ДОПРОС

ДОПРОС

Огромный борт плавбазы, будто скала, нависал над причалом. На грязно-шаровом фоне — потеки мазута, проплешины ржавчины. Игорь, подхватив чемодан и осторожно ступая по нечистому трапу, поднялся на палубу.

— Эк тебя разделали, старушка…

Ранами зияли люковины вскрытых трюмов. Портальный кран ковырялся в них гаком на длинных тросах. Неряшливые леса вокруг мачт и кормовой надстройки, снятые с балок шлюпки, сварочные аппараты в самых неожиданных местах, обрывки проводов, обрезки досок… Картина ремонтного беспорядка неприятно резала глаз.

— О, черт!

Игорь поскользнулся, едва ступил с трапа на палубу. Кто-то заляпал ее тавотом, ноги заскользили так, что штурман едва не упал. Брезгливо ковыляя на пятках, он разыскал кучу ветоши и тщательно вытер туфли.

Старая, побитая всеми ветрами и морями база и прежде не была образцом чистоты, но все же… Игорь только раз сходил на ней в рейс вторым штурманом. Потом — отпуск. «Мне бы в море, — просил он по возвращении в отделе кадров, — пустой я». — «Кораблей нет. Хочешь — на ремонт, хочешь — сиди в резерве. Но сколько придется сидеть, не знаю. Долго». — «А почему Крылов ушел оттуда?» — «Списался. С Бириным не сработались».

Игорь уже шел на вокзал к поезду, когда встретил Крылова. «Привет! Вот на твое место иду». — «Да? Ну, я тебя не поздравляю», — покачал головой кряжистый Крылов. Времени было в обрез, но Игорь все-таки спросил: «Слушай, а что у тебя с Бириным получилось?» — «Да как тебе сказать? Ты с ним в один рейс сходил? Ну, а я четыре года. В море он толковый хозяин, а тут… Впрочем, ты поезжай. Может, это он только со мной так…».

Больше ничего Игорь узнать не успел: до отхода поезда оставались считанные минуты. Пока колеса отстукивали километры от Мурманска к Черному морю, этот разговор не раз приходил ему на память. Что крылось за ним? Бирин — из старых капитанов. И судоводитель неплохой, и хозяин крепкий. «Будут заработки — будет и дисциплина», — внушал он комсоставу. А заработки он, кажется, умеет делать. В последнем рейсе задание рванули — будь здоров. Промысловики потом, правда, жаловались, что Бирин собрал сливки, а несколько траулеров, не успевших подскочить вовремя, так и оставил с полными трюмами, увел базу в другой район… Но победителей не судят. И потому команда держится за него.

…Дверь двухкомнатной капитанской каюты была закрыта. Игорь еще раз постучал. Послышались шаги, лязгнула щеколда. Бирин, видать, спал. Тапки на босу ногу, помятые брюки, одутловатые небритые щеки, майка, обтягивающая, как подушку, живот и волосатую грудь. На столе — бутылки, рюмки, остатки еды.

— Товарищ капитан… — начал было Игорь.

— Отставить, — Бирин хмуро, с неудовольствием оглядел каюту. — Вы новый второй? Прошу через полчаса ко мне.

Когда Игорь пришел снова, каюта была прибрана, камбузница Маша складывала в ведро тряпки. Бирин, побритый и одетый по форме, стоя выслушал рапорт.

— Что ж, начинайте принимать свое заведование. Включайтесь, Работы по вашей части не ахти, поэтому помогайте другим. Вам же плавать…

— Почему — нам? А вы, Марк Анастасович?

— А с меня хватит. Вот приведу эту коробку из ремонта — и рапо?рт, Бирин произносил это слово по-флотски, с ударением на «о», па пенсию пора. Хватит. Тридцать семь лет морю отдал. Так что скоро будете провожать меня… Не так, впрочем, скоро. Нам тут с годик еще жить.

— Год?!

…После окончания училища Игорь никогда не чувствовал материальных затруднений. Штурманского заработка хватало не только на то, чтобы с избытком обеспечить семью, но и на то, чтобы раз и навсегда отказаться от мелких неудобств, которыми полна жизнь обыкновенного человека. Если ему нужно было, например, приобрести костюм, то цена его интересовала лишь постольку, поскольку без этого не выбьешь чек в кассе. Он забыл, когда в последний раз обедал в столовой, стоя в очереди с подносом в руках. На берегу он признавал только рестораны. Заказывая, он просматривал только одну графу в меню — «Наименование блюд». В ресторане цены его вовсе не интересовали — официант подсчитает. Во время стоянок в порту он ездил в автобусе, как правило, по одному разу: в день прибытия от южных причалов до дома междурейсового отдыха. Дальше все переезды осуществлялись только в такси. И если заказанная им машина простаивала в ожидании клиента час-полтора, то десятирублевый простой он оплачивал с той же легкостью, с какой отдавал рубль за проезд.

Перспектива длительное время стоять в ремонте поначалу привела его в уныние: получать лишь 80 процентов штурманского оклада, без тех многочисленных надбавок, которые во много крат увеличивали этот оклад в рейсах, без премиальных за перевыполнение плана, — все это казалось ему чуть ли не противоестественным. Но потом он подумал, что миллионы людей, получая в месяц значительно меньшую сумму, не считают себя несчастными, и приободрился. Он даже твердо решил ограничить себя в самых, как он считал, необходимых расходах — не покупать кое-что из вещей, по возможности не пользоваться такси, питаться на плавбазе. Но подвергать себя таким ограничениям в течение целого года — к этому он не был готов.

— Неужели год? — повторил он с тоской.

— Не меньше, — подтвердил Бирин. — Ремонт-то — на два миллиона восемьсот тысяч. На двести тысяч больше, чем вся эта железка с потрохами сейчас стоит.

— Так зачем же ее ремонтировать?

— Ну, это не нам с вами решать. Командованию виднее… Заявочная сумма была, правда, поменьше. А теперь и в два восемьсот не укладываемся. Еще на миллион накопали работ.

— Год… Туговато будет в этом году…

— Вы о зарплате? — капитан пристально посмотрел на Игоря. — Работать надо, товарищ второй помощник. Тогда и зарплата будет. Желаю удачи, — он резко оборвал разговор.

Начались ремонтные будни, заполненные договорами, согласованиями, выколачиванием, ожиданием у моря погоды. Если бы у Игоря спросили, чем занято его время, он не смог бы ответить. Занят какой-то бестолковщиной, и все тут.

Подошел день зарплаты. В бухгалтерии Игорю выдали две ведомости. Одну — по штатному расписанию в судовой роли, другую — на бригаду маляров, в которой значились и знакомые Игорю фамилии старпома, стармеха, электромехаников.

— Мы тут решили помочь ремонтникам. Часть команды по совместительству оформилась на завод малярами, — объяснил старпом.

Игорь очень удивился. Чего-чего, а чтобы старпом с кистью работал, — этого, Игорь мог поклясться, не было! Впрочем, какое ему дело…

Он пошел к капитану, захватив ведомость с собой. Еще по прошлому рейсу он знал, как крепко Бирин держит в кулаке всю финансовую деятельность. Капитан-директор и на этот раз внимательно просмотрел все суммы. Увидев цифру напротив фамилии Игоря, он присвистнул:

— Не густо! Как же думаете семью кормить? У вас ведь жена и сын?

Он снял трубку, набрал номер старпома:

— Виталий Дмитриевич, зайди ко мне.

Лемешко явился тотчас.

— Ты почему Игоря Александровича обижаешь? Ведь я же распорядился включить его в список малярной бригады, — он сурово смотрел на растерявшегося старпома.

— Но ведь я же не работал… — заикнулся было Игорь.

— Я благотворительностью не занимаюсь! — оборвал его Бирин. — У меня и Лемешко не красил переборки. Но я требовал и впредь буду требовать от вас, чтобы вы делали все, не ограничиваясь только служебными обязанностями. А чтобы мои подчиненные были работоспособными, я должен освободить их от забот о лишнем куске хлеба, который они переели. Понятно? Если мы упремся в букву закона, мы никогда не постигнем дух экономической реформы. И партия спросит с нас за это! — капитан-директор перевел дух и уже спокойно сказал Лемешко: — Виталий Дмитриевич, сейчас изыщи возможность в пределах суммы по этой ведомости помочь Игорю Александровичу… Объясни товарищам, они поймут. И сегодня же оформите его на работу по совместительству.

Игорь уловил какую-то фальшивую громкость в последних фразах капитана. Очень уж сомнительными были ссылки на новую систему планирования и экономического стимулирования, которая будто бы предусматривает получение «левых» доходов. Но додумывать до конца свои сомнения молодой штурман не стал. Черт его знает, может, он тут по молодости и недопонимает чего… В конце концов, он не просил этих добавочных денег. А если Бирин предлагает, значит, он на чем-то основывается — за плечами чуть не сорокалетний опыт хозяйствования…

«Товарищи», видимо, поняли, потому что к вечеру старпом вручил Игорю семьдесят рублей.

Игорь, испытывая чувство большой неловкости, деньги все же взял: почти всю зарплату перевел жене, и запас на карманные расходы был как нельзя более кстати. Да и Лемешко поддержал:

— Бери, бери! Тут такие миллионы летят, перед которыми твои семь червонцев — тьфу!

Разговорились о Бирине: Игорю импонировала внимательность капитана к его бюджету. Старпом кивнул:

— Да, мужик такой… Сам умеет жить и, главное, другим жить дает. Вот что ценно. Ну, кончай философию, собирайся. Если после бани да после получки не выпить — когда ж пить! Идем, ждут нас…

Вообще-то, придерживаясь своего плана экономной жизни, ничего такого Игорь на этот вечер не намечал. И, честно говоря, предложение Лемешко скорей огорчило, чем обрадовало его. В ресторане пятью рублями не обойдешься, а если он купит новые выходные туфли, то на карманные расходы… Дальше он высчитывать не стал, ибо понял сразу: не откажешься же идти, если тебя ждут несколько человек во главе с капитаном. И когда решение было принято, на душе сразу стало легко.

Организация дела ему понравилась. Бирин, как нечто неодушевленное, обошел толпящихся у дверей очередников, и те невольно расступились перед его осанистой капитан-директорской фигурой. Вскочивший со стула швейцар округлил было строго глаза, но потом, видно, узнал, и его готовое сорваться «мест нет» мгновенно переплавилось в медовое «просим вас». Метрдотель встретил всю компанию как самых дорогих гостей, таблички «Не обслуживается» будто испарились с двух столиков. Игорь едва успевал замечать эти льстившие его самолюбию моменты, так быстро и бесшумно развивались события. Усадили его возле невесть откуда взявшегося молодого человека в великолепном черном костюме и с галстуком-бабочкой.

— Наш строительный бог, — отрекомендовал его Бирин.

«Бог» назвался Рафаэлем Абрамовым («но для вас — просто Раф») и тотчас к своим прочим достоинствам добавил еще одно: предложил такую изысканную программу ужина, что присутствующие единодушно констатировали: «Браво!». Крикнул «браво!» и Игорь, хотя и не очень уверенно: стало ему ясней ясного, что «программа» требовала больших капиталовложений… Официант бесшумно засновал, молодой «бог», не давая упасть настроению, принялся копировать Райкина — и столь удачно, что за соседними столиками даже зааплодировали.

Вскоре хмель приятным туманом обволок мозг. Игорь с пьяной настойчивостью вглядывался сквозь сизую дымку туда, где светлым пятном виднелась пышноволосая и пышногрудая блондинка. Она поощряла его понимающим взглядом, потом оставила своего лысеющего спутника и оказалась на соседнем стуле. Игорь мял под столом ее потную руку, плел что-то восхищенное о «нашем банкете», о капитане, который казался ему сейчас идеалом судоводителя, организатора и просто предельно чутким человеком. Намекнул о переходах, связанных с инвалютой…

Лишь к полудню добрался до судоремонтного завода. На душе было поганей, чем во рту, а в мозгу тупо пульсировала единственная мысль: «Перебрал… Получился перебор…» Хотел незаметно проскользнуть к себе в каюту, но возле салона налетел на капитана и старпома. Бирин критически оглядел его небритую физиономию, помятую куртку, запыленные туфли. Потом холодно сказал:

— Прошу привести себя в порядок и явиться ко мне.

Через полчаса он так же жестко говорил:

— Проект приказа о вашем безобразном, порочащем заполярных рыбаков поведении у меня есть. Советую позаботиться, чтобы он остался только проектом. Мы не дети и понимаем, что людям на нашей работе нужна разрядка. Но я не намерен краснеть перед командой и ремонтниками, когда мой второй помощник опаздывает на вахту, проспав до полудня у портовой проститутки! Прошу к вечеру представить мне объяснительную. А сейчас возьмите трех рабочих и погрузите на машину шлюпку. Отвезите ее вот по этому адресу.

Эта отремонтированная и свежепокрашенная шлюпка уже давно стояла на палубе. Когда кран перенес ее на широкую платформу МАЗа и Игорь полез проверить прочность крепления, он увидел новый двигатель и большой комплект запчастей к нему. В кабине рядом с ним оказался пухленький человечек по фамилии Морозов.

— Документы оформили?

— Да, да, конечно… — заторопился человечек.

Игорь заглянул в них и присвистнул, в пропуске значилась «шлюпка типа «шестивесельный ял», к употреблению непригодная, проданная… гр-ну Морозову П. А. для разделки на дрова…».

В дороге разговорились. Пухленький охотно объяснял, что нет, сам он не рыбачит, а вот Марк Анастасович очень это уважает, что и дача, где сгрузят шлюпку, не его, а Бирина, что строили они ее на паях, потом капитан дал откупного, но кое-что вместе они еще делают… Игорь слушал Морозова и думал: «Действительно, умеет кэп жить. Но верно и то, что другим тоже жить дает…

* * *

Со штурманом Тимофеем Крыловым у Пятунина была если не дружба, то уж тесное знакомство — во всяком случае. Нередко оказывались по праздникам в одной компании. Жены и сейчас бегают друг к дружке. А вот мужчины в последние годы встречались редко. Да и когда встречаться? Крылов — в море. Пятунин же… Когда он заикнулся было о приближающемся уходе на пенсию, в кадрах его и слушать не стали. «Семен Семенович, мы предложили вашу кандидатуру на новую работу. При отделе охраны рыбного порта нужно создавать группу ОБХСС. Вам будут даны самые широкие полномочия… С вашим опытом… Полномочия ему, конечно, дали. Комплектуя группу преимущественно молодыми инспекторами, он не раз обращался за помощью к руководству — и не встречал отказа. Но подбор еще не был завершен, а дела наплывали одно за другим. Флотские работники, со многими из которых Пятунин был давно знаком, не ждали, когда он сформирует группу. Почувствовав крепкую поддержку в борьбе против расточительства, порой — непредумышленного, иногда — преступного, они шли к нему за помощью. И Пятунин работал теперь не только днями и вечерами, но и с прихватом ночных часов…

Сейчас он сидел у Крылова. Тот неуклюже хлопотал, изображая опытного хозяина, и на ходу рассказывал:

— Ну, не сработались — и не сработались… Какой интерес ходить под капитаном, которому на каждом шагу перечить хочется. Не последняя я спица во флотском колесе. Найдут мне коробку.

— Но вот пока ведь не нашли?

— Не нашли… Ты перекинь колбасу-то на тарелочку. Вот так… Да я не беспокоюсь пока. Выходных накопил на месяц, отпуск еще не кончился…

— И все же в чем не сработались?

— Ну, ты, Семен, не человек, а лист банный. Чего пристал, спрашивается?.. На, выпьем.

— Погоди, выпью. А раз пристал — значит, надо.

— Держи стакан-то… Вызвал бы повесткой, если уж так надо.

— Придет время — вызову.

— Ты что, всерьез?

— А ты думаешь — в шутку?

Крылов помолчал. Опустил руку, поставил стакан на стол.

— Вон оно как…

Он неловко двинул локтем, уронил открытую бутылку, выплеснув на стол водку. Завозился, разыскивая тряпку.

— Чертова баба, вечно куда-то засунет… Да, дела… Вот же она, проклятая… Всерьез, значит. Та-ак… Сигналы были? А я думал — только мне показалось…

— Что ж не пришел, если показалось?

— Да пойми ты, Семен, ну с какими глазами я пойду в милицию? Списанный с корабля штурман идет в ОБХСС сообщать, что у него подозрения на капитана. Если у меня здесь не хватает, — он постучал пальцем по виску, — то здесь-то, — он ткнул в грудь, — совесть есть!

— Ну-ка, ну-ка, стукни еще раз!

Тимофей недоуменно посмотрел на Пятунина:

— Это зачем?

— У тебя партбилет в корочках или без? Не простукивается?

Тимофей нахмурился:

— Потому и не пошел, что простукивается.

— Ну и… — Пятунину захотелось выругаться. — Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что преступления у нас есть еще и потому, что не перевелись такие совестливые… гм, люди, как ты? Бирина он, видите ли, побоялся обидеть! А государство, которому биринский ремонт влетает в четвертый миллион, не страшно обижать? Или ты мальчик и не понимаешь, что такая сверхсметная стоимость, как на вашей плавбазе, чистыми руками не делается? Или запамятовал, под какой монастырь он Афоню Титова подвел?

Дело Афанасия Титова, с которым и Пятунин, и Крылов очень хорошо знакомы, было прекращено из-за отсутствия состава преступления… Он плавал с Бириным вторым штурманом (его-то и сменил Крылов), когда в отдел поступило заявление о присвоении им денег. Два матроса-новичка должны были получить подъемные и уже в ведомости расписались. Но случившийся (случай ли это?) рядом Бирин вдруг запротестовал: «А этим зачем выдаешь? Я их списываю с судна — а ты им еще подъемные? Отставить. Вернем в бухгалтерию». Увел за собой матросов, а деньги положил в сейф. Только полтора месяца спустя матросы догадались сообщить об этом факте в милицию.

Из бухгалтерии на запрос ответили, что никаких денег с плавбазы не получили.

Бирин же только тогда «вспомнил»: ах, да! Надо, мол, вернуть…

Тимофей Крылов знал, конечно, обо всем этом.

— Может, ты и прав. Понимаешь, у него на каждого есть компрометирующий материал. Вот и мои две объяснительные у него лежат. Хода он им не давал, но держал меня, как на крючке. Прихватывал на формальных пустяках, но каждый из них, сам понимаешь, раздуть можно на парткоме. Не пойму я, что происходит с мужиком. Может, власть ему не по плечу оказалась? Ведь в море он, сам знаешь, по уставу — полнейший единоначальник. Без санкции капитана ни одна общественная организация даже собрания не проведет… Надо бы ему помполита крепкого — так не было такого на нашей базе. Нестеренко, правда, толковый, принципиальный был. Так Бирин сумел и от него отделаться. Не сработались… А может, большие деньги развратили его? Вспомни: всегда план давал, всегда в передовиках ходил. Какой ценой — это мало кого интересовало. А раз план давал, то и его карман пустым не оставался. Ну и хватит бы, кажется. И себе на черный день отложил, и детям хватит, и внукам еще кое-что останется… Так нет же! В последнее время… Словом, я не стал спорить: уезжать так уезжать.

— А сейчас там кто вторым?

— Есть один штурманец… Молодой. Может, и лучше, что неопытный. Бирину строптивые не нужны, ему надо в рот заглядывать. Тогда все хорошо будет, — с нажимом на «все» сказал Крылов.

— Значит, что у тебя «нехорошо» было, не хочешь все-таки рассказать? — голос Пятунина был официально сух. Сердился он еще и потому, что не говорить о деле не мог, а дело исключало и этот стол, и эти рюмки. Ему претило насильственно менять тон на более дружественный. Само собой же — не получалось. Напротив, на язык так и лезла фраза, которая окончательно поссорит их.

Крылов догадался:

— И раз я не говорю, то вроде бы как соучастник. Так, что ли?

— Так.

Помолчали. Потом Тимофей поднялся:

— Ну, выпить я тебе больше не предлагаю. Извини, Семен, холостяцкого ужина у нас не получается.

Встал и Пятунин.

— Похоже на то, — и пошел в прихожую одеваться. Потом неожиданно вернулся: — Еще два слова. Мы не дети, Тимофей. Когда захочешь… поужинать по-дружески — заходи. Буду рад.

Крылов понял.

— Я подумаю.

* * *

— Так мне на Шампанском выходить?

— Не мне же на Шампанском выходить!

Игорь удивленно обернулся к кондукторше, но на румянощеком лице ее не увидел ни досады, ни раздражения — одно бесконечное сожаление по поводу бестолковости пассажиров вообще и его, Игоря, в частности. «Вот ведь Одесса-мама!»

Он вышел на остановке и, уже никого не спрашивая, пошел за молодой семьей несомненных пляжников, навьюченных сумками, ластами, палками для тента и полиэтиленовыми мешочками с желтой черешней. Ручеек таких же голоногих людей тянулся по Шампанскому переулку к морю. Человек, шедший перед ним, вез на себе основную поклажу. Жена загоняла трехлетнюю дочь в тень деревьев. Дочь, понятно, никого не слушала, неслась по самому солнцепеку и изредка, остановившись, ликующе кричала: «Собака!.. Киса!..»

Увлекшись наблюдениями за этой суетней, Игорь не заметил, как оказался у крутого спуска к зеленому поясу деревьев, за которым желтел пляж и далеко, в голубое небо, уходила синяя гладь моря. «Вода!» — совсем уже счастливо закричала девчонка сорванец и так помчалась под гору, что мать схватилась за голову: «Упадешь!».

Игорь в два прыжка догнал ребенка и высоко подкинул в воздух:

— Стоп! Приехали!

Дальше пошли вместе. Игорь укрощал совсем уже расходившуюся Наташу, щурился на солнце, слушал, как добродушно поддразнивают друг друга молодые супруги, — ему тоже было хорошо. Так хорошо, как давно не бывало. Все испортил нечаянный вопрос женщины:

— А где же ваше семейство?

— Придут, — соврал он. И, помрачнев, замолчал. Вскоре, распростившись со спутниками, он выбрал топчан в другом конце пляжа, сорвал одежду и бросился в ласковую прохладу воды. После каждого толчка ногами она бурлила возле ушей, мягко оглаживая, обтекала плечи, грудь, бедра и, казалось, сама несла с волны на волну его тело. Покосившись на ограничительный буй, Игорь поднырнул под пенистый гребень и поплыл дальше, прислушиваясь к тому, как ритмично и согласно работают мышцы рук и ног: рывок, толчок, скольжение. Хотелось уплыть от этого берега, от этого детского визга, буйного пляжного веселья… Вот так же легко плыл Мартин Иден. Ему тоже нужно было уйти… И он ушел… Может, попробовать?

Игорь распластался на воде, опустил в нее лицо и открыл глаза. Солнце прошивало ее светлыми струями. И за этим золотисто-синим маревом ничего не было видно. Может, действительно попробовать?

Он согнулся в поясе, резко подмял над водой прямые ноги и, как нож, пошел в глубину. Вода поголубела, потом посинела, потом потемнела… Еще глубже. Прохладно… Вот теперь набраться мужества, выдохнуть все, что осталось в легких, а вдохнуть уже воду… И не надо ни о чем думать, никуда возвращаться…

Он сделал сильный гребок руками и, чувствуя, как сдавило уши, медленно начал выдох. Пузырьки воздуха, щекотнув щеку, исчезли вверху. Сердце начало биться гулко и часто. Он резко выдохнул остатки воздуха и широко открыл рот, почувствовав горько-соленый вкус моря. Но гортань, сдавленная спазмой, не пропускала ни капли. Организм защищался. Сохраняя остатки воли, он попробовал вдохнуть сразу через нос и рот… Тело отказалось повиноваться преступному мозгу. Он не помнил, как руки сделали могучий рывок, как взбурлили глубину ноги, стремительно вынося его на поверхность, как судорожным сокращением диафрагмы организм исторг из легких воду. И лишь откашлявшись и смазав с лица какую-то слизь, он услышал над головой:

— …ам говорят! Вернитесь в границы пляжа!

Оглянувшись, увидел рядом шлюпку спасателей и сердитого парня с рупором у рта. Накатывала слабость. Едва двигая руками и хватая ртом воздух, Игорь поплыл к пляжу. Вода уже не несла его так легко, как прежде. С волны он скатывался не вперед, а назад, и расстояние до берега казалось бесконечным. Уцепившись за буй, он долго отдыхал, панически боясь окунуть лицо в воду. Когда выбрался на пляж и на дрожащих ногах подошел к топчану, к горлу подступила рвота.

С пляжа он ушел, как только почувствовал, что может идти: стыдно было соседей. Солнце заливало жарой душный Шампанский переулок. Он старался ступать небрежно, как человек, которому решительно некуда торопиться. Но темное беспокойство толкало его вперед, к чему-то звало, от чего-то предостерегало… И это «что-то» постепенно оформилось в мысль: не убежишь. Некуда. Везде спасатели.

Добравшись до комнаты, которую он снял на несколько дней, бросился на постель. Рубашка противно приклеивалась к липкой спине. Духота. Пот заливал глаза. Он вытер лицо о подушку, ленясь сдернуть со спинки кровати полотенце. Рядом с подушкой открытым титульным листом белела книга. Джек Лондон. «Мартин Иден»… У того хватило воли. Иден уходил от жизни, которую он перерос. А тут — мозгляк, неудавшийся самоубийца, проворовавшийся штурманец… Да и весь этот побег — мелодрама. Побежал небось не в пустыню, не в затворники. В курортном городе, с отдельной комнатой и пляжем устроился…

Он вспомнил — и даже зубами скрипнул от стыда и досады — свое пьяное фанфаронство. «Через две минуты — любая подпись!». И подделывал — первую, вторую, десятую, двадцатую… Бирин наливал ему: «Молоток! Вырастешь — кувалдой будешь! Пей!» И он пил и снова клал ведомость на плафон: «Высший класс! Для любой экспертизы!» Отвалили ему тогда сотни полторы. Может, две. Опять был пьян. Утром вспомнил — понес деньги Бирину. Тот расхохотался ему в лицо: «Какие деньги? Ты, Игорь Александрович, что-то путаешь…». А потом рассвирепел: «Испугался, молокосос? Подписи подделывать — не боялся, а деньги получать — совесть заела? Иди собирай со всех — и дуй в ОБХСС. Только не забудь, сколько за тобой уже накопилось. А забудешь — подскажем. У нас учет точный!»

Потом он еще два раза подделывал подписи. Бирин и старпом Лемешко зловеще шутили: «Не трясись. Полгода система работает — и, как видишь, садиться не собираемся. А в крайнем случае, тюрьма — тоже русская земля».

В минуты пьяного покаяния — это случалось, впрочем, не так уж часто — тревожно задумывались о будущем и другие. Старпом Лемешко, человек, как убедился Игорь, недалекий и совершенно безвольно плясавший под биринскую дудку, заявлял свой протест только горькими слезами. Он размазывал их по лицу и с подвывом скулил: «Оставим мы сиротушек, наших деточек…» «Строительный бог» Рафаэль Абрамов со страхом говорил, что ему теперь уже не выпутаться из этой истории: о махинациях узнал его непосредственный начальник, старший прораб Васильев, и потребовал свою долю. И с каждым месяцем требует все больше…

Но Бирин бдительно следил за настроением своих компаньонов. Он грубо обрывал причитания Лемешко: «Распустил сопли, баба!» Потом, смягчаясь, убеждал, что для страха нет никаких оснований: «Или вы думаете — там, повыше, не понимают, что высокооплачиваемая категория работников не будет без этого торчать в ремонте на восьмидесяти процентах? Не мы первые, не мы последние… Там, где летят миллионы, тысячи обычно округляют. А в случае чего, мое слово в управлении не последнее. Тридцать семь лет тяну лямку не хуже других — заработал и дачу, и машину, и шлюпку, и прочие причиндалы. Отдых должен быть отдыхом. Не так-то просто со мной разделаться. Могу хоть сегодня рапорт — и на пенсию. Пусть поищут второго такого Бирина… Это на флоте понимают…».

Услышав от Абрамова, что в «дело» настойчиво лезет старший прораб, Бирин пожелал с ним встретиться. После разговора с Васильевым он предложил резко увеличить дивиденды фирмы. «Мурманск далеко — кому придет в голову проверять состав бригад?» И первым назвал пять кандидатур. «Мертвых душ» — их набрали около двух десятков — оформили на временную работу, писали на них наряды и получали за них деньги.

Бирин поставил при этом единственное условие: это должны быть реально существующие люди с реальными паспортными данными. На всякий случай.

Доходы, действительно, заметно возросли. В той же, если не в большей пропорции, возрос и страх. Вот тогда Игорь и задумал побег. Отпросился на неделю съездить в Орел, к жене. Намеревался же проехать в Мурманск, прийти в ОБХСС и во всем сознаться — иначе не видел способа выйти из игры. А приехал — в Одессу… Струсил. И тогда струсил, как сегодня…

* * *

— Та-ак. Долго же ты думал, Тимофей. — Пятунин закурил. Крылов, опершись локтями в колени и опустив голову, сидел перед ним на стуле. — Ну что ж… Все, что ты рассказывал, подтверждается материалами дела.

— Уже?!

— Конечно, «уже». А ты думал, я стану ждать, пока ты все со своей больной совестью согласуешь?

— При чем тут моя совесть…

— Очень при чем! Повесь на нее по меньшей мере одного человека, который пойдет под суд.

— Не понимаю тебя.

— Так-таки?.. Помнишь штурмана, который вместо тебя поехал? Вот он влип как муха в мед.

— Ну, я за чужую дурь не в ответе…

— Вон как… А я, видишь ли, иначе считаю.

— И что же?

— Буду о тебе представление в партком писать.

— Ну, валяй…

Крылов поднялся, надел фуражку. Потоптался. Потом не вытерпел:

— Слушай, Семен, а у тебя ни разу не мелькнула мысль, что ты не только милиционер, а еще и человек?

— Ну-ну, дальше.

— Ты не подумал, что мне к пятидесяти, что человек я на флоте не из последних, что перевоспитывать меня, в общем-то, и поздновато, да и надо ли?

— Дальше, дальше.

— А мелко пакостить мне — вроде бы и вовсе ни к чему, а?

Пятунин смотрел на него, и лицо его темнело, обозначивая возле губ суровые складки.

— Ты все спросил? Теперь, если можно, я задам пару вопросов. Ты хоть когда-нибудь, хоть на одну минуту… да что на минуту — на одно мгновение пробовал представить себе, что такое для человека один год лишения свободы?

— У меня, — неприязненно усмехнулся Крылов, — как ты сам должен знать, гражданин начальник, — так у вас принято? — пока нет оснований задумываться об этом. И, ко всему прочему, я не из пугливых.

— А я тебя и не пугаю. Не о том речь. Ты чист… перед законом. Я о том штурмане говорю. Учеба в высшей мореходке, диплом — все это коту под хвост. Это одно. Но, повторяю, ты задумывался когда-нибудь, что такое год за колючей проволокой? Ты понимаешь, что такое триста шестьдесят пять дней, когда все по норме, по жесткой норме: еда, сон, личное время, табак и чай из лавочки, письма жене и от нее, передачи. А если жена приедет — то и постель с ней в комнате свиданий по норме… Даже мысли по норме! Те мысли, которые приходят к человеку, когда он один. Знаешь, когда там один остаешься? В бараке гасят свет, ты лежишь под одеялом и затыкаешь уши пальцами, чтобы не слышать храпенья с одной и стонов во сне с другой стороны… Ты ни разу не представлял себе, какая это пытка не иметь возможности побыть одному? А спрятавшись от чужих глаз — запихивать в рот подушку, давиться ею, чтобы не закричать, — настолько все безрадостно впереди? Нет, Тимофей, ты об этом, вижу, не думал ни разу… Так иди, думай. Потому что этому самому Игорю — минимум восемь раз по триста шестьдесят пять дней терпеть все это! Иди и попробуй теперь спать спокойно!

Последние слова, задыхаясь от злости и обиды, Пятунин кричал вслед уже выскочившему за дверь Крылову… «Вот так, одним приятелем меньше… Любопытно: настоящие товарищи остаются, а приятели — те не выдерживают». Он уже не раз замечал, как меняется круг его друзей. Их много, на это он не может пожаловаться. Но какие-то течения все время. Сначала, заинтересованные, ходят часто, к себе зовут. А попробуешь на принцип — нет, не то. «Может, нельзя так круто с людьми?.. А как же тогда?»

Он прикурил, переставил машинку с сейфа за стол, заложил под валик два чистых листа и отпечатал в правом верхнем углу:

«В партийный комитет…».

* * *

Дело подвигалось медленно. Многие «рабочие» бригады, как оказалось, проживали далеко от Черного моря — в Орле, Курске. Одного удалось найти даже в Семипалатинске. И всюду надо разослать фотокопии ведомостей, ждать, когда местные работники допросят у протокол допроса пришлют в Мурманск… Все для того, чтобы в очередной раз прочитать:

«Маляром на ремонт плавбазы я никогда не оформлялся, означенную сумму (идут рубли и копейки) не получал, подпись в предъявленной мне ведомости учинена не мной».

И — образцы подлинной подписи. Общая сумма похищенных преступной группой денег давно перевалила за двадцать тысяч…

Пятунин взглянул на часы: семь вечера. Поспешно встал, опечатал сейф, кабинет, оставил ключи дежурному и чуть не бегом — домой. Утром Насте поклялся страшной клятвой: сегодня — в театр. И вот опять опаздывает… Но завтра воскресенье, и пусть домашние хоть за ноги его к люстре вешают — раньше одиннадцати не проснется…

Проснулся он, однако, в девять: жена оказала, что его вызывают в обком партии. Стесняясь своего заспанного вида, Пятунин вышел в прихожую. Там его ждал незнакомый мужчина:

— Извините, товарищ Пятунин, но вас просят совершенно срочно.

— Зачем?

— Там узнаете.

«Может, на преступление какое? Но почему меня, а не работника горотдела?» Он быстро прошел в ванную, провел рукой по щекам: ввиду такой срочности — терпимо. Умылся, быстро оделся.

Когда ехали в машине, спутник его и шофер молчали. Да Пятунин ни о чем и не спрашивал. «Там узнаете», — значит, сиди и помалкивай. А это отнюдь не добавляло спокойствия.

В кабинете, куда его привел молчаливый сопровождающий, сидело шесть человек.

Пятунин узнал одного из секретарей обкома, прокурора города, прокурора области. Спиной к двери сидели еще двое мужчин. Шестого, старпома Лемешко, Пятунин увидел не сразу: тот сидел не за столом, как все, а сбоку от двери.

— Присядьте к столу, товарищ Пятунин, — пригласил секретарь. — И вы, товарищ Лемешко.

Беспокойство Пятунина усилилось: что-то не так в деле? Тем не менее он с интересом рассматривал невысокого чернявого Лемешко. Ввиду большого объема оперативных мероприятий по делу работала целая группа сотрудников ОБХСС, и Пятунину еще не приходилось встречаться с одним из немаловажных действующих лиц. Но по фотографиям он хорошо запомнил лицо старпома.

— Товарищ Пятунин, вы видите здесь членов комиссии, которая создана для расследования жалобы коммуниста Лемешко в ЦК КПСС, Вот товарищи из Центрального Комитета. Петр Иванович Сергеев и Михаил Александрович Зарубин. Работников прокуратуры вы, конечно, знаете. А со мной вы тоже встречались… Если мне память не-изменяет, на прошлом партактиве, верно?

— Так точно.

— Да вы садитесь, садитесь… А с товарищам Лемешко вы знакомы?

Пятунин хотел было снова встать, но секретарь жестом остановил его.

— Я знаю… гражданина Лемешко как одного из обвиняемых по возбужденному мной уголовному делу.

— Еще бы ему не знать меня! Я его теперь до смерти не забуду, — хрипло сказал Лемешко.

— Вам пока не задавали вопросов, товарищ Лемешко, — сказал Сергеев, худощавый, лет пятидесяти, работник ЦК.

Второй — Зарубин — помоложе, но с совершенно седыми, гладко зачесанными назад волосами, раскрыл лежавшую перед ним папку:

— Товарищ Пятунин, вас обвиняют здесь, — он кивнул на бумаги, — в преднамеренной дискредитации коммунистов, заслуженных командиров производства. Здесь говорится также о применяемых вами противозаконных методах допроса. Что…

— Пять часов не давал присесть! Пистолетом…

— Товарищ Лемешко! — Сергеев снова оборвал старпома, принуждая к молчанию.

— …Что вы можете сказать по этому поводу? — спокойно закончил Зарубин.

Все это было слишком неожиданно. И уверенный тон Лемешко, и чудовищные обвинения, предъявленные им, — Пятунину было отчего растеряться. Он взглянул на прокурора области — этот-то не может не знать, как несправедливо все сказанное! Но прокурор сидел, опустив глаза на стол. Перед ним лежала папка. Пятунин узнал свое дело. И сразу успокоился. Ему слишком много врали на допросах, чтобы сейчас он мог оказаться в тупике.

— Могу ответить пока, что допрашивал всегда с соблюдением норм социалистической законности. Но я прошу разрешения задать гражданину Лемешко несколько вопросов. Без этого мне трудно дать исчерпывающее объяснение.

— Пожалуйста, — кивнул Зарубин.

Пятунин знал: человек, начавший со лжи, обязательно заврется на каких-нибудь деталях. И все же надо было несколько секунд, чтобы хоть приблизительно наметить вопросы. Он заставил себя забыть об обстановке и спокойно взглянул старпому в глаза. Тот смотрел подчеркнуто враждебно, ждал, но не мог скрыть поднимающийся в нем страх. Это чувствовалось по напряженно стиснутым на столе ладоням, по ответному взгляду, неуверенному, мятущемуся.

— Вы утверждаете, гражданин Лемешко, что я вас допрашивал… — Пятунин сделал паузу и, увидев, как вспыхнула в глазам старпома настороженность, поспешно закончил: — …с применением недозволенных методов?

Надо было отдать должное выдержке Лемешко. Он не только не отвел глаз, но и сумел уловить двойственность вопроса. На лице мелькнула тень злорадства: неужто Пятунин сам не очень уверен, что не допрашивал его?

— Может, это я вас допрашивал? Довольно прикидываться! Вы, конечно, будете отпираться — свидетелей у меня нет, — как вы рукояткой пистолета по столу стучали!

— Может, и стучал. Значит, вы вели себя так, что стучать пришлось…

Лемешко растерялся: уж слишком быстро с ним соглашаются.

— А где это было? — спросил Пятунин.

— В милиции, понятно.

— Ну, милиция — понятие растяжимое. В горотделе, во втором отделении или в третьем? — отдел охраны рыбного порта, где Пятунин сейчас работал, он не назвал.

— Хватит дурацких вопросов! На проспекте. А уж горотдел у вас там или какое отделение, я не знаю.

Пятунин усмехнулся:

— А кабинет не припомните?

— Не помню. Не до того мне было.

— Число и время дня, когда состоялся допрос, не вспомните?

— Товарищи! — Лемешко оглянулся, приглашая сидящих прийти ему на помощь. — Какое это имеет значение? Еще один допрос, теперь в обкоме, он с меня снимать будет… Ну, хорошо. Двадцать третьего я прибыл в порт, двадцать пятого вы вызвали меня повесткой, я не пошел… Двадцать седьмого августа, вот когда!

— Товарищ прокурор, — попросил Пятунин, — откройте, пожалуйста, дело: был ли произведен допрос гражданина Лемешко двадцать седьмого августа и кем?

Прокурору не пришлось долго листать: в деле лежала закладка.

— Двадцать седьмого гражданина Лемешко действительно допрашивали в горотделе. Только протокол допроса подписан не товарищем Пятуниным…

— Так кто же вас допрашивал, Лемешко? — впился в него взглядом Сергеев, представитель ЦК.

— Кроме того, — продолжал Пятунин, — я не мог допрашивать гражданина Лемешко еще и потому, что с 23 августа по 6 сентября был в служебной командировке, что также легко подтвердить документами.

— Так кто вас допрашивал, Лемешко?

Старпом опустил голову:

— Может, и не он… У них все там на одно лицо…

Секретарь нажал кнопку звонка и спросил у заглянувшего в кабинет молчаливого пятунинского сопровождающего:

— Здесь? Тогда пригласите.

Вошел следователь Синельников из горотдела.

— Посмотрите, Лемешко, может, этот человек вас пять часов держал на ногах и угрожал вам пистолетом?

— Я не помню…

Светловолосый крепыш Синельников даже приблизительно не был похож на темного и полноватого Пятунина. Следователь тоже растерянно смотрел на сидящих, потом сказал:

— Я его допрашивал, но при чем тут пистолет?

— Лемешко, кто вам советовал оклеветать Пятунина?

— Бирин…

* * *

Пятунин, отказавшись от машины, пошел домой пешком. Солнце уже грело, в плаще стало жарко. Мимо галопом пролетела ребятня — яркая, веселая, хохочущая…

Настя встретила у порога, заглянула в глаза и, поняв, что все благополучно, шепнула:

— Гость у нас.

Пятунин заглянул в комнату. Навстречу ему выходил Крылов.

— Извини, Семен. Время хоть и не вечернее, но я вот… Помнишь, ты на… ужин приглашал?

— Помню… Рад, что ты пришел, Тимофей.