Глава 6 Матросы – преторианцы революции

Преторианцами в Древнем Риме называлась охрана полководца в республиканский период, а во время империи – личная гвардия императоров. В I–III вв. н. э. преторианцы играли важную роль, свергая и возводя на престол императоров. В переносном смысле преторианцами называют элитные воинские части, которые сочетают высокую боеспособность и большое политическое влияние.

Подобную роль играли матросы для советской власти с 25 октября (7 ноября) 1917 г. по март 1918 г. Моряки приняли участие в штурме Зимнего дворца. Следующим боевым эпизодом стало столкновение с войсками Краснова – Керенского под Гатчиной 29–30 октября (11–12 ноября) 1917 г. Как известно, Керенский покинул Зимний дворец около полудня 25 октября (7 ноября) и поехал навстречу войскам, вызванным им с Северного фронта на поддержку правительства. Возглавлял эти войска генерал-лейтенант Краснов.

Советскими войсками, выступившими против них, командовал подполковник Михаил Артемьевич Муравьев (1880–1918) – одна из любопытных фигур, вынесенных наверх волной революции. Он был кадровым офицером, участником Русско-японской и Первой мировой войн, неоднократно раненным. С весны 1917 г. он занимался формированием ударных батальонов, в которых видел свою опору генерал Корнилов, однако Муравьев выступил против Корниловского мятежа, а после Октября предложил свои услуги советскому правительству и был назначен командующим войсками Петроградского военного округа. Тогда же он объявил о своей принадлежности к левым эсерам – союзникам большевиков. Позднее он будет назначен командующим Восточным фронтом против восставшего Чехословацкого корпуса, поднимет мятеж против советской власти и будет убит 11 июля 1918 г.

В состав войск, выступивших против Краснова и Керенского, входили и солдаты Петроградского гарнизона, и красногвардейцы, но главной ударной силой были моряки. Их потери были сравнительно невелики – 3 убитых и 29 раненых, тогда как общие потери советских сил составили 38 убитых и 115 раненых (поименный список убитых и раненых был опубликован тогда же в газетах, информация проверялась по архивным данным в 1957–1959 гг.). Матросы во главе с Дыбенко заняли Гатчину. Дыбенко вступил в переговоры с казаками Краснова и убедил их отказаться от наступления на Петроград. После этого Керенский скрылся, и его политическая карьера была окончена. Краснов же дал честное слово не воевать против советской власти, был отпущен, но уже в мае 1918 г. встал во главе Донского казачьего войска и попытался создать из него квазигосударство в тесном сотрудничестве с немцами.

В конце октября (по старому стилю) в Петрограде произошло восстание юнкеров, которые выступили по приказу полковника Полковникова, отстраненного Керенским за бездеятельность от поста командующего Петроградским военным округом 25 октября (7 ноября) 1917 г. Отстранение не помешало полковнику возглавить мятежных юнкеров. В свое время в «Кратком курсе истории ВКП(б)» было сказано, что «контрреволюционная организация – “Комитет спасения родины и революции” – во главе с эсерами подняла в Петрограде мятеж юнкеров». В наши дни найдены новые подтверждения тому, что за восстанием стояла партия правых эсеров, одним из виднейших деятелей которой был широко известный «боевик» Савинков, фактически возглавивший чрезвычайно активную антисоветскую организацию «Союз защиты Родины и свободы». Бои с юнкерами принесли несколько десятков жертв с обеих сторон. Отметим, что юнкерские училища, принимавшие участие в обороне Зимнего, в мятеже не участвовали, за исключением Школы прапорщиков инженерных войск. Вероятно, впечатлений от обороны дворца юнкерам хватило, чтобы отбить у них охоту к участию в противостоянии Советам.

Рассказывая о штурме Владимирского пехотного училища во время юнкерского мятежа в Петрограде 29 октября (11 ноября) 1917 г., американский журналист Джон Рид писал: «Тогда началась настоящая бомбардировка. В стенах училища были пробиты огромные бреши. Юнкера отчаянно защищались; шумные волны красногвардейцев, шедших в атаку, разбивались ожесточенным огнем… Советские силы, доведенные до бешенства неудачами и потерями, заливали разбитое здание морем стали и огня». Сохранилась фотография угла училища (угол теперешней Пионерской ул. и Музыкантского пер. на Петроградской стороне), которое подверглось артиллерийскому обстрелу, – видно, что в здание попало несколько 3-дюймовых (76-мм) снарядов, пробив небольшие бреши. Пожара в здании не было. Огонь вели с расстояния примерно 200 метров, с угла теперешних Чкаловского пр. и Пионерской ул., где еще недавно стоял памятник, изображавший пушку. Большая мемориальная доска с надписью «С этого места 29 октября 1917 года рабочие из орудия вели огонь по юнкерскому училищу, поднявшему мятеж. Пять питерских ребят подносили снаряды. Честь и слава юным борцам революции» была уничтожена в 90-е гг. ХХ в. Уничтожено и здание Владимирского военного училища – теперь на его месте бизнес-центр.

В общем, картина получается гораздо более скромная, чем нарисовал американский журналист. Случаи, когда можно напрямую сопоставить письменный источник и фотографию, встречаются историкам нечасто. И это лишний повод подчеркнуть, что очевидец запоминает не факт, а эмоцию, связанную с событием, и отталкивается от нее, когда вспоминает о событии. Количественные (много-мало) и качественные (хорошо-плохо, сильно-слабо) оценки диктуются этой эмоцией.

Поскольку книгу Рида «Десять дней, которые потрясли мир» в СССР читали буквально все, в постперестроечное время ее преувеличенные описания боев 29–30 октября (11–12 ноября) 1917 г. породили миф о сотнях убитых юнкеров.

Тогда же, в октябре 1917 г. разразился политический кризис, связанный с ультиматумом Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета профсоюза железнодорожников). В тот момент комитет состоял в основном из меньшевиков и правых эсеров. 27 октября (9 ноября) 1917 г. Викжель выдвинул ультиматум, угрожая всероссийской забастовкой железнодорожников. Он требовал так называемого однородного социалистического правительства, то есть включения в состав Совнаркома правых эсеров и меньшевиков и обязательного исключения из состава правительства Ленина и Троцкого. Часть членов ЦК большевиков заколебалась. Лев Борисович Каменев (Розенфельд) (1883–1936) стал одним из наиболее известных «колеблющихся» деятелей в это время и заслужил репутацию «мягкого большевика». Каменев считал необходимым пойти на уступки Викжелю, а Ленин в разгар спора со своими однопартийцами заявил: «Если будет ваше большинство, берите власть и действуйте, а мы пойдем к матросам». Эта фраза говорила об уверенности Ленина в том, что матросы поддержат наиболее радикальное течение в советском правительстве и выступят против компромисса с правыми социалистами. Он также намекал, что матросы повернут штыки против тех членов ЦК и правительства, которые хотят пойти на уступки Викжеля. В итоге ультиматум был отвергнут, в декабре 1917 г. этот орган был переизбран, и большинство в нем демократическим путем завоевали большевики.

В первые дни после победы Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде отряды матросов разъезжаются по всей стране. В первую очередь они направлялись в Москву, где происходили наиболее упорные бои со сторонниками Временного правительства. Именно там впервые сторонники Временного правительства применили жестокие меры к своим противникам – 28 октября (10 ноября) в Кремле юнкера расстреляли не менее 23 солдат – сторонников Советов, после того как те сдались. Общее число убитых и раненых доходило до 200 человек. Прибытие матросов в Москву переломило ход боев. 3 (16) ноября сторонники Временного правительства капитулировали.

Часть матросов двинулись в Харьков, где формировалось правительство советской Украины и откуда начался поход на Киев, завершившийся изгнанием из города Центральной Украинской рады в ночь на 26 января (8 февраля) 1918 г. Кстати, командовал отрядами, наступавшими на Киев, подполковник Муравьев, о котором уже говорилось ранее.

Матросы направлялись и на захват Ставки в Могилев.

В самом Петрограде они боролись с погромами винных складов и с саботажем чиновников. В этом деле прославился матрос Николай Григорьевич Маркин, который впоследствии помогал Троцкому в деле «завоевания» центрального аппарата Министерства иностранных дел и боролся против саботажа дипломатических чиновников.

Кроме того, матросы направлялись на юг, на борьбу с генералом Алексеем Максимовичем Калединым (1861–1918), который объявил себя атаманом Донского войска. В перестрелке с казаками Каледина под Таганрогом 7 (20) января погиб Мячеслав Тархальский – первый флотский офицер, павший в боях Гражданской войны на стороне советской власти. Он должен был получить чин мичмана инженера-механика в конце октября 1917 г., но не получил его в связи с отменой чинов.

Вероятно, именно в эти дни для населения России слова «матрос» и «большевик» стали синонимами – ведь на сухопутный фронт с кораблей уходили преимущественно добровольцы, наиболее активные сторонники большевиков, левых эсеров и анархистов. Это представление было настолько сильным, что во время Гражданской войны белым морским офицерам не удалось уговорить генерала Деникина создать подразделение из матросов для участия в боях на суше, а в колчаковской Сибири были случаи расстрела людей просто за то, что они когда-то служили в военном флоте.

Заметим, что на противоположной стороне баррикады, в составе Добровольческой армии Корнилова, которая выступила в Ледяной поход из Ростова в Екатеринодар в начале 1918 г., количество морских офицеров было крайне мало (вместе с гардемаринами – 35–40 человек из почти 10 тыс. флотских офицеров).

Матросы хорошо осознавали свою политическую роль. В мае 1918 г. во время суда над Дыбенко одному из свидетелей был задан вопрос: «Не считали ли матросы за собою особые заслуги перед советской властью, дававшие им некоторые права?» Прозвучал ответ: «Да, советская власть вылезла на них».

Если говорить о руководстве советского морского ведомства в первые дни после Октября, то пост морского министра фактически занял Дыбенко. Новое революционное руководство начало задумываться о привлечении старых специалистов. 27 октября (10 ноября) последний морской министр Временного правительства Вердеревский был освобожден из Петропавловской крепости под честное слово. В тот же день Ленин в беседе с председателем Военно-морского революционного комитета Иваном Ивановичем Вахрамеевым (1885–1965) одобрил привлечение контр-адмирала Вердеревского к работе в качестве управляющего Морским министерством.

На Всероссийском съезде военного флота Вахрамеев говорил: «Дальше я коснусь нашего отношения к морскому министерству. Вердеревский предъявил нам ультиматум, что он будет работать, если в министерство не будут введены новые лица. Такой ультиматум мы должны были принять, ибо мы боролись еще на улицах, и мы приняли его единогласно. Наше министерство работало, когда другие министерства не работали, и тов. Ленин говорил мне: “Матрос не только та живая сила, которая может брать [власть], а еще и дипломат”». Очевидно, что ультиматум Вердеревский мог предъявить только после своего освобождения из Петропавловской крепости, а фраза «мы боролись еще на улицах» должна быть понята так, что дело происходило во время выступления юнкеров в Петрограде. Действительно, 29 октября в 11 часов дня в Гельсингфорсе была получена радиограмма, информировавшая о составе Совета народных комиссаров. В ней Дыбенко был назван комиссаром по военно-морским делам, а о Вердеревском было сказано, что он «согласился быть в морском министерстве, заведуя технической частью и не касаясь политики». Очевидно, что эта телеграмма отражала один из этапов переговоров с адмиралом, который в конечном итоге все же отказался от сотрудничества с большевиками.

Отношение к Вердеревскому позволяет сделать вывод о том, что даже решительно настроенные матросские лидеры уже в первые дни после победы Октябрьской революции были готовы привлекать на свою сторону не просто военных специалистов, а даже лиц, занимавших высшие посты при свергнутом режиме. Что касается самого Вердеревского, то он мог бы оказать определенное влияние на смягчение трений между офицерством и матросами во время перестройки флота осенью 1917–1918 гг., способствовать сохранению остатков боеспособности военно-морских сил. Очевидно, что его фигура на посту главы ведомства не вызвала бы такой «аллергии» у офицеров, как личность Дыбенко.

Причины подобного доверия матросов к некоторым старшим офицерам и адмиралам «старого» флота, конечно, не в твердых левых политических взглядах этих офицеров, а скорее в их личных качествах, способности пойти на контакт со вчерашними «нижними чинами», признав их равными себе.

Небольшая монография Г. Б. Ольдерогге о Модесте Васильевиче Иванове (1875–1942) содержит уникальные сведения о событиях в Морском министерстве в ноябре 1917 г. и о мотивах перехода Иванова на сторону советской власти. Автор пользовался воспоминаниями дочери Иванова и его личным архивом. В частности, он воспроизводит следующий диалог Иванова с Лениным 1 (14) ноября 1917 г.: «Ленин стал расспрашивать моряка о его политических взглядах. [Ленин: ] Вы социалист? [Иванов: ] Думаю, что да, только, конечно, неважный, майский. Впрочем, лучше смотрите на меня как на елового социалиста. [Ленин: ] Но во всяком случае, вы же читаете газеты? Интересуетесь разворачивающимися событиями? [Иванов: ] Не только читаю и интересуюсь, Владимир Ильич, но волею судеб неожиданно для самого себя и принимаю участие в этих событиях… Ленин рассмеялся». Вероятно, под «майскими» социалистами Иванов имел в виду тех, кто присоединился к левому движению лишь после того, как убедился в победе Февральской революции. Во флотском жаргоне того времени под выражением «еловый» понимали то, что сейчас обозначается понятием «липовый», то есть фальшивый, поддельный. Имеется в виду, что еловая древесина, хоть и схожа с сосновой, непригодна для корабельных дельных вещей из-за сучковатости и скрученности волокон.

Спустя несколько дней, 4 ноября 1917 г. вышло постановление СНК «О назначении М.[В]. Иванова товарищем морского министра с исполнением обязанностей председателя Верховной коллегии Морского министерства». Заметим, что назначение Иванова товарищем министра оставляло нишу для Вердеревского – на его пост министра формально не покушались.

Важным событием, укрепившим положение моряков как опоры новой власти, стал Первый всероссийский флотский съезд. На этом съезде перед моряками выступил Ленин. Он обрисовал текущую политику СНК и ближайшие перспективы, выделив основные направления военной деятельности советского правительства – Финляндию и Украину. В своей речи он говорил о стоящей перед страной задаче строительства социалистического государства, необходимости твердой власти, обучения управлению. «В этом отношении во флоте мы видим блестящий образец творческих возможностей трудящихся масс, в этом отношении флот показал себя как передовой отряд». Его речь была опубликована через три дня в «Известиях ЦИК» в протокольной записи.

На этом же съезде ряд деятелей нового руководства флотом получили очередные чины. На съезде Дыбенко предложил произвести управляющего Морским министерством Иванова в контр-адмиралы. «Затем поступает предложение произвести в следующий чин тов. Раскольникова и тов. Вахрамеева. Собрание, под бурные аплодисменты, принимает предложение о производстве в следующие чины указанных лиц, которым устраиваются горячие овации. Поочередно тт. Иванов, Раскольников и Вахрамеев, растроганные той встречей, которую им устроил съезд, выступают и благодарят за производство, подчеркивая, что хотя отныне во флоте упраздняются всякие чины и ордена, но чинами, которыми их наградила демократия в лице съезда, они будут всю жизнь гордиться». Сам же Дыбенко поступил значительно хитрее. «По поводу внесенного одним из участников съезда предложения о производстве [в офицерский чин] тов. Дыбенко последний заявил: “Самый высокий чин, которым может обладать человек, это чин борца за свободу и раскрепощение угнетенных классов. Во имя этих идеалов я борюсь и буду бороться, и это сознание – самая ценная для меня награда”. (Шумные аплодисменты, переходящие в овацию.)». Таким образом, Дыбенко поставил себя вне традиционной иерархии чинов, сохранив за собой возможность сразу стать во главе флота как «простой матрос». Если бы он принял, скажем, чин мичмана, он поставил бы себя в несколько неловкое положение, признав таким образом действенность системы чинов и военной иерархии, а отказавшись от производства в офицеры, Дыбенко еще и подыграл стихийно-демократическим настроениям матросов.

Было создано несколько новых органов, в частности Верховная морская коллегия, Законодательный совет морского ведомства и другие. Причем если внимательно читать положение о Законодательном совете, можно сделать вывод, что никакой закон не мог быть применен на флоте без санкции этого органа, а сам он являлся частью Всероссийского съезда Советов. Ленин был вынужден в мягкой форме указать морякам на ненормальность существования подобного органа. Совнарком и его председатель не решились просто отменить нелепый пункт положения о Законодательном совете, потому что моряки представляли собой важнейшую вооруженную силу.

В Верховную морскую коллегию уже не вошли «старые» офицеры – Дыбенко создал все условия для того, чтобы сосредоточить всю полноту власти на флоте в собственных руках. В это время проявились две тенденции. С одной стороны, большая часть моряков была проникнута стихийно-демократическими настроениями, стремилась взять власть под контроль, осознавала себя как главную военную опору революции. С другой стороны, военно-политическое положение страны было крайне сложным. Еще не закончилась война с Германией и ее союзниками, а уже назревал конфликт со вчерашними союзниками России – Англией, Францией, США и Японией. Это требовало быстроты и четкости при принятии решений, а также строительства новых управленческих структур на принципах единоначалия и субординации. С конца ноября 1917 г. Дыбенко постепенно становился единовластным «морским министром», что вызывало возмущение у части рядовых моряков.

Пик политического влияния моряков пришелся, на наш взгляд, на момент разгона Учредительного собрания. Заметим, что на выборах в Учредительное собрание по Балтийскому флотскому округу от списка партии большевиков баллотировались Ленин и Дыбенко, получившие 60 тыс. голосов.

Созыв Учредительного собрания, как известно, был лозунгом революционеров еще со времен декабристов, он стал «лозунгом по умолчанию». Никто из революционеров – ни декабристы, ни народники, ни социал-демократы, ни эсеры – не представлял себе организации страны после революции без Учредительного собрания. Но жизнь, как всегда, преподнесла сюрприз и оказалась сложнее любых теоретических расчетов. В конкретной ситуации 1917 г. выяснилось, что в Учредительном собрании нет необходимости, потому что Советы уже сформировались как новый орган власти, уже приняты основополагающие декреты о земле, о мире, о власти, о рабочем контроле, уже издана «Декларация прав трудящегося эксплуатируемого народа» и «Декларация прав народов России». Основа конституционного порядка нового политического режима оказалась заложена без Учредительного собрания. Россия была провозглашена республикой еще Директорией 1 (14) сентября 1917 г. – тоже без всякого Учредительного собрания.

Подготовка к созыву Учредительного собрания после Октябрьской революции проводилась скорее по инерции. Это был первый случай в истории России, когда происходило голосование привычными нам бумажными бюллетенями и по партийным спискам. Датой созыва собрания в момент выборов назначили 28 ноября (11 декабря) 1917 г., однако депутаты не успевали в Петроград к этому сроку. Поэтому было принято решение, что собрание будет открыто тогда, когда две трети избранных депутатов соберутся в столице. Этот день пришелся на 5 (18) января 1918 г.

В ночь с 3 (16) на 4 (17) января 1918 г. Дыбенко отправил в Центробалт телеграмму, «в которой он просит прислать в Петроград отряд в 1000 человек товарищей матросов, так как буржуазия готовится разогнать съезд Советов и все демократические организации». Решение об отправке отряда «в количестве, какое возможно будет собрать, не нарушая внутренней жизни на кораблях и в частях», было принято на заседании Центробалта утром 4 (17) января. Днем в тот же день на следующем заседании Центробалта Ховрин прямо заявил, что отряд нужен «к открытию Учредительного собрания, потому что в настоящее время настроение там очень возбужденное. Кроме того, мною открыты заговоры против советской власти, и чтобы предотвратить катастрофу, нам необходим отряд в 1000 человек». И Центробалт послал отряд именно в 1000 человек. Согласно сводке, в городе на охране было задействовано порядка 2545 моряков. Дыбенко в своих воспоминаниях увеличил численность моряков до 5 тыс.

Картину разгона Учредительного собрания современники рисуют по-разному. Интересно, что Троцкий считал главной вооруженной силой этой операции некий «латышский стрелковый полк», «наиболее рабочий по составу», якобы доставленный в Петроград по специальному распоряжению Ленина. В действительности главной силой были матросы.

По словам Раскольникова, Ленин «предложил не разгонять [Учредительного] собрания, дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до конца и свободно разойтись по домам, но зато завтра утром никого не пускать в Таврический дворец». Затем Раскольников повествует о том, как «рослый, широкоплечий Дыбенко […] давясь от хохота» рассказал ему о действиях Железнякова по разгону собрания.

Этот рассказ вполне подтверждает сам Дыбенко: «Я отдал приказ разогнать Учредительное собрание, после того как из Таврического уйдут народные комиссары. Об этом приказе узнал товарищ Ленин. Он обратился ко мне и потребовал его отмены. “А вы дадите подписку, Владимир Ильич, что завтра не падет ни одна матросская голова на улицах Петрограда?” Товарищ Ленин прибегает к содействию [Александры Михайловны] Коллонтай, чтобы заставить меня отменить приказ. Вызываю Железняка. Ленин предлагает ему приказа не выполнять и накладывает на мой письменный приказ свою резолюцию: “Т. Железняку. Учредительное собрание не разгонять до окончания сегодняшнего заседания”. На словах он добавляет: “Завтра с утра в Таврический никого не пропускать”. Железняк, обращаясь к Владимиру Ильичу, просит надпись “Железняку” заменить “приказанием Дыбенко”. Владимир Ильич полушутливо отмахивается и тут же уезжает в автомобиле. Для охраны с Владимиром Ильичом едут два матроса. За товарищем Лениным покидают Таврический и остальные народные комиссары. При выходе встречаю Железняка. Железняк: “Что мне будет, если я не выполню приказание товарища Ленина?” “Учредилку разго?ните, а завтра разберемся”. Железняк только этого и ждал. Без шума, спокойно и просто он подошел к председателю учредилки Чернову, положил ему руку на плечо и заявил, что ввиду того, что караул устал, он предлагает собранию разойтись по домам. […] Так закончил свое существование долгожданный всероссийский парламент. Фактически он был разогнан не в день своего открытия, а 25 октября. Отряд моряков под командованием товарища Железняка только привел в исполнение приказ Октябрьской революции».

Таким образом, Дыбенко, ничуть не смущаясь, расписывается в нарушении прямого письменного указания председателя Совета народных комиссаров. Более того, он показывает, что для Железнякова (то есть для моряков вообще) его приказ важнее распоряжения Ленина. Себя же Дыбенко рисует человеком, умеющим принимать настолько твердые решения, что Ленину приходится прибегать к обходным маневрам, включая помощь супруги Дыбенко, наркома социального обеспечения Александры Михайловны Коллонтай (Домонтович) (1872–1952), чтобы переубедить его, и то безуспешно.

Мы полагаем, что демонстративный разгон Учредительного собрания матросами во главе с Железняковым и Дыбенко не входил в планы руководства большевиков. Об этом лишний раз свидетельствует то рвение, с каким мемуаристы-большевики доказывали правильность разгона собрания. Складывается впечатление, что они не были твердо уверены в целесообразности такой меры и стремились задним числом убедить себя в этом. Для лидеров же матросов это было еще одной демонстрацией их влияния на политику.

О боеспособности моряков Дыбенко имел весьма преувеличенное представление. Накануне разгона Учредительного собрания он так описывает свой разговор с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем (управляющим делами СНК) (1873–1955): «В 3 часа дня, проверив с товарищем Мясниковым караулы, спешу в Таврический. Входы в него охраняются матросами. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича. [Бонч-Бруевич: ] Ну как? Все спокойно в городе? Демонстрантов много? Куда направляются? Есть сведения, будто направляются прямо к Таврическому? На лице его заметна некоторая растерянность. [Дыбенко: ] Только что объехал караулы. Все на местах. Никакие демонстранты не движутся к Таврическому, а если и двинутся, матросы не пропустят. Им строго приказано. [Бонч-Бруевич: ] Все это прекрасно, но говорят, будто вместе с демонстрантами выступили петроградские полки. [Дыбенко: ] Товарищ Бонч-Бруевич, все это ерунда. Что теперь петроградские полки? Из них нет ни одного боеспособного […] Около 5 часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает: Вы говорили, что в городе все спокойно; между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры? [Дыбенко: ] На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой товарища Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут. [Бонч-Бруевич: ] Все же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Товарищ Ленин беспокоится». В изложении Дыбенко Ленин выглядит неуверенным, а Бонч-Бруевич – трусливым. И лишь твердость лидера моряков спасает положение.

7 (20) января 1918 г. Центробалт в целом поддержал роспуск «Учредилки» и принял резолюцию о том, что Учредительное собрание может быть «на некоторый срок терпимо в Петрограде в качестве докладчика о нуждах народа на местах», но только в случае, если оно утвердит «все завоевания Октябрьской революции и все декреты [Совета] Народных Комиссаров, содержание и цели коих не идут вразрез с желанием крестьянства России». В любом случае, «ЦИК не должен допустить власти Учредительного собрания в настоящем его буржуазном составе с примесью лакеев капитала, то есть представителей от оборонческих партий». В то же время эта резолюция содержала требование внутренней областной автономии для всех губерний России и требование: «все управление армией должно быть полностью сосредоточено в Центроармии, вместо кучки случайных обитателей Военного министерства, как и управление флотами должно быть всецело сосредоточено в Центрофлоте». Таким образом, Центробалт начал претендовать на то, чтобы не только выражать интересы балтийских моряков, но и диктовать правительству свое представление о государственном устройстве.

В наши дни часто звучит мысль, что разгон Учредительного собрания положил начало Гражданской войне и что если бы его не разогнали, история России пошла бы по более мирному пути. Аргументом служит довод о том, что лозунгом первых антисоветских правительств в начале Гражданской войны было: «Вся власть – Учредительному собранию!». Но не надо путать лозунги и политическую реальность, поскольку тем политикам, которые летом-осенью 1918 г. выдвигали этот лозунг, само Собрание было уже не нужно, ведь большевики и левые эсеры занимали в нем до трети мест. Было ясно, что в случае победы над большевиками во вновь созванном Учредительном собрании их никто не ждет.

Следует помнить, что выборы в Учредительное собрание с самого начала были нелегитимными. Во-первых, партия эсеров, представленная единым списком на выборах, уже раскололась на правых и левых, а избиратель не имел возможности сделать выбор между ними. Во-вторых, уход с собрания большевиков и левых эсеров срывал кворум. Если бы в зале Таврического дворца 5 (18) января 1918 г. сидели добросовестные люди, они должны были бы разойтись и ждать приезда оставшейся трети делегатов, с учетом которых мог собраться необходимый кворум в две трети. Поскольку речь на Собрании должна была пойти о новой конституции, присутствия только половины участников было явно недостаточно. Кроме того, до 10 % населения России, проживавшего на оккупированной немцами территории, вообще было лишено права участия в выборах. Возникает закономерный вопрос: если Учредительное собрание было разогнано с нарушением распоряжения Ленина, то почему он не дезавуировал Дыбенко, почему не наказал его? Вероятно, потому что в этом случае снова пришлось бы собирать Учредительное собрание, а это не входило в планы большевиков. Кроме того, это указало бы на разногласия между моряками и руководством страны. Нельзя было демонстрировать миру, что лидеры матросов обладают свободой действий независимо от правительства. И без этого конфликта буржуазные газеты считали дни до падения большевистско-левоэсеровского правительства, и усугублять это настроение было ни в коем случае нельзя.

Итак, революционные моряки во главе с Дыбенко достигли пика политического влияния в начале 1918 г. Здесь проявилась важная историческая закономерность – во время революционных событий группа, составляющая меньшинство населения и даже меньшинство класса, который поддерживает революционное движение, внезапно оказывается крайне влиятельной политически. Можно вспомнить Великую французскую революцию, когда Национальная гвардия Сен-Жерменского предместья Парижа неоднократно разгоняла выборные органы, избранные всей Францией, врывалась в Конвент и навязывала свое решение тех или иных вопросов. Это продолжалось до тех пор, пока не наступил Термидор и якобинцы не были свергнуты. Но и после этого Сен-Жерменское предместье еще несколько раз делало попытки выступать и было окончательно подавлено лишь генералом Бонапартом. Хотя Национальная гвардия Сен-Жерменского предместья не составляла даже одного процента населения Франции, ее политическая роль оказалась чрезвычайно велика. Она отражала квинтэссенцию политических взглядов значительной части французов. В подобной роли оказались и моряки Балтики в январе-феврале 1918 г.

Объективное усиление власти и влияния Дыбенко в морском ведомстве вызывало протест выборных матросских органов. В Российском государственном архиве Военно-морского флота хранится протокол заседания Центробалта от 15 (28) января 1918 г., который не был опубликован в 1967 г. в полной подборке протоколов Центробалта. На заседании выражалось недоверие Дыбенко как совершающему поступки, «не отвечающие демократическим принципам». В прениях звучали слова: «Я и ранее никогда не верил ни т. ДЫБЕНКО, ни ЛЕНИНУ и я не ошибся, они действительно являются истуканами, когда они обязаны от нас просить доверие и поддержку, а не от нас о нашей благонадежности гарантию. Что это значит, самодержавие что ли, которое от нас требовало гарантии посредством присяги, нет, товарищи, на таких истуканов мы должны смотреть иначе», – так говорил анархист матрос Петр Маркович Скурихин (1895 – после 1932).

На том же заседании гальванерный унтер-офицер Андрей Кузьмич Троянов делал доклад о своей поездке в Петроград и о встрече с Дыбенко, которому он передал требование явиться в Гельсингфорс и отчитаться перед ЦКБФ. Дыбенко ответил, что он должен выступать на III съезде Советов (проходил 10–18 (23–31) января 1918 г.) и поэтому приехать не может. «Также был у т. Ленина, – сообщал Троянов, – с которым имел частную беседу относительно вооружения моряков Балтийского флота, который сказал, что “есть у меня бумага, в которой сообщается, что некоторые товарищи матросы занимаются грабежом, конечно, если бы были все товарищи сознательные, то таких нужно и даже необходимо вооружить”. Я, товарищи, из всех слов тт. Дыбенко и Ленина пришел к такому заключению, что нам необходимо теперь же принять самые решительные меры против т. Дыбенко и пр[очих]». Позднее матрос Камашко заявил, что во время разговора с представителями Центробалта «т. Дыбенко сидел как барон и курил папиросу и мало обращал внимания на них».

Была вынесена очень резкая резолюция: «Заслушав доклад т. Троянова, возвратившегося из Петрограда с поручением подачи ультиматума т. Дыбенко с требованием Центробалта приехать по получении сего в 24 часа для доклада своей деятельности во время пребывания в Морской коллегии и выяснения по вопросу о вооружении револьверами моряков Балтийского флота, а также для получения других более важных ответов и ввиду неоднократного настоятельного требования Центобалта о приезде Народного Комиссара по Военно-морским делам т. Дыбенко для доклада о деятельности Морской коллегии; оставались всегда умалчивающими не придавалось ни малейшего внимания со стороны т. Дыбенко, Центробалт счел необходимым срочно оповестить все морские части Революционного Балтийского флота об уклончивом и как не отвечающем демократическим принципам поступок т. Дыбенко, немедленно заявить, что подобный негодующий и отнюдь не допустимый поступок нами же избранного на такой высокий и ответственный пост, на пост Народного Комиссара, крайне возмутительный, не может быть терпим в рядах передового авангарда Революционных моряков. ЦКБФ постановил: с 17 января с[его] г[ода] лишить полномочий т. Дыбенко быть нашим представителем в Верховной морской коллегии, о чем и ставит в известность Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а также Морской законодательный совет».

Группа членов Центробалта выразила особое мнение: «При принятии постановления Центробалта об отозвании т. Дыбенко из Совета [Народных] Комиссаров мы, группа членов вышеозначенного органа, в корне не соглашаясь с этим постановлением, влекущем за собой тяжелые последствия, и зная т. Дыбенко как хорошего работника, защищавшего с первых дней Революции идею народовластия, и считая, что настоящее постановление вызвано необоснованно по докладу имеющих личное предубеждение по отношению к т. Дыбенко лиц, настроенных вообще против [Совета] Народных Комиссаров, старающихся подорвать авторитет таковых, а потому считая такое постановление неправильным, категорически протестуем против него».

Дыбенко вскоре приехал в Гельсингфорс и смог успокоить членов Центробалта. Но эта ситуация лишний раз подчеркивает, что революционные моряки никому не давали спуска.

Важнейшим политическим фактором в ноябре 1917 г. – феврале 1918 г. была незавершенная Первая мировая война и тянувшиеся переговоры с немцами. Вплоть до 30 декабря 1917 г. (12 января 1918 г.) не только у широкой публики, но и у советского правительства оставалась надежда на мир без аннексий при определении статуса Польши и Прибалтики на свободных референдумах. Но в этот день глава германской делегации генерал Макс Гофман (1869–1927) категорически отверг подобную перспективу. Революционное движение в Германии и Австро-Венгрии пока себя не проявляло как политический фактор. Начал вырисовываться «похабный мир», по определению Ленина. 8 (21) января на совещании членов ЦК и партийных работников Ленин огласил «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Хотя они были опубликованы лишь в конце февраля, позиция Ленина стала известна. Возникла дискуссия о заключении мира. Заметим, что в этих тезисах косвенно упомянут и Балтийский флот: Ленин упоминал о «полной невозможности защитить побережье от Риги до Ревеля, дающей неприятелю вернейший шанс на завоевание остальной части Лифляндии, а затем Эстляндии и на обход большей части наших войск с тыла, наконец, на взятие Петрограда». Таким образом, боеспособность Балтийского флота Ленин справедливо оценил как низкую.

28 января (10 февраля) германская делегация в Бресте предъявила ультиматум, а Троцкий сделал свое знаменитое заявление о прекращении войны и демобилизации армии без подписания мирного договора.

Через 6 дней, 16 февраля¹, немцы заявили о возобновлении военных действий, а еще через два дня, 18 февраля, они перешли в наступление.

Сложилась ситуация, которая объективно требовала усиления единоначалия. 15 февраля Дыбенко докладывал в Совнаркоме о стратегическом положении на море в случае активных действий Германии. К сожалению, текст этого доклада до сих пор не разыскан. В тот же день Дыбенко послал в Военный отдел Центробалта запрос о том, «можно ли рассчитывать, что некоторая и достаточная часть флота будет в состоянии в каждый данный момент выйти на Центральную [минно-артиллерийскую] позицию [в Финском заливе] и обороняться в случае наступления германского флота?» Ответ на эту телеграмму был более чем неутешительным: «Вобалт (Военный отдел Центробалта. – К. Н.) считает, что ваше указание на необходимость готовности достаточной части флота в каждый данный момент выйти на Центральную позицию и обороняться в случае наступления германского флота находится в полном противоречии с последним заявлением 28 января мирной делегации в Бресте о прекращении войны и с декретом о переходе флота на вольный наем. Какие-либо распоряжения о необходимости боевых действий флота должны быть объявлены декретом Совета Народных Комиссаров с отменою демобилизации, вольного найма и вызова людей из отпусков, что, по мнению Вобалта, теперь невыполнимо». Этот ответ содержал в себе не только сомнения в боеспособности флота, в нем содержалось сомнение в праве Дыбенко как народного комиссара отдавать распоряжения, обязательные для исполнения.

Во второй половине февраля был предпринят ряд мер по усилению боеготовности флота и выводу кораблей и имущества из Ревеля в Гельсингфорс. 22 февраля был опубликован декрет «Социалистическое отечество в опасности», авторство текста которого приписывал себе Троцкий. Началось формирование красногвардейских отрядов. Мы полагаем, что вместе с этим у руководства советской России возникла надежда, что преодолеть этот кризис и отбиться от немцев удастся благодаря народному энтузиазму. Сторонники революционной войны получили шанс на практике доказать правильность своих взглядов, возглавив военные структуры.

23 февраля под Псковом произошло боевое столкновение советских отрядов с немцами. Немцы наступали осторожно, потому что все боеспособные части уже были переброшены на Западный фронт, где готовилось грандиозное наступление, а на востоке оставались весьма слабые, по немецким меркам, войска. Также немецкое командование опасалось продвижения в бескрайние просторы России, где немцев могла ждать судьба Наполеона. Им нужен был мир, который не потребовал бы оккупации всей России до Урала. В этой связи надо подчеркнуть, что у немцев тогда не было планов по захвату Петрограда. Об этом могли писать докладные записки младшие офицеры Генерального штаба, но немецкое руководство никогда всерьез эту перспективу не рассматривало, прежде всего потому, что немцы не считали себя в силах оккупировать столь крупный город. Кроме того, они полагали, что Германия не сможет организовать снабжение продовольствием населения Петрограда при отсутствии в его окрестностях существенных запасов. Все-таки кайзер Вильгельм II – это был не Гитлер, и при нем идея массового уничтожения миллионов людей на оккупированной территории еще не овладела умами немецкого руководства. Немцы считали бессмысленной оккупацию Петрограда, потому что главной проблемой Германии было продовольствие, а продовольствие они рассчитывали найти на Украине, а отнюдь не в финских болотах.

Дыбенко двинулся на немцев по южному берегу Финского залива, оповестив об этом всех по радио: «Сегодня выступает отряд тов. Дыбенко, объявивший красный террор немецкой буржуазии. В отряд вошли матросы, пехотные части, артиллерия и кавалерия. Отряд будет действовать партизански. Вся Балтика, Северная Россия и Сибирь спешно формируют отряды, которые входят в этот отряд. Всех отпускных и демобилизованных солдат отряд будет привлекать в свои ряды. Всем трусам смерть! Да здравствует революционная война!»

28 февраля отряд прибыл в Нарву. Ходили слухи, что в Ревеле произошло восстание против немцев и что на Нарву движутся не регулярные немецкие войска, а плохо организованные белогвардейские отряды. Моряки рассчитывали меньше чем за сутки добраться до Ревеля и завладеть им с помощью устаревшего линкора «Республика». На это указывают переговоры по прямому проводу комиссара Центробалта Ивана Федоровича Азарова (в Петрограде) с Николаем Федоровичем Измайловым (1891–1971) (в Гельсингфорсе) 1 марта: «[Азаров: ] отряду тов. Дыбенко до Ревеля придется идти не менее как 18 час., поэтому он прибудет до Ревеля завтра вечером или же ночью. [Измайлов: ] Примем [меры] как можно скорее послать “Республику”. А теперь сообщите, как обстоят дела о мире и также, хотя немного, подчеркните – [в] Петрограде. [Азаров: ] В Петрограде организовалась армия до 100 тыс. [человек]. Настроение приподнятое». В эти дни циркулировали чудовищные по своей нелепости слухи, укреплявшие решимость вести революционную войну. Так, 25 февраля на заседании Центробалта прозвучало заявление матроса Штарева о том, что «Красная гвардия Польши и Эстляндии объявила красный террор, и все вошедшие [на эту территорию] немецкие части вырезаны, и мир, по всей вероятности, ввиду изменившихся обстоятельств, заключен не будет». Возможно, что на какие-то подобные сообщения опирались в своем планировании Азаров и Дыбенко. Несомненно, информация о готовности в Петрограде стотысячной армии должна была сильно поднять им настроение.

В ночь на 2 марта из Нарвы в Петроград поступило сообщение, что после прибытия туда отряда Дыбенко «положение Нарвы из критического превратилось в благополучное, и даже сильно боевое, ибо балтийцы после закуски сейчас же двинутся в поход».

Верховное командование, состоявшее из военных специалистов, бывших генералов, поддержало Дыбенко в его шапкозакидательских планах. 3 марта 1918 г. его отряду была поставлена такая задача: «Со стороны отряда отважных балтийских моряков ожидается развитие самых энергичных партизанских действий против Йевве (станция в 39 верстах к западу от Нарвы. – К. Н.), с глубоким обходом с юга, во фланг и тыл с тем, чтобы единым молодецким напором отбросить наглого врага на Везенберг (99 верст к западу от Нарвы. – К. Н.) и тем обеспечить подготовку обороны в районе Нарвы […] На отряд балтийских моряков возлагаются дальнейшие задачи – энергичное продвижение на запад, дабы совместными действиями флота с моря и отряда с суши овладеть крепостной твердыней – Ревелем». Если первая задача была хоть в какой-то степени реальной, то вторая – явной авантюрой.

Запутывало дело то, что Дыбенко являлся наркомом по морским делам. А в той же телеграмме начальника штаба верховного главнокомандующего бывшего генерала Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича (1870–1956) от 3 марта содержалась информация о назначении бывшего генерала Дмитрия Павловича Парского (1866–1921) начальником Нарвского оборонительного района, причем приказ об этом следовало «прочесть во всех частях отряда Нарвского оборонительного района». Далее в ней говорилось: «Для согласования и единства действий согласно приказу [Комитета] революционной обороны Петрограда в Нарвском оборонительном районе все приказы и распоряжения могут исходить только от начальника Нарвского отряда и отрядных комиссаров. И все другие части и отряды, попадающие в Нарвский район, подчиняются общему порядку оборонительного района». Телеграмма не содержала прямого приказа Дыбенко подчиниться Парскому, но весь ее смысл был в том, что Парский должен быть единственным и единоличным командующим в районе Нарвы. Кроме того, нельзя не учитывать, что телеграмма исходила от начальника штаба верховного главнокомандующего Бонч-Бруевича, но ссылалась на решение Комитета революционной обороны Петрограда. Учитывая статус Дыбенко как народного комиссара, у него были все основания не подчиниться этому странному распоряжению. Вообще складывается впечатление, что в данном случае кроме понятных факторов: неразберихи, торопливости и самонадеянности, – имела место интрига, направленная против Дыбенко, причем не столько против него лично, сколько против него как одного из самых ярких сторонников идеи революционной добровольческой армии.

Отрезвление было весьма жестоким. 3 марта моряки еще вели бои с немцами на равных. Советский генерал Александр Иванович Черепанов (1895–1984), участвовавший в боях под Псковом выборным командиром полка, писал: «Враг продолжал развивать наступление на Нарву. Одна колонна его войск продвигалась вдоль железной дороги, другая – севернее по шоссе. Части противника, наступавшие вдоль железной дороги, завязали встречный бой с подошедшим сводным краснофлотским отрядом (около 1000 человек) под командованием Дыбенко, поддерживавшимся огнем железнодорожной батареи в составе двух орудий. Бой шел с большим напряжением и ожесточением. Наши войска неоднократно переходили в контратаки. Матросы сражались геройски, но слабо обученные (наступали колоннами), они несли большие потери от огня противника, занимавшего командные высоты к востоку от ст. Вайвара (23 версты к западу от Нарвы. – К. Н.). Однако все атаки противника с фронта были отбиты».

Надо отметить, что позицию у станции Вайвара Дыбенко выбрал умело: река, хотя и замерзшая, все же была препятствием для немцев, а открытое поле, по которому они вынуждены были наступать, позволяло морякам эффективно вести огонь. Напомним, что Дыбенко во время Гражданской войны успешно командовал дивизией Красной армии, так что тактическим глазомером он, несомненно, обладал.

Однако немцы имели серьезный военный опыт. Поняв, что «в лоб» оборону матросов не пробить, они быстро сманеврировали, обошли отряд Дыбенко с севера, сбив отряд нарвских красногвардейцев.

Черепанов отмечал: «Около 15 часов северная колонна немецких войск вышла к высотам в 5 километрах северо-западнее Нарвы, где была остановлена упорным сопротивлением красноармейских отрядов. Противник, потеряв в бою несколько десятков самокатчиков, подтянул артиллерию, но продвинуться дальше в этот день не смог. Было остановлено также наступление вражеской колонны, двигавшейся вдоль железной дороги».

Позднее возникли разногласия между Дыбенко и Парским, который упорно требовал от матросов наступления. Видя состояние своего отряда и явное превосходство противника, Дыбенко отказался его выполнять, обвинил бывшего царского генерала в том, что он специально поставил отряд в трудное положение, не обеспечив артиллерийской поддержкой. Вечером 3 марта Дыбенко отдал приказ об отступлении основных сил к Ямбургу. Позднее Парский писал: «…оставление Нарвы произошло преимущественно потому, что не было общего руководства и связи в действиях, оттого, что слабо или даже вовсе почти не подготовленные отряды водили в бой неумело и они несли излишние потери (больше других потерпели матросы); наконец, на настроение войск оказало, по-видимому, известное влияние и создавшееся тогда положение как бы между войной и миром, что волновало людей и способствовало уменьшению их стойкости». Бонч-Бруевич писал о том, что Дыбенко прислал издевательскую телеграмму: «Сдал командование его превосходительству генералу Парскому».

В наши дни довольно широко распространены рассказы о паническом бегстве отряда Дыбенко в Гатчину. Пятого марта в Гатчину действительно прибыли эшелоны с матросами и путиловцами-красногвардейцами из отряда Дыбенко, которые поддались паническим слухам об окружении немцами Ямбурга. Когда через несколько часов выяснилось, что в Ямбурге немцев нет, на митинге было принято решение вернуться назад. При этом звучали резкие обвинения в некомпетентности по адресу Дыбенко и его начальника штаба мичмана Павлова.

После возвращения из-под Нарвы положение Дыбенко резко изменилось. Он, видимо, окончательно потерял доверие Ленина. Более того, если раньше моряки могли рассчитывать на почтительное отношение к себе со стороны властей, поскольку были их лучшей вооруженной опорой, то теперь они перестали быть «волшебной палочкой» для решения любых задач, связанных с насилием. Место «гвардии революции» заняли латышские стрелки, отличавшиеся гораздо более крепкой дисциплиной, чем матросы. После событий под Нарвой «незамедлительно была создана следственная комиссия под председательством Николая Васильевича Крыленко (1885–1938), члена коллегии Наркомюста. Пока шло следствие, Дыбенко занимался текущими делами в Совнаркоме».

На VII съезде РКП(б) 7 марта Ленин, оценивая события под Петроградом, говорил, что «лучшие матросы и путиловцы, при всем своем великом энтузиазме, оказывались одни, когда получился неслыханный хаос, паника, заставившая войска добежать до Гатчины». Это было явным «камнем в огород» Дыбенко и его моряков.

В эти дни происходит поворот советского руководства в сторону «военспецов». 9 марта 1918 г. СНК принимает решение о создании комиссии военных специалистов в составе двух генералов и контр-адмирала Василия Михайловича Альтфатера (1883–1919) «для представления по возможности не позднее 15 марта […] плана организации военного центра для реорганизации армии и для создания мощной вооруженной силы на началах социалистической милиции и всеобщего вооружения рабочих и крестьян». По мнению историка М. А. Молодцыгина, план создания милиционной армии был дипломатическим камуфляжем, целью которого было убедить руководство Германии в том, что Россия не сможет создать серьезные вооруженные силы в ближайшем будущем. Необходимо отметить тот факт, что Альтфатер – единственный представитель флота в этой тройке. Кроме того, только Альтфатер сохранил верность советской власти, а оба его сотоварища по комиссии вскоре перешли на сторону белых. Это обстоятельство впоследствии должно было еще выше поднять авторитет адмирала в глазах руководителей Советской России.

На этом же заседании СНК был избран Временный исполнительный комитет СНК (Совет пяти народных комиссаров) для обеспечения непрерывной работы правительства. От большевиков в него вошли Ленин, Сталин и Троцкий. Там же было принято решение об отстранении от должности народного комиссара по военным делам Николая Ильича Подвойского (1880–1948), вместо него назначался Троцкий, освобожденный с поста наркома по иностранным делам. Должность Верховного главнокомандующего, которую занимал Крыленко, была упразднена. Очевидно, следующим должен был встать вопрос о Дыбенко как о наркоме по делам флота.

Несомненно, генералы и адмиралы, решившие сотрудничать с большевиками, хотели, чтобы идея революционной армии провалилась. Неудачные бои отряда Дыбенко под Нарвой в первых числах марта были для них очень кстати. Они дискредитировали и Дыбенко лично, и идею коллегиального руководства флотом, и идею революционной армии. Есть основания считать, что Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич и Дмитрий Павлович Парский сознательно усугубляли реальную вину Дыбенко в произошедшем фиаско, а его самого изображали человеком неуправляемым и недисциплинированным. В Совнаркоме полностью приняли или сделали вид, что приняли, трактовку Бонч-Бруевича и Парского, поскольку Дыбенко стал неудобной, неконтролируемой, слишком самостоятельной фигурой.

На наш взгляд, отъезд правительства из Петрограда в Москву 10 марта 1918 г. в значительной степени связан с желанием избавиться от крепких «объятий», в которых матросы держали советское правительство. Действительно, переезд правительства в Москву совпал с резким падением политической роли балтийских матросов. Правда, не следует забывать, что само решение о переезде было принято еще 26 февраля, в условиях продолжающегося немецкого наступления, когда судьба Петрограда была неясна.

Дыбенко не склонил голову перед неизбежным и не стал делать вид, что уходит добровольно. Он был исключен из партии на заседании ЦК 15 марта 1918 г. с формулировкой «заслушав сообщения о поведении Дыбенко под Нарвой, при проезде из Петрограда в Москву, пьянстве». Проступок Дыбенко «при проезде из Петрограда» заключался в том, что он 11 марта угрозами расстрела принудил железнодорожников организовать экстренный поезд, на котором они с Коллонтай выехали в Москву.

На другой день после исключения Дыбенко из партии, на IV съезде Советов должно было состояться голосование по вопросу о ратификации Брестского мира. Дыбенко был одним из подписавших «Декларацию группы коммунистов (большевиков), противников заключения мира». Видимо, с целью сорвать какую-то акцию Дыбенко на съезде, 16 марта он был арестован и на двое суток изолирован. Вскоре Дыбенко освободили, передав на поруки Коллонтай. В конце марта он пытался добиться разрешения выехать из Москвы, но не получил его.

6 апреля пост народного комиссара по морским делам занял Троцкий, назначенный наркомвоеном еще 14 марта. Он считал своевременной мобилизацию «всех необходимых сил, которые в настоящих тяжелых условиях могли бы сделать все, что возможно для спасения и реорганизации наших морских сил».

Возникает вопрос: почему наркомом по военным и морским делам стал Троцкий, только что провалившийся в должности наркома иностранных дел – ведь именно он огласил на Брестских переговорах с немцами знаменитую формулу «ни мира, ни войны», которая позволила немцам перейти в наступление в конце февраля 1918 г.? Никакого отношения к армии он не имел, в отличие, скажем, от Антонова-Овсеенко, у которого было военное образование и чин подпоручика, или от прапорщика Крыленко, или от матроса Дыбенко. Ответ, возможно, в том, что Троцкий разделял позицию Ленина, сформировавшуюся во время отражения немецкого наступления: если советская республика хочет выжить, ей нужна Красная армия, построенная на традиционных принципах регулярности, дисциплины и субординации. Внедрить в жизнь какие-либо новые принципы организации войск не позволяло время. Идея добровольческой армии, идея добровольной дисциплины, идея выборного командного состава – эти благородные идеи просто требовали слишком много времени для реализации. Поскольку армию нужно было создать быстро и с чистого листа, никаких других принципов, кроме дисциплины, субординации и использования старого офицерства, применить было нельзя. И Троцкий полностью разделял эту позицию и был готов энергично работать в этом направлении, в отличие от Антонова-Овсеенко, Дыбенко или Крыленко.

Несмотря на то что он находился на поруках, 16 апреля Дыбенко прибыл с отрядом матросов в Самару. Вслед за ним полетела телеграмма с распоряжением о его аресте. 19 апреля эта телеграмма была опубликована в газетах. Это поставило самарские власти, и прежде всего председателя Самарского губкома РКП(б) Куйбышева, в очень тяжелое положение, поскольку арест Дыбенко мог произойти только после разоружения его отряда, а для этого не было сил. Дыбенко подал в Самарский губком протест против своего ареста, этот документ был напечатан в местных газетах, в частности в органе местных эсеров-максималистов «Трудовая республика». Дыбенко писал: «Ввиду того, что в местной прессе опубликована телеграмма особой следственной комиссии под председательством г. Крыленко о задержании и аресте бежавшего бывшего народного комиссара Дыбенко и доставлении его под усиленным конвоем в распоряжение следственной комиссии в гор. Москву, заявляю, что подобного рода телеграмма является злым вымыслом комиссии и в частности господина Крыленко, так как перед отъездом из г. Москвы мною было подано заявление в Центральный Исполнительный Комитет через тов. Юрина о том, что комиссия явно затягивает ведение следствия, подыскивая каких-то свидетелей, и из-за допроса 2 или 3 свидетелей в последний момент совершенно приостановила следствие. Я уезжаю из Москвы, причем обязуюсь явиться на суд и дать публично перед народом и своими избирателями точный отчет о своей деятельности. Причем мною было предъявлено требование к следственной комиссии дать гарантию, что все доносчики комиссары и вообще Совет Народных Комиссаров обязан дать перед народом отчет не в митинговой речи, а дать деловой и денежный отчет. Г[ражданин? Господин?]. же Крыленко, который ныне ведет следствие по явно вымышленному в отношении меня якобы тягчайшему преступлению и в оставлении гор. Нарвы, до сих пор, оставив пост Главковерха и Верхоглава, не дал перед страной отчет о своей деятельности и оставлении всего фронта, а потому заявляю, что подчиниться требованию комиссии под председательством г. Крыленко я отказываюсь, но явлюсь, никуда не скрываясь, дать отчет перед съездом и страной. Являться же на суд перед лицом тех, кто сам не дал отчета перед народом и страной о своей деятельности, считаю излишним и признаю только суд над собою съезда или же публичный перед своими избирателями и народом. Гор. Самара, апреля 19 дня 1918 года. П. Дыбенко».

Одновременно Дыбенко дал интервью независимой газете «Волжское слово». Он «подробно изложил корреспонденту ход военных действий под Нарвой, отметив, что все необходимое для задержания неприятеля было сделано, высказал свое мнение о демобилизации флота. Все обвинения в свой адрес он назвал абсурдом, подчеркнув, что арест его состоялся при странных обстоятельствах. 16 марта, в последний день работы IV Чрезвычайного съезда Советов, за полчаса до закрытия заседания его арестовали и в течение 48 часов держали в Кремле, пока отряд моряков не потребовал в ультимативной форме сведений о его местонахождении. Все случившееся, продолжал он, было покрыто тайной. Крыленко, начавший следствие, подбирал свидетелей, которые могли дать какие-либо улики. “Когда же тов. Юрин заявил протест о том, что следствие должно быть произведено не только над одним Дыбенко, но и еще кой над кем, кто занимал места и выше его, то тогда тов. Юрина постарались убрать из следственной комиссии”. В заключение разговора Дыбенко вновь повторил, что не намерен куда-либо скрываться и готов дать свои объяснения, но только не следственной комиссии, а свой отъезд из Москвы мотивировал “нежеланием сидеть без дела в тот момент, когда контрреволюционная волна еще продолжает бушевать на окраинах нашей республики”». Намек Юрина на «кое-кого повыше Дыбенко» метил прямо в Ленина – поскольку над народным комиссаром возвышалась лишь фигура председателя СНК. То, что Дыбенко с удовольствием повторил эту фразу, свидетельствует о его согласии со словами Юрина.

Неслучайно, что как раз в это время, 20 апреля, наркомвоенмор Троцкий издал приказ о роспуске всех матросских отрядов, которые были отправлены на сухопутный фронт. Таким образом был сделан очередной шаг к наведению порядка в военной сфере.

21 апреля заявления Дыбенко рассматривал Самарский губисполком. «В пространной речи он обрисовал весь тот произвол, который творится отдельными лицами под флагом Советской власти. Подробно рассказал историю своего ареста, подчеркнув, что он был вызван прежде всего политическими причинами, страхом Совнаркома перед разоблачениями. Арест произошел “тихонько” накануне предполагаемого им выступления на IV Всероссийском съезде Советов, где он собирался заявить о своем выходе из СНК и потребовать у него отчета о своей деятельности. Санкцию на арест давал, как он заявил, не СНК и не ВЦИК, а отдельные лица. Далее Дыбенко вновь повторил, что он готов в любое время подчиниться решению съезда или постановлению ВЦИК, явиться на суд народный, но следственной комиссии под председательством Крыленко – никогда. В заключение он сказал, что решил отправиться с отрядом матросов на Дутовский фронт».

Дыбенко совершенно не скрывал, что был освобожден из-под ареста под давлением вооруженного матросского отряда. Более того, он, вероятно, считал нормой такой стиль отношений между народным комиссаром и СНК. Он угрожал Совнаркому разоблачениями. Выступление Дыбенко в Самарском губисполкоме было полностью поддержано эсерами-максималистами, которые заявили о необходимости суда над всеми народными комиссарами. На вопрос меньшевика-интернационалиста Филиппа Яковлевича Рабиновича (1885–1937), «подчинится ли он решению губисполкома, если тот решит, что Дыбенко должен отправиться в распоряжение следственной комиссии», Дыбенко ответил: «В таком случае я подчиняюсь лишь силе».

Дыбенко превратился в неуправляемого политического лидера, что и решило его судьбу. Прежде всего следовало лишить Дыбенко и ему подобных вооруженной силы. 20 апреля 1918 г. газета «Рабочая и крестьянская Красная армия и флот» писала: «Окончательно решено в ближайшее время ликвидировать матросские отряды. На этом особенно настаивает морской комиссар Троцкий. Он представил доклад, в котором указывает, что флот реорганизуется на совершенно новых началах. Давно проведена демобилизация флота, а между тем по всей России существуют вооруженные группы матросов, считающие себя хозяевами флота и претендующие на руководство его судьбами. Помимо этого, под видом вооруженных матросов оперируют в настоящее время всевозможные преступные элементы. Некоторые меры ликвидации уже проводятся в настоящее время. У всех отрядов, не входящих в состав новой флотской организации, отбирается оружие. Отряды объявляются расформированными».

Остаются недостаточно проясненными обстоятельства того, почему Дыбенко прекратил сопротивление, как он был доставлен в Москву и как проходил суд над ним в 9–18 мая 1918 г., а также каково было его служебное положение в последующие несколько месяцев. Мы полагаем, что такой самобытный и энергичный человек, как Дыбенко, вряд ли подчинился добровольно.

На суде бывший наркоммор был оправдан. О внутреннем состоянии Дыбенко говорит запись в дневнике Коллонтай 16 января 1919 г.: «Еще далеко не залечилась рана от всего пережитого [им] во время суда». В тот же день в ее дневнике появилась и такая запись: «Странно, что я никогда не опасаюсь за его жизнь, у меня одна забота: чтобы он проявил себя дисциплинированным партийцем. Как бы опять чего-нибудь не натворил своей неукротимостью и чрезмерным усердием, а иногда и просто – как бы не наговорил глупостей». Представляется, что это суждение жены было очень верным.

Неслучайно впоследствии Дыбенко занимал анти-троцкистскую позицию. Как Дыбенко, так и Троцкий провалились на постах наркомов: один – морского, другой – иностранных дел, причем провал Троцкого был гораздо более громким и заметным, чем провал Дыбенко, но в дальнейшем их жизни сложились по-разному. Дыбенко был отдан под суд, а Троцкий сел на его место. У Дыбенко это явно вызывало раздражение. Причина столь разных судеб – в разной позиции, занятой по вопросу революционной войны, – Дыбенко стал одним из левых коммунистов, тогда как Троцкий в итоге оказался ближе к Ленину. Кроме того – и это важнее, – Троцкий взял курс, может быть даже слишком круто, на строительство регулярной армии, а Дыбенко был принципиальным сторонником добровольческой армии, построенной на революционной сознательности. Не следует трактовать конфликт сторонников регулярной и революционной армии упрощенно. Неизбежным следствием возобновления регулярной армии было широкое привлечение «старого» офицерства и генералитета, которые представляли политическую опасность для советской власти, что остро ощущали старые члены партии.

В августе Дыбенко уехал в Севастополь, где пытался вести подпольную работу в условиях немецкой оккупации. Довольно быстро он был арестован и обменян на группу немецких офицеров. Позднее, в Гражданскую войну, он командовал дивизией, причем одно время на правах бригад в его дивизию входили отряды Нестора Ивановича Махно (1888–1934) и Николая Александровича Григорьева (1885–1919), и у Дыбенко хватило твердости духа, чтобы подчинить себе этих вольных атаманов. Позднее Дыбенко сделал карьеру сухопутного военачальника, не связанного напрямую с политической деятельностью.

Таким образом русские матросы сыграли роль преторианцев революции.