Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

Не солнце — мацонщики, торговцы простоквашей, будили по утрам Тифлис, их призывное, сверлящее «Ма-цо-ни-и, а вот кому ма-цо-ни-и!»

Облака накрыли даже вершину горы Давида одеялом, но не белым, атласным, пуховым, какие шьют только в Тифлисе, и без них невозможно приданое порядочной невесты, а серым, ватным. Кура мчала, точно темно-гнедой вспененный конь, — в горах, видно, шли дожди.

Тем не менее весь Тифлис устремился на ипподром в Дидубе. На фаэтонах катили родовитые князья — Эристави, Дадиани, Сумбаташвили, сами Багратиони-Мухранские, чье родословное древо сплетается веточками с российским императорским. Богатые армянские купцы из Сололаки — Мелик-Азарянцы, Бебутовы и Манташезы — ехали также и на авто. Купцы помельче, с Авлабара, князья разорившиеся, вынужденные содержать многочисленные семейства казенной службой, шествовали по Головинскому проспекту мимо дворца наместника, сворачивали на Верийский спуск, делая вид, что гуляют, воздухом дышат, громко обмениваясь новостями с другими князьями, бедными, но гордыми. Не желая унизить себя до штурма трамвайных вагонов среди потного простонародья.

На трибунах для чистой публики объятия и приветствия — «Гамарджоба, дзмао!», — точно сто лет не виделись, не расстались вчера в духане или нынче поутру в хашной. К трибунам жмутся неизменно любопытные гимназисты и реалисты, среди которых всеобщее внимание привлекают ученик 6-го класса 5-й гимназии Наполеон Карагян и такового же класса, но коммерческого училища Амотох Хубларов, которые недавно вечером (газеты писали!) учинили шум и крик в буфете, над прибежавшим же их унять директором — даже и смех. Вах! Как ни в чем не бывало стоят, едят горячий люля-кебаб, завернутый в лаваш с зеленью.

Пестрят людскою массой склоны, балконы окрестных зданий, железнодорожная насыпь, какой-то смельчак ухитрился вскарабкаться на крышу Дидубийской церкви. Здесь рабочие арсенала, ютящиеся в слободе Нахаловка, ремесленники с Шайтан-базара, бритоголовые татары-банщики из бебутовских заведений, неизменные кинто в черных шароварах, подпоясанные красными платками: своими зурнами, дудуки, шарманками они едва ль не заглушают марши и вальсы, попеременно исполняемые оркестрами военной музыки 15-го гренадерского Тифлисского полка и 5-го Кубанского пластунского батальона. В толпе размахивают руками, обсуждая безобразный поступок какого-то — мамадзагло! — башибузука, который на товарной станции прорезал отверстие в упаковке одного из аппаратов «Блерио» и порвал провода мотора, он удостаивается самых сильных выражений — отец его собака!

По прибытии наместника Его Императорского Величества на Кавказе графа Воронцова-Дашкова, с супругой, статс-дамой Елисаветой Андреевной, полеты открываются.

Известный (уже известный!) авиатор Васильев превзошел себя. Прокатив перед трибуной аппарат с мотором «Гном», могущим нести его по воздушным волнам пять часов и даже более, он ловко вскочил в машину, точно в седло горячего коня — вай, джигит! — взвился, полетел в сторону Авчал, повернул на Ортачалы и удалился по направлению к Давидовой горе.

Его видели над Ваке, над Сабуртало. Над Грма-Геле. Его видел весь город. В Ортачальских садах пирующие, как на картине Пиросмани, крутоусые князья восклицали ему вслед: «Дамдвили важкаци! Настоящий мужчина!» Тамада поднимал за него цветистый тост, равно как за другого авиатора, который непременно вот-вот взлетит, — за Кебурию, потому что это большая и славная фамилия — Кебурии, и за столом непременно присутствовал ее представитель, непременно родственник, и пили за всех Кебурия, их уважаемых родителей и драгоценных детей, дай им всем Бог жить сто лет.

Тем временем злосчастный Кебурия поднялся в воздух сажен на семь, но через полминуты упал, сломав левое колесо. К нему кинулись члены Тифлисского воздухоплавательного кружка, инженеры и техники, довольно быстро исправили неполадку, но сочли, что мотор явно не в порядке. Кебурия с горестями «Вай ме, уй ме!» бросил оземь шлем, поднял, нахлобучил и кинулся лететь. «Мойца! Арунда! — урезонивали его доброжелатели. — Подожди, не надо». Он рвался из их объятий с горестным «Гамишвид! Пустите, вах!»

Тем временем авиатор Лафон, прокатив на «Анрио» почти весь скаковой круг, чуть не ткнувшись в забор, оторвался-таки от земли, но в пробившихся сквозь облака лучах заходящего солнца не разглядел телеграфных проводов, а когда заметил, было поздно — резко спустившись, аппарат подпрыгнул и упал на левое крыло. Француз изрядно его повредил, сам же отделался испугом. Стоимость починки определили в тысячу рублей.

В последующие дни окрепло ненастье. Мужские компании, собравшись все же в Дидубе, но взглянув из фаэтонов в небо, велели возницам сворачивать к Куре, в сад Муштаид, где в духанах за чашей кахетинского обсуждали событие: Кебурия подал на Васильева в суд. Требовал 25 тысяч неустойки за то, что известный авиатор не продал, как обещал, аэроплан «Блерио» для участия пылкого сотоварища во всероссийской Авиационной неделе.

Представитель интересов ответчика присяжный поверенный О. Грузенберг (вот какую знаменитость выписал из Санкт-Петербурга наш герой!) выдвинул резоннейшие контрдоводы: во-первых, в договоре срок продажи не указан, во-вторых же и в главных, участвовать в Неделе истец никоим образом не мог, так как согласно контракту с ответчиком находился тогда в Нижнем Новгороде. Отстаивая свои интересы лично, Кебурия встречал эти возражения лишь пламенными кличами. И суд ему отказал.

Посетители духанов приходили к выводу, что если ты взялся летать, то летай, а не умеешь — не берись, а затевать глупую тяжбу из зависти к более умелому недостойно мужчины. «Бадуро, — презрительно говорили. — Несчастный».

Так из нашего повествования исчезает Виссарион Савельевич Кебурия. Не будем к нему строги. Помянем добрым словом дорожного мастера, еще в 1909 году построившего и запустившего планер с бамбуковым каркасом и вскоре, одолжив, верно, денег у родственников, уехавшего учиться в Этамп, в школу Блерио. От компании Васильева он отстал, летал на Кавказе, успеха не снискал, ибо слишком его жаждал, спешил, сам себе вредил. Завяз по уши в долгах, местные меценаты в помощи отказывали. В 1913 году мы видим Кебурию уже мелким чиновником военного ведомства. Какое-то изобретение пытался запатентовать — забраковали…

«Труппа» Васильева вообще рассыпалась. При нем остался один Лафон, пользы от которого, что от козла молока. А впереди еще Батуми, Гори, Кутаиси. Все то же — круги да «восьмерки». Потому, верно, наш герой замыслил первый в истории русской авиации дальний беспосадочный перелет: Елисаветполь (до недавнего времени Кировабад, ныне Гянджа) — Тифлис. Более 200 километров. Первый в мире исключительно над горами, где падение смерти подобно.

Выше сказано о том, что пришло время длительных испытаний людей и техники на прочность. Уже намечаются конкурсные полеты Париж — Рим, даже Марсель — Алжир через Средиземное море с посадкой на Балеарских островах…

Другой на месте Васильева долго в глуши мог бы поражать воображением туземцев и бесхитростными «блинчиками». Ведь для них это все равно, что появление в Москве в сопровождении импрессарио Куфакоса людоедов Поли, Силвай и Длака, совершенно голых, со вдетыми в носы кабаньими клыками — наградой за доблесть (этакими баснями пробавлялась «Тифлисская копейка»). Но Васильев жаждал до конца изведать, на что он способен.

Он уже научился осмотрительности. Совершил разведывательные полеты к горе Бегмаклар, вдоль железной дороги. 21 ноября хотел было стартовать, но при взлете скапотировал, сломал шасси, разбил пропеллер. Тут еще весть оророшила: руководство Тифлисского воздухоплавательного кружка изъяло половину сборов от полетов в свою пользу. Пошел по Елисаветполю «с сумой»: обещал здешним кредиторам половину будущей выручки.

Клин вышибают клином. Хандра развеивается в небе.

«Я оторвался от земли на Вокзальной площади в Елисаветполе ровно в час дня по петербургскому времени. Прежде чем отправиться в Тифлис, сделал громадный круг над городом, причем мне слепило глаза солнце; после этого пошел на Тифлис, достигнув железнодорожного пути на 5–6 верст от станции. На моем аппарате было 4 пуда лишнего груза — запас бензина и масла. По прилете в Тифлис оказалось, что и того, и другого осталось ровно половина — следовательно, я смело мог лететь еще два часа».

Что в этом: общая неопытность первых перелетчиков, не умевших рассчитать запас горючего, или личная неумелость юриста Васильева? Думается, Михаил Никифорович Ефимов, решись проделать дальний маршрут, не попал бы впросак: тайн во всем, что касалось техники, для него не было. Другой вопрос, что и перелеты Ефимову, не в обиду будь сказано, решительно ни к чему.

Взлетел Васильев при условиях неблагоприятных: ветер изрядный, подниматься пришлось полого, и только потому, что Вокзальная площадь обширна, он не задел крыш. На высоте 600 метров его мотало из стороны в сторону, никак не мог найти благоприятного воздушного течения. Небольшое время внизу простиралась степь, здесь ветру было где развернуться, крылья задрожали, клош рвался из пальцев. Начались горы, меж крутизнами мчала шальная Кура. Он снизился в ущелье, но ветер шибанул в лоб, пришлось подняться выше. Все надеялся отыскать попутную струю. Наконец удалось, а то уж было собрался искать площадку, чтобы сесть. За ориентир взял железную дорогу, рельсы с высоты были едва заметны — солнце скрылось за тучами. Но вот и Навтлуг, крупная железнодорожная станция. Пилот замерз — ах, теплей бы одеться, опять окаянная непрактичность. То и дело менял руки на штурвале, но устали обе.

Однако когда все осталось позади, он вспоминал: «Прелестное чувство испытываешь в полете, редкое удовольствие: ты свободен!» И добавил (о, гуманитарий!): «Вот если бы не необходимость следить за использованием бензина, совсем было бы славно».

И добавил: «Меня неприятно поразило при спуске в Тифлисе блистательное отсутствие членов Кавказского воздухоплавательного кружка. Конечно, я понимаю, что все они люди занятые, к тому же многие невзлюбили меня, но пришли бы встретить не меня, а авиатора Икса, совершившего рекордный полет».

В первый — но, как знаем, не в последний раз сталкиваемся с неумением героя помалкивать в тряпочку: не вытерпел — высказал, что думал, в популярном журнале «Русский спорт».

После посадки он отправился на Головинский проспект, во дворец наместника, которому вручил рапорт командира 3-го Кавказского стрелкового полка, стоявшего в Елисаветполе. Ознакомившись с рапортом, наместник проставил время вручения на конверте и вернул его рекордсмену.

«Я привез еще несколько частных писем. Отмечу как курьез, что одно из них было оплачено почтовой маркой — «чтобы казна не понесла убытка от воздушной почты».

Офицеры Тифлисского гренадерского дали в его честь обед: «К нам приехал наш любимый… не приехал, а прилетел!.. Александр Алексеич да-а-арагой! Саша, Саша, Саша, Саша, пей до дна! Непременно откроем свой — гр-ренадерский! — кружок авиатики, ты же будешь наш учитель! Даешь слово?» Дал.

Благими намерениями устлана у нас (во много слоев! и укатана!) дорога в никуда.

Свидетельство. «Кавказские военные создали временный комитет, пять месяцев ушло на переписку, каковая ничем не закончилась. Неужели в министерстве не понимают, что для воспитания кадров военных пилотов России мало Гатчины и Севастополя?»

Журнал «Вестник воздухоплавания», 1911 год.

Пришла поздравительная телеграмма от Михаила Никифоровича Ефимова.

От Императорского аэроклуба не пришла.

Пришла даже из По — от Блерио. Вместе с известием, что он предлагает выслать ученику новый моноплан. Платить же надо? А какие шиши?

На Новый, 1911 год Александр Алексеевич пересек на пароходе Каспий и углубился в просторы Туркестана. В пути узнал, что там уже гастролирует Сципио. Его снова опередили. Но снова, как в случае с Уточкиным, он все поставил на карту, чтобы доказать превосходство. Виражи в полетах были так круты, что механик Реми хватался за голову.

Серию выступлений начал в Асхабаде. Однажды вылетел верст на двенадцать в степь; внизу, напуганное шумом мотора, шарахнулось и голенасто ударилось вскачь стадо верблюдов. Погонщик, дав босыми пятками шенкеля резвому ахалтекинцу, вскинул кремневое ружье, прицелился… Пилот, впрочем, пальбы не услыхал, но из города тотчас послали казаков. Все обошлось. Летал над Кизил-Арватом, чтобы продемонстрировать аэроплан железнодорожным рабочим. Местная общественность оценила благотворительное намерение пилота. Собрался совершить еще один дальний перелет — из Мерва в Кушку. Комендант крепости Кушка разрешения не дал, сочтя предложенное нецелесообразным и в военных видах бесполезным.

Обратился к эмиру за позволением на полеты над древней священной Бухарой…

Вассал российского императора Сеид-Мир-Алим-Хан, восьмой государь династии Мангыт (Густой лес), восходящей к Чингиз-хану, образование получил в Петербурге. На престол взошел совсем недавно по кончине родителя — Сеид-Абдул-Ахад-Богодур-Хана. Богодур с русскими успел еще сразиться, был бит генералом Черняевым, объявил газават, но проиграл и покорился. Перед смертью посетил обе столицы империи, подарил государыне четырех белых иноходцев, государь же пожаловал его шефом 5-го полка Оренбургского казачьего войска. Побывал эмир в опере. «Золотой петушок» ему не понравился — не доложили, что в спектакле заложена сатира, и смешно не было. Еще менее понравился цирк: «Очень глупо показывают». Умер от тучности — лейб-медик, бывший фельдшер Тверского гусарского полка Писаренко, не сумел убедить соблюдать режим. Новый эмир считал себя человеком просвещенным, однако, в отличие от родителя, дрожал перед баями и кушбеги (министрами), в особенности же муллами, поскольку очень просто мог попасть из резиденции своей Керминэ прямиком в подземный каземат Сиах-Чар. Эмир о просьбе Васильева посоветовался с персонами духовными. Те рекомендовали отказать. Счел сие непросвещенным. Запретил лишь летать над резиденцией, где сидел и жалел, что не видит «пароход-бая», по небу плывущего. А над главной площадью, славным Регистаном, над узорчатыми минаретами кружил наш герой, и все баи смотрели, все кушбеги, и простонародье, и слух гулял по Благородной Бухаре, что некий дехканин пробился сквозь толпу к человеку-птице, «Ой-бой, — сказал, — думал, мой сон, что человек летает» и отдал все свое сбережение — рубль. Впрочем, эмир Сеид-Мир-Алим-Хан вознаградил себя и отблагодарил смелого авиатора в том же году в Москве, которую посетил во время первой Авианедели в Первопрестольной. Александру Васильеву, равно как Михаилу Ефимову, пожаловал он ордена «Серебряная звезда».

Рассказывают также, что в Коканде один чиновник просил пилота пролететь над его домом, где на балкон специально будет вынесена тяжело больная дочь. И просьбу наш герой выполнил.

Как упомянуто выше, в Ташкенте он дал интервью. «Пишут, что замыслен перелет Петербург — Москва. Думаете ли принять участие?» — «Да, вероятно, хотя и предстоит масса расходов. При таком количестве полетов, как у меня, мотор, несомненно, придет в негодность, и его придется менять. А возможно, покупать новый аппарат. Между прочим, призы в перелете — мизерные». — «Куда вы отправляетесь из Ташкента?» — «В Оренбург и Самару. Потом — не знаю, куда».

Ехал — на заработки.

А в Ташкенте висела афиша: «В синематографе «Модерн» сверх программы демонстрируются полеты авиатора г. Васильева». Выходил в знаменитости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.