось что? – вдруг предполагает мать Окладникова.

– Ничего не случилось, – говорит Митин. – Дело у него, подзадержался.

– Ну вот, я же тебе говорил! – торжествующе смеется папаша. – Вы что ж его, сами видели?

Митин кивает.

– Дык сколько ж его ждать, – с хитрой деловитостью смотрит на него мамаша. – Их-то по науке кормить надо, а Манька вес упустит, все порося враз похудают. – Она замолкает, выжидая. – Опять же с провизией что? Специально резали, жарили. – Она раскрывает картонку, в воздухе повисает запах зажаренного поросенка.

– Значит, вы постоянно на свиноферме работаете? – мрачно уточняет Каратаев.

– Вот-вот, – суетится мужичок. Его юркое маленькое личико сияет. – Ей беспременно надо обратно. Еще вчерась предлагал отправить. А она ни в какую.

– Либо дождемся его вместе, либо вместе уедем, – решает свинарка.

Раздается гудок, проводница предупреждает об отправлении.

– Счастливо встретить! – Митин влезает на подножку, машет рукой старикам.

Каратаев молча протискивается вслед за ним.

В вагоне Митин бросает рюкзак на полку, потом оба присаживаются, молчат. Неохота прощаться во второй раз.

– Что расстраиваться, Саня, – вздыхает Митин. – Сколько у нас всего еще впереди!

Каратаев отводит глаза, хлопает Митина по спине.

– Подумаешь, разыграл нас, велика беда, – успокаивает его Митин. – Что это изменило?

– А папаша – посол? А Марина Дольских? – сипит Каратаев. – А кинокартина «Двое под дождем»? Я-то пожалел его, думал, погибает… Такой звездный человек, думал. – Каратаев бросается из вагона. – Ну артист!

…Конечно, тот виток странствий многое добавил к его жизни, но что-то, быть может, и вычеркнул.

Не успел он подлататься, почувствовать вкус тепла своего дома, которого чуть было не лишился, как обрушилось на Митина несчастье, страшнее не придумаешь – ослепла, а потом умерла Ламара. Долго потом Митин не видел ничего вокруг – цветения лип, летящих облаков. Когда наступил день, в который он остался один с маленькой Любой, опустошенный, потерявший вкус к жизни, – язва, притихшая на время, завладела им окончательно. Митин знал, что она справилась с ним, потому что сдали нервы, что бы там врачи ни утверждали. Много лет спустя он нашел подтверждение своей уверенности в работах Легкова. Стресс подрывает иммунную систему, организм не оказывает сопротивления, и человек болеет: гриппом ли, воспалением почек, нарушением пищеварения или кровообращения. «При чем здесь насморк, если его с работы сняли?» – говорят друзья. Очень даже при чем.

После смерти жены Митин угодил в больницу. Старуха Варвара потребовала консультации у какой-то знаменитой профессорши Мелеховой, та перевела Матвея к себе в отделение, начала лечить режимом, диетой и новым лекарством, название которого не выговоришь. И Митин выпутался, все зарубцевалось. В день выписки из больницы Крамская принесла ему в палату заказное письмо из Семирецка.

Клава писала:

«Уважаемый Матвей Митин! Может, вы не забыли, как заглядывали ко мне перед отъездом с Саней Каратаевым? Слышала, вы болеете, если что – вышлем лекарства, собранные в тайге, они от всего помогают. У нас по-прежнему благодать, только идут дожди. Сумка Окладникова нашлась, так что зря ребята грешили на вас. После встречи с вами и родителями Юры Саня вернулся и чуть не убил его. Крупный был разговор. Сумку Юрий сунул в погреб – паспорт не хотел показывать. А я не обиделась вовсе. Просто не понравился он мне. Недавно получила письмо: устроился в каком-то новом театре, недалеко от Москвы. Пришлите мне весточку и вы. Саня Каратаев по дороге всегда заворачивает ко мне, о вас говорим. Живу я одна, особо интересного мало. Приезжайте, буду очень рада. Может, я и сама отсюда уеду – тогда не отыщете. Билет у меня во все концы страны. Жду с надеждой от вас письма.

Клавдия Лазукова».

Митин сидел на больничной койке, читал письмо Клавы, и ему представлялось, будто жила-была красавица на полустаночке, работала в депо железной дороги, проезжающие мужчины все влюблялись в нее, хотели жениться, а она держала от мужиков круговую оборону. Потом подурнела, пропустила свой час, стала равнодушной, неинтересной… А может, не пропустила?

Да, много чего довелось испытать Митину в этот год. Клавино письмо в день, когда он собирался домой, было последней точкой в повести, которую писала тогда его жизнь. Он глядел на листок бумаги, прилетевший в больничную палату из Семирецка, как глядят с одного берега реки в перевернутый бинокль на другой и видят оставленное уменьшенным почти до неразличимости. Он выписался тогда – залатанный, вдовый, испытавший лиха за десятерых – все, как Клава предсказала.

Додумать Митину тот давний год его жизни, в который так много довелось всего испытать, сейчас не пришлось. Поезд подошел к Москве.