ВСТРЕЧА С КРЖИЖАНОВСКИМ

ВСТРЕЧА С КРЖИЖАНОВСКИМ

Ларцев загорелся желанием пригласить на встречу с чекистами Глеба Максимилиановича Кржижановского. Партком ОГПУ помог ему получить согласие Глеба Максимилиановича. У Кржижановского было много дел. В 1929 году крупный ученый-энергетик избран вице-президентом Академии наук СССР. Одновременно он руководит Энергетическим институтом и Комитетом по высшему техническому образованию при ЦИК СССР. Он также член ЦК ВКП(б) и заместитель наркома просвещения РСФСР.

Г. М. Кржижановский

И все-таки Глеб Максимилианович выбрал время и приехал для беседы с чекистами.

В небольшом зале на эстраде с левой стороны сел Ларцев, с правой — член парткома ОГПУ М. И. Шкляр, а между ними — маститый ученый. На Кржижановском был скромный касторовый костюм, белоснежная рубашка с темным галстуком и черная профессорская шапочка. Опрятная седая бородка, тонкие усики. Он был еще не стар. Недавно, в январе 1932 года, ему исполнилось шестьдесят лет.

Шкляр представил гостя:

— Глеб Максимилианович — ближайший друг и соратник Ленина. Вместе с Владимиром Ильичем организовывал петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Член партии с 1893 года. На Втором съезде РСДРП заочно был избран членом ЦК. Активный участник революции 1905—1907 годов. Проектировал и строил первую в России электростанцию на торфе. После Октябрьской революции восстанавливал энергохозяйство Москвы. В 1920 году возглавил Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО). Был первым председателем Госплана, участвовал в разработке первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР. Делегат нескольких съездов партии. Таковы, товарищи, основные вехи славной биографии Глеба Максимилиановича Кржижановского!

Раздался гром аплодисментов и возгласы: «Благодарим за встречу с нами…»

Резким взмахом руки Кржижановский остановил овацию и попросил члена парткома познакомить его с аудиторией.

— Я это сделаю с удовольствием, — произнес Шкляр. Он, видимо, волновался. Достал платок, вытер вспотевший лоб и продолжал:

— С левой стороны сидят чекисты, собранные со всего Союза на переподготовку. Хотя они, как видите, еще молоды, но уже имеют большой опыт борьбы с контрреволюцией. Правые ряды в основном заняты оперативными сотрудниками центрального аппарата. Это чекисты, которые, можно сказать, держат руку на пульсе всех наших отраслей промышленности. День и ночь они на страже безопасности работающих и строящихся предприятий, в том числе и предприятий энергетики.

— Мне определенно повезло, я попал в интересную аудиторию, — тихим голосом заметил Кржижановский. И уже громче сказал, обращаясь к залу: — В августе двадцать седьмого года в Карелии, близ Петрозаводска, были задержаны переброшенные из Финляндии две группы террористов-диверсантов, которые имели задание, кроме прочего, взорвать Волховскую гидростанцию. Может быть, здесь есть кто-либо из чекистов, участвовавших в их поимке? Ответьте, пожалуйста!

Наступило молчание…

Член парткома посмотрел в зал, кого-то выискивая, потом спросил:

— Товарищ Кайве, почему молчите, встаньте, прошу вас!

Один из чекистов медленно поднялся и, смущаясь, произнес:

— Ну что вы, ведь не я один участвовал в задержании. Нас было трое. Одного террористы убили. Это были матерые белогвардейские офицеры. Посланы из Парижа. Хорошо вооружены. Несли взрывчатку на Волховскую гидростанцию.

— А как же вы сумели их задержать — вдвоем четверых?

— Когда они убили моего товарища, я понял, что без применения оружия не обойтись. Стреляю я хорошо, вырос в семье охотника. Ранил диверсантов в ноги, положил на землю. Потом вдвоем мы обезоружили их, перевязали и доставили из леса на волокушах.

— Герои, спасли электростанцию! Спасибо вам от имени советских энергетиков, — тепло сказал Кржижановский и добавил: — После этого случая Совет Труда и Обороны принял постановление, которым охрану промышленных предприятий и государственных сооружений, имеющих особое значение для обороны страны, возложил на войска ОГПУ. И это дало хорошие результаты.

— А может быть, здесь есть товарищи с Кавказа, которые знают о диверсии двадцать седьмого года на грозненских нефтепромыслах? — продолжал Кржижановский.

Не ожидая вторичного приглашения, быстро поднялся рослый кавказец.

— Мамедов! — представился он и быстро, с акцентом, заговорил: — Да, нам стыдно, грозненским чекистам. Просмотрели диверсантов и допустили взрыв нефтяного бака, правда небольшой емкости. Но мы его тут же потушили. Два года искали диверсанта и только в двадцать девятом году поймали в Баку. Он оказался американским разведчиком. Мы у него изъяли самовозгорающиеся фосфорные шарики, которые он намеревался забросить в нефтяные баки.

— А может быть, среди вас есть «угольщики», которые участвовали в раскрытии «Шахтинского дела»?

В правом ряду поднялся молодой чекист и представился:

— Александр Полонский. Работал уполномоченным в Шахтинском отделе ГПУ. Участвовал в операции по захвату шахтинских вредителей. Нам очень помогли сами шахтеры. Без них мы бы не раскрыли заговор. Но плохо то, Глеб Максимилианович, — чекист вдруг перевел разговор на другое, — что меня после выпуска из школы ОГПУ оставили работать здесь, в Москве, в центральном аппарате. С семнадцати лет я работал в ЧК на юге, на Северном Кавказе, там мне все знакомо, а здесь все ново. Поговорите, пожалуйста, с товарищем Менжинским, пусть меня направят обратно на Северный Кавказ.

— А многих из вас оставили в Москве? — спросил Кржижановский.

— Только трех, — ответил Полонский.

— Ну и ну… — рассмеялся Кржижановский, — не хочет работать в центральном аппарате, в Москве. Вы уж сами поговорите с Вячеславом Рудольфовичем о своем провинциализме.

Полонский, садясь, с виноватой улыбкой тихо сказал:

— Спасибо, может быть, и поговорю.

В наступившей тишине Кржижановский острым взглядом рассматривал присутствующих, как бы собираясь с кем-то из них еще поговорить. Но думал он о другом: «Какая интернациональная плеяда чекистов собралась здесь! Ведь представлены почти все районы Союза Советских Социалистических Республик. Вон сидят украинцы в вышитых рубашках, вон — черные, загорелые представители Кавказа, донцы с чубами, среднеазиатцы в тюбетейках, казахи… — многонациональное братство».

Потом он разглядел в последнем ряду своего знакомого Борисова. Повернулся к Ларцеву и заметил:

— Это хорошо, что среди вас, чекистов, есть дипломированные энергетики. Охрана промышленности станет более квалифицированной. И нам, старым партийцам, специалистам, они будут вполне надежной сменой.

— Товарищи, какие есть вопросы к Глебу Максимилиановичу? — нарушил тишину член парткома.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших встречах с Лениным.

— Мои встречи с Владимиром Ильичей, мои беседы с ним были особенно значительными событиями в моей жизни, событиями радостными, этапными. Мы познакомились в Петербурге, куда я семнадцатилетним юношей приехал из Самары поступать в Технологический институт. Конкурсные экзамены выдержал успешно. Год, прожитый среди прогрессивно настроенных петербургских студентов, убедил меня в необходимости поиска революционных путей. Уже в девяносто первом году я был деятельным участником студенческого подполья тех времен, ярым читателем нелегальных студенческих библиотек, неистовым почитателем Маркса и робким пропагандистом среди небольшого круга петербургских рабочих. В ноябре девяносто третьего года произошла моя первая встреча с Владимиром Ульяновым. Это случилось на собрании марксистского кружка, где обсуждался его реферат «О рынках». Помню, я вскочил с места и выпалил:

— «Друзья народа» говорят, что капитализм в России развиваться не может, потому что крестьяне бедны и беднеют еще больше…

— Наоборот! Как раз наоборот! — раздалась в ответ четкая реплика Ульянова.

Это был молодой человек с большим крутым лбом, с рыжеватой бородкой на худощавом лице. Овладев собой, он терпеливо пояснил:

— Суть вовсе не в обеднении вообще, а в разложении крестьянства на буржуазию и пролетариат. Обедневший крестьянин превращается в наемного рабочего. Он продает рабочую силу и покупает предметы потребления. С другой стороны, средства производства, от которых он теперь «освобожден», собираются в руках немногих и становятся капиталом, а произведенный продукт — товаром, который предназначен для продажи… Что это, если не создание внутреннего рынка для развития капитализма? И если это не так, то почему массовое разорение крестьян после реформ сопровождалось небывалым в России ростом производства — и сельскохозяйственного, и кустарного, и заводского? Вопли о гибели нашей промышленности из-за недостатка рынков, — продолжал Ульянов, — не что иное, как маневр русских капиталистов, которые толкают правительство на путь колониальной политики…

Убежденность молодого Ульянова и умение просто говорить о сложном всех беспредельно к нему расположили. Никогда еще не приходилось нам встречать человека, настолько превосходящего нас и по теоретической подготовленности и по осведомленности о тогдашней российской действительности…

Оглядываясь назад и вспоминая тогдашнего двадцатитрехлетнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в нем особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Прошло немного месяцев моего знакомства со Стариком — такую кличку получил Владимир Ильич за обнаженный лоб и большую эрудицию, — как я уже начал уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в его присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку… И началось… вместе деремся с народниками, вместе подбираем самых развитых, смекалистых рабочих в марксистские кружки. Вместе «открываем им глаза» и идем дальше в массу. Владимир Ильич требовал перехода от занятий с небольшими кружками избранных рабочих к воздействию на более широкие массы пролетариата Петербурга. С этой целью он объединил в Петербурге все марксистские рабочие кружки в один «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»…

Но над нами явно сгущались тучи, и восьмого декабря девяносто пятого года глубокой ночью мы очутились в тюрьме, в одиночном заключении. Несмотря на крайне суровый режим тогдашней «предварилки», нам все же удалось вступить в деятельную переписку друг с другом. Получить и прочесть письмо Владимира Ильича — это было равнозначно приему какого-то особо укрепляющего и бодрящего напитка, это означало немедленно подбодриться и подтянуться духовно. Такой же духовной опорой Владимир Ильич был для всего нашего кружка во время пребывания в ссылке в Восточной Сибири. Мы с членом «Союза» Старковым были определены на жительство в село Тесинское Минусинского округа, а он — в село Шушенское, расположенное от нас на расстоянии ста верст. Это не мешало нам находиться в постоянном общении. Ездили друг к другу в гости, охотились, спорили, пели революционные песни… — Глеб Максимилианович сделал паузу, передохнул и продолжал: — Прошло время. Ссылка кончилась. Я получил разрешение работать на Сибирской железной дороге, а Владимир Ильич уехал за границу — организовывать «Искру», партию. На Второй съезд я не попал — невозможно было выбраться из России. На местах мы ловили каждое слово, доходящее трудным путем из Лондона. Там родилась партия! В ее первый Центральный Комитет, состоящий всего из трех человек, заочно выбрали и меня. И вдруг… первейшим результатом партийного съезда оказался раскол в группе редакторов «Искры», причем Ленин должен был очутиться в полнейшем одиночестве. Он слал из Женевы письма, одно тревожнее другого. Писал, что абсолютно никакой надежды на мир больше нет. Мартовцы отравили всю заграницу сплетней, перебивали связи, деньги, литературные материалы и прочее. «Война объявлена, и они… едут уже воевать в Россию. Готовьтесь к легальнейшей, но отчаянной борьбе…»

Ильич писал мне в Россию: «Дорогой друг! Ты не можешь представить себе, какие вещи тут произошли, — это просто черт знает что такое, и я заклинаю тебя сделать все, все возможное и невозможное, чтобы приехать… Суть — та, что Плеханов внезапно повернул… и подвел этим меня… и всех нас отчаянно, позорно. Теперь он пошел, без нас, торговаться с мартовцами, которые, видя, что он испугался раскола, требуют вдвое и вчетверо… Плеханов жалко струсил раскола и борьбы!» «…Я вышел из редакции окончательно. «Искра» может остановиться. Кризис полный и страшный…»

И, добыв надежные документы, я выехал за границу. Хотя — стоп! Дальше говорить на эту тему не буду. Получается как бы мое самовосхваление. Вы слушатели школы и изучайте, пожалуйста, историю партии по книгам Ленина. Жаль, что здесь нет Вячеслава Рудольфовича, он немного прихворнул. Я убежден, он меня поддержал бы. Менжинский никогда и нигде не выпячивает свою фигуру. Он больше всего боится быть нескромным, боится, как он говорит, «пристегнуть свое имя» к выдающимся деятелям Коммунистической партии. Помню, в двадцать седьмом году, в первую годовщину со дня смерти Феликса Эдмундовича, по просьбе редакции «Правды» он написал статью «Воспоминания о Дзержинском». С такой же просьбой товарищи из редакции обратились к Менжинскому в пятую годовщину со дня смерти Феликса Эдмундовича. Менжинский откликнулся на просьбу «Правды» короткой статьей «Два слова о Дзержинском», но предпослал этому свое письмо: «Товарищи из «Правды» упрекнули меня, что я не пишу о Дзержинском. Мне писать воспоминания о Дзержинском — не избежать упоминания о себе, а это значит присоединить свое имя к одному из крупнейших деятелей нашей партии… Пусть по выбору Дзержинского мы работали вместе, работали долго, дружно, близко — факт известный, но это не дает мне права держаться за его… френч и по крайней мере раз в год заявлять на весь мир — вот близкий соратник Дзержинского. Вот он я!»

— Расскажите нам, пожалуйста, еще о борьбе с меньшевиками! — раздались голоса из зала.

— Ну что же, по приезде в Женеву я встретил озлобленных Мартова и Плеханова. Они объединились против Ленина. Спор шел по первому пункту Устава. Я пытался всех как-то примирить. Но куда там! Ленин был незыблем: «России нужна партия революционеров, а не соглашателей!» Каюсь, что тогда, примиряя стороны, я проявил политическую близорукость. Дальнейшие события показали, что зорким в историческом смысле оказался только один Владимир Ильич. Ведь он воевал с опаснейшим врагом революции — оппортунизмом. Не объединение с меньшевиками было нужно, а полный и окончательный разрыв, полное и окончательное размежевание. И если гениальность заключается в предвидении событий, то именно в этом раннем распознавании революционного грехопадения меньшевиков с особой наглядностью сказалась гениальная историческая прозорливость Ленина!

Кржижановский взволнованно походил по сцене, перевел дыхание и продолжал:

— А сейчас, товарищи, мне хочется перейти к временам более близким — к нашим послереволюционным годам. Это было трудное время… Вы помните: полфунта хлеба на два дня, рабочим дополнительно пять осьмух на день. По детским карточкам — варенье и клюква… Вспоминаю такой случай. Я шел как-то по Лубянке. Вдруг мое внимание привлекли санки, застрявшие на переезде. На санках лежали мешки, должно быть, с картошкой. Человек в шубе, тяжело дыша, тужился сдернуть их с места, но никак не мог. Я взялся за веревку, дернул — и едва устоял на ногах: санки оказались совсем легкими! Оглянулся: батюшки! Знакомый… Меньшевик. «Христос», как мы его называли, проповедник мирной революции. И тут же вместо приветствия я спросил невпопад:

— Неужели больше некому привезти?

— Да вот… — «Христос» узнал меня, тоже растерялся и, как бы оправдываясь, начал объяснять: — Просто решил прогуляться, сочетать приятное с полезным. Думал, не тяжело будет. Это еловые шишки — последний крик социализма! Шишки по удостоверениям домкомов о нуждаемости в топливе!

Я с любопытством разглядывал давнего знакомого. Какая гримаса эпохи! А ведь были — были! — и питерские кружки и распространение первых номеров «Искры». Сколько всего встало теперь между нами!

— Да, вот так, — как бы отвечая на мои мысли, вздохнул «Христос». — У меня никогда не было никаких привилегий, кроме одной: страдать вместе с рабочими так же, как они. И теперь я хочу либо вместе с ними оказаться правым, либо ошибаться только вместе с рабочим классом.

Я отвечал ему:

— Октябрьская революция, по твоему глубокому убеждению, была «ошибкой пролетариата», но тогда ты почему-то не пожелал «ошибиться» вместе с рабочим классом. Нет! Наоборот. Твои собратья пошли с контрреволюцией, с белочехами, с Колчаком и прочими «честными демократами» против рабочего класса. Не знаю, в чем теперь ты собираешься «ошибаться» вместе…

В это время закрытый автомобиль прогудел около нас и, свернув, затормозил перед глухими воротами ВЧК.

— Вот так, — произнес «Христос», — вся механическая тяга тратится на подобные перевозки. Не до топлива, когда надо свозить в кутузки соль земли — интеллигентных созидателей!

Этого уже я, товарищи, не мог пропустить мимо ушей и заявил ему:

— Когда бьют вас, вы вопите — «красный террор», «ужасы чрезвычайки», а когда бьют нас, вы тут же заявляете — «что поделаешь, на войне как на войне».

«Христос» повернулся к высокому серо-зеленому дому, возле которого мы стояли.

— Нет! Абсолютно нет! Где есть ЧК, там нет и не может быть созидательного интеллекта. Вы убедитесь в этом, как только вам понадобится не расстреливать, а строить.

— Нет и не может быть созидательного интеллекта, говоришь? А изыскания на знаменитых Днепровских порогах, которые мы ведем несмотря на то, что район работ непрерывно подвергается набегам петлюровцев, белогвардейцев?.. Или щедрое финансирование электрической станции под Каширой — пятнадцать миллионов рублей — в разгар нашествия Деникина? Или направление инженера Винтера в Шатуру. Отпуск Советом Народных Комиссаров десяти миллионов рублей и драгоценного продовольствия прошлой голодной зимой, признание постройки этого электрического гиганта срочной работой государственной важности?! Мы уже воплощаем в жизнь проект инженера Графтио — обогревание и освещение Питера за счет Волхова, а ведь он, этот проект, раньше пылился по царским канцеляриям. А мы теперь не шумим и не хвастаем, а делаем. И еще гордимся, что у нас есть не только ЧК, но и ЦЭС — Центральный электротехнический совет, а еще — Электрострой. И скоро будет много новых различных «строев». Будет!.. Да, товарищи, я так и сказал ему — будет!

В аудитории раздались горячие аплодисменты.

— Позвольте мне сказать слово об этой самой «соли земли» — «интеллигентных созидателях», — поднялся немолодой чекист. — Прянишников, Сергей, — отрекомендовался он.

— Говорите, — разрешил член парткома.

— Пролетариат в революцию был очень сдержан и мягок, а наша революция — слишком гуманна и добра. Посудите сами, вот мы сейчас изучаем архивы и видим: Чрезвычайной комиссией за восемнадцатый-девятнадцатый годы освобождено пятьдесят четыре тысячи арестованных. С них брали честное слово, что они прекратят борьбу с Советской властью. Подчеркиваю — отпускали под честное слово, несмотря даже на то, что при их задержании погибло около трех тысяч сотрудников ЧК. Освободили даже Пуришкевича, который дал честное слово благородного человека, что слагает оружие. А сколько же еще голов потом загнал в петлю этот «благородный человек»! Я прошел всю гражданскую войну, — продолжал чекист, — и своими глазами видел, как эти меньшевистские «интеллигентные созидатели» оставляли в городах России разрушенные заводы и трупы рабочих. Только в Елизаветграде расстреляно пять тысяч рабочих. Целые баржи на Волге и Каме, нагруженные трупами… И они еще, эти меньшевики, позволяют себе говорить об «ужасах» ЧК!

Потом кто-то еще поднял руку. Встал молодой, рослый чекист.

— Что вы хотели, товарищ Куликов? — спросил Шкляр.

— Видимо, за такого вот меньшевика я получил от товарища Дзержинского пять суток гауптвахты.

— Интересно, расскажите, как это было? — заулыбавшись, попросил Кржижановский.

— Я был оперативным дежурным, и при мне привезли арестованного видного меньшевика. Поместили его в отдельную камеру. «Как он попросится на допрос, тут же приведете его ко мне», — предупредил Дзержинский. Прошло несколько дней… я опять дежурил. И наконец от арестованного поступило письмо. В нем было много всяких ультиматумов, а в конце он просился на «беседу» к Дзержинскому. Феликс Эдмундович в эту ночь был на операции. Пришел к утру уставший. Я его пощадил и не передал тут же заявление меньшевика. Отдал только в следующую ночь, когда он немного выспался. Дзержинский строго спросил, почему не отдал тотчас?

— Пожалел вас, Феликс Эдмундович, вы же столько не спали.

— Но я вас не пожалею. За халатность пять суток гауптвахты! — И добавил: — Нельзя давать повод меньшевистскому лидеру обвинять нас в советском бюрократизме… Выходит, он прав — полтора суток шло письмо с нижнего этажа до моего кабинета. Так нельзя!

Кржижановский рассмеялся.

— Прав, конечно, прав был Феликс Эдмундович.

— Безусловно прав! — согласился и Куликов. Потом привстал и добавил: — Когда меньшевика отпустили «под честное слово» и я сопровождал его до границы, он держал себя самым наглым образом. В нем ничего не было похожего на «интеллигентного созидателя». Он мне, потомственному рабочему, чуть не плевал в лицо, называя жандармом.

— Успокойтесь, товарищ Куликов, они, меньшевики, теперь поливают грязью всю Советскую Россию. Но, как говорится: «Собака лает, а обоз идет», — заключил Кржижановский под общий смех. — У вас в вестибюле, товарищи, я видел стенд, посвященный ленинскому плану ГОЭЛРО, и порадовался как энергетик и как член комиссии, которая этот план разрабатывала. И вот что я хочу сказать вам в заключение, мои молодые друзья. Вы все прекрасно знаете, что наперекор исключительным трудностям план ГОЭЛРО был за десять лет в своих решающих статьях выполнен и перевыполнен. Этот план как бы устанавливал рельсы, по которым шел весь наш гигантский культурно-хозяйственный поезд с тем оснащением, которое должно было радикально преобразовать все хозяйство и всю культуру Страны Советов. Ленинский план электрификации России получает дальнейшее развитие и конкретизацию в разрабатываемых Коммунистической партией пятилетних планах индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, планах строительства коммунизма. Впереди, товарищи, у нас много работы: творить, строить и защищать наши великие завоевания!